Утро в Сент-Джеймском парке (рейтинг G)

Не то чтобы кактусы были настолько глупы, что не любили Азирафаэля и не понимали или не ценили всей его любви к ним. Это были современные растения, выросшие в мире, пронизанном информационными потоками, и буквально корнями впитавшие еще в раннем росткочестве информацию самого разного свойства вместе с питательным субстратом. Они отлично все понимали и умели оценивать правильно и делать долгосрочные экстраполяции.

 

Например, о том, что они любимы сейчас — и будут любимы и впредь, что бы они ни делали (или чего бы ни не делали). И они искренне любили и ценили Азирафаэля как раз за то, что в его присутствии им не надо было напрягаться и что-то там из себя изображать. Потому что ангел любит их такими, какие они есть, вместе со всеми их колючками и упорным отрицанием необходимости цвести. И можно не лезть вон из кожицы и оставаться самим собой. То есть кактусом. И никаких цветов!

 

Ведь взращивание бутона отнимает уйму времени и сил, грозит гормональной перестройкой всего организма, послецветковой депрессией и вообще ужас-ужас-ужас! А если потом еще и (не дай Всевышний!) завяжутся семена… Это так портит цвет кожицы, да и вообще понавылупляется тут, горшок не резиновый!

 

Нет уж. Нет ничего прекраснее старого доброго бесцветкового статус-кво!

 

(ПРИМЕЧАНИЕ *Особенно если ты кактус — самая экономически выгодная растительная форма на Земле, и самая долгоживущая, если уж на то пошло. Баобабы — однодневки по сравнению с некоторыми кактусами, к тому же во время строительства Ноева ковчега их чуть ли не под корень извели на бревна, а кактусы не тронули, ну и сами судите — кто был прав?)

 

Иногда Кроули напоминал Азирафаэлю кактус — такой же колючий и никого не подпускающий близко, так же растопыривший во все стороны иглы язвительного сарказма и шипики едкой иронии. И такой же беспомощный, когда дело касается личной безопасности или комфорта, ну вспомнить хотя бы тот самый первый дождь, в который они попали на эдемской стене, наблюдая, как Адам поражает огненным мечом пустынного льва на глазах восхищенной Евы. Да, дождь тогда был всем в новинку и некоторым даже понравилась идея падающей с неба воды — до того момента, когда эта вода стала падать им на голову и стекать за шиворот. Вот тогда дождь резко перестал казаться красивым и оригинальным нововведением и перешел в разряд напастей, от которых следовало держаться подальше.

 

До изобретения зонтиков (а тем более тентов) было еще не одно тысячелетие и никто не знал, что делать с этой мокрой пакостью, от которой тяжелеют крылья, а белоснежная тога начинает выглядеть грязной и так противно липнет к телу. Но Азирафаэль ведь догадался поднять крыло (все равно промокло) и сделать из него что-то вроде навеса для них обоих — а Кроули даже и в голову ничего подобного не пришло, хотя крылья у него и у самого были ничуть не хуже!

 

А сколько их было потом, подобных дождей, как реальных, так и метафорических, когда ангелу снова приходилось распахивать крылья за двоих? И не сосчитать!

 

Нет, справедливости ради стоит отметить, что Кроули тоже его прикрывал. Помогал творить мелкие, но порой такие полезные чудеса, когда у самого Азирафаэля кончался на них лимит, что существенно снижало уровень комфортности жизни, особенно в Средние века. И оставалось только радоваться, что бюрократию крючкотворы из Небесной Канцелярии оставили исключительно для собственного употребления, посчитав слишком ценным изобретением для внедрения еще и в Преисподней, и потому в аду никто не проверяет отчетов и до сих пор так и не ввели ограничений на количество чудес в квартал.

 

Нет, грех отрицать, Кроули ему несколько раз сильно помог, в той же Бастилии, например. Или с нацистскими шпионами. Или… да много их было, таких случаев, все и не упомнить. И вообще глупо считаться, кто кого больше прикрывал за эти шесть тысяч лет, и не только от своих, агрессивно настроенных против любого представителя вражеского лагеря, но и от тех, которые как раз вроде бы должны были считаться своими для каждого из них, но почему-то таковыми больше вроде как бы и не являлись. