Источник 6. Польские агенты Шамиля.

Хотя сообщения о «Польской сотне» в армии Шамиля[43] принадлежат к жанру апокрифов, источники еще в 1854 г. отмечают, что в резиденции имама, Ведено, «находится до 340 иностранцев, большею частью из поляков»[44]. Поэтому Шамиль с давних пор использовал поляков для налаживания связей с их соотечественниками, верно служившими России. Документ 9 (ранее на русский язык не переводился)[45] сообщает об одной из таких попыток распространить воззвания и медали (несомненно, западного производства) среди польских солдат и офицеров русской армии (потенциальных «союзников» с точки зрения князя А. Чарторыйского) – в преддверии Крымской войны (сентябрь 1852 г.). В горах на протяжении Кавказской войны побывало много польских эмиссаров («возмутителей»), т.е. английских и турецких агентов. Попытки решить свои геополитические задачи Англия, Франция и Османская империя осуществляли руками польских авантюристов. Они действовали как среди черкесов, в землях закубанских горцев, так и в стане Шамиля[46] – например, имаму служили Ю. Дзик и К. Калиновский[47] (документы 7-8). Не останавливаясь ни перед чем, чтобы вредить русскому делу, поляки вели свою политику среди горцев, главной целью которой было «превращение Кавказа в плацдарм и поставщика людских сил для крупной военной экспедиции вглубь России». Но действия их, как правило, завершались неудачей и гибелью самих эмиссаров.

Документ 7: «За Кубанью появился ренегат Якуб-хан. Об этой личности говорили горские лазутчики, что, явясь несколько лет назад к Шамилю, как посланец из Турции, он был приглашен имамом остаться у него в звании наиба и топчи-баши (т.е. наместника и главы артиллерии), и заняться устройством литейных и пороховых заводов с мастерскими.

Немало прошло времени, пока личность Якуб-хана обрисовалась. Разновременно собранные сведения подтвердили, что Якуб-хан был не кто иной, как польский выходец, бежавший из Сибири заграницу и пробравшийся в Турцию, где принял ислам и возведен султаном в звание хана. Он был артиллерийский поручик войск польских; фамилия его Якубович.

Горцы так много говорили о его универсальных знаниях и о постоянных занятиях с невиданными инструментами, с которыми он копался в горах; он окружал себя такой таинственностью, что немногие даже князья и старшины удостаивались чести с ним беседовать… Они, а за ними и все горцы благоговели пред мудрым всезнайкой Якуб-ханом… Привозимый на образец его фабрикации порох, действительно, был недурен, особенно полированный, деланный из местных материалов, хорошо очищенных, образцы которых лазутчики не раз доставляли нам.... Влияние на умы горцев Якуб-хана возрастало все более и более, и его слово, его совет были непреложный закон в горах… Но, сообразив все это вместе, оказалось, что с появлением какой-то личности, во второй половине тридцатых годов, у Шамиля оказались собственной фабрикации орудия, снаряды и порох, и при взятии штурмом укрепленного аула Ахульго, резиденции имама в 1839 году, найдены разного рода машины самодельного устройства, удовлетворявшие технике по своему назначению, что и впоследствии обнаружилось при взятии с боя резиденций Шамиля Дарго, Веденя и других… Устройства эти и самое производство работ, равно и довольно толковое образование состава имамовской артиллерии не мог же сделать бывший фельдцейхмейстер Шамиля, беглый фейерверкер Никитин, пьяница и отъявленный полуграмотный негодяй. И так это было дело Якуб-хана.

Сильное влияние на горцев пана Якубовича крепко не понравилось начальнику кубанской линии генералу Зассу, и он обещал за голову его приличную сумму. Много было конкурентов попытать счастья, да горцы зорко стерегли и охраняли своего пената и добраться до него не было никакой возможности; сам же он не участвовал в набегах, живя далеко в неприступных горах. Но жажда корысти нашла охотника на отчаянное и трудное дело… Явился к генералу армянин, житель Альмавирскаго аула (на левом берегу Кубани, против крепости Прочно-Окопской), Давуд Багиров, с предложением добыть голову Якуб-хана, если, сверх обещанных денег, ему дадут «опицер», т.е. наградят чином. Обещал и это генерал. Багиров вел меновую торговлю в горах и там пользовался, если не доверием, то полным уважением, как капиталист. Он уже не раз видал Якуба, продавал ему привезенный по заказу товар, и, своею точностью и аккуратностью, заслужил его расположение. Этим-то и надеялся Давуд воспользоваться. Все чаще и чаще начал он ездить в аул Якуба, который невольно поддался влиянию, как вещи необходимой, хитрому армянину, видя в нем далеко недюжинную голову, и уже никак не считая опасной личностью своего почтительного слугу. Каждая поездка в горы все более и более сближала их… Наконец Якуб-хан, вероятно скучая, пригласил Давуда погостить у него день, другой. Ловкий проходимец воспользовался этим – и ловко распорядился…

Два дня и две ночи они были неразлучны; и на третьи сутки Давуд, отблагодарив своего высокого покровителя, распростился с ним, обещая вскоре возвратиться, лишь покончив свои торговые дела по смежным аулам. Остался в сакле, стерегомый двадцатью или тридцатью горцами, один Якуб-хан и улегся спать раньше обыкновенного, не приказав никого впускать к себе… Между тем, Багиров, с заводным конем и со своим братом, отправились на арбе по дороге в дальние аулы… Около полуночи Давуд возвратился один в аул Якуба, и, как тать, огородами пробрался к его сакле (надо сказать, что сакля Якуба была единственная в горах по своей обширности и убранству; она имела два окна с растворчатыми стекольчатыми рамами, и окно спальни выходило на огород; Давуд, перед отъездом, ловко и незаметно отодвинул задвижки рамы); тихо отворил он окно, проскользнул в саклю и, притворив его, сам подполз к изголовью кровати и притаился… Якуб-хан спал глубоким, тяжелым, предсмертным сном, озаренный тусклым светом молодого месяца… Поднялся Давуд на ноги, как тень сделал несколько шагов, и притаил дыхание, чтобы унять биение сердца и пульсовых жил… Ловким и могучим ударом он отделил голову Якуба от туловища.

[…] Тем же путем и так же ловко удалось Давуду добраться до своей арбы и скрыть в ней свою добычу… Всю ночь они скакали, что только было мочи у коней, и на рассвете уже были далеко от места преступления…

Голова была представлена; деньги получены сполна. Казалось, по-видимому, все было шито да крыто, и Багиров избег «канлы», т.е. кровавой мести. Горцы всего менее подозревали его, полагая, что это была работа черноморских пластунов»[48].

Документ 8: «К истории распространения смут на черноморской береговой линии в продолжение 1845-го года необходимо отнести следующий эпизод. В последних числах апреля между прибрежными шапсугами появилась какая-то личность. Лазутчики сообщили, что это был известный эмиссар поляк Зварковский. Последний же заявлял, что он командовал в Турции 600-ми человек поляков и прибыл в горы с намерением собрать находившихся там своих соотечественников, составить из них отряд и идти на помощь к Шамилю. Он вошел в сношение с Сельмен-эфенди, прося его содействия для освобождения из плена поляков, находившихся в горах, и выразил готовность выкупить тех, которых хозяева не согласятся отпустить без платы. Зварковский (он же Кара-Крак-бей и Ленуар) на первых порах своего пребывания в горах был тяжело ранен тремя выстрелами, произведенными неизвестными людьми в окно той сакли, где жил он в ущелье Бугундыра. Это обстоятельство прекратило замыслы Зварковского в самом зачатке. Видя невозможность лично агитировать в крае, он призвал к себе Сельмен-эфенди и долго разговаривал с ним чрез переводчика турка Гусейн-лаза, жившего в окрестностях форта Навагинского. Разговор этот был в точности передан последним генерал-адъютанту Будбергу. Зварковский говорил, что два поляка знатных фамилий отправились в Дагестан в качестве маркитантов, и что еще двое должны были прибыть на черноморскую береговую линию[49]. Цель их появления заключалась в том, чтобы производить волнение между служившими в наших войсках поляками, прельщая их восстановлением польского королевства. Зварковский между прочим показывал Сельмену несколько серебряных медалей, с изображением одноглавого орла и с чьим-то портретом[50], а также много каких-то печатных бумаг; он же уговаривал Сельмен-эфенди восстановлять против нас горцев и убеждать их нападать на наши укрепления. Залечив кое-как свои раны, Зварковский в конце 1845-го года сел на кочерму и уехал обратно в Турцию»[51].

Документ 9: «Следует сказать, что некоторые поляки собрались кругом Шамиля, что они отправляли через эмиссаров прокламации и медали польским офицерам и солдатам наших войск, и что они склоняли их к дезертирству и бегству в горы, где им окажут лучший прием. – Кулчи[52] вручил мне в качестве доказательства своих утверждений медаль и прокламацию, которые он получил от наиба Шамиля, чтобы постараться доставить их в одну из наших крепостей.

Я отослал эти интересные документы начальнику кумыкской равнины, составив для него подробный рапорт о том, что я только что услышал. […] …Уже в 1852 году находившиеся в горах поляки не стеснялись заявлять, что их поддерживают французы…

[…] Прокламация, о которой я говорю, была напечатана на польском и на русском языке; вот только русский был весьма исковерканным. В этой прокламации офицеров и солдат польского происхождения побуждали поджечь русские крепости, склады, фураж и бежать со своим оружием в горы[53].

Медаль из белого составного металла несла изображение Чарторыского «Krul polsky» (король Польши), с какой-то надписью, которую я не могу вспомнить[54].

Здесь скажем, что эти прокламации не возымели никакого эффекта[55]; похоже также, что поляки (пресыщенные суровой жизнью в горах и дурным приемом, как и подобало каждому истинному верующему встречать этих христианских псов) ретировались, ибо с ними больше не желали разговаривать. Во время войны[56] они действовали лишь среди аристократического населения (побережья) Черного моря»[57].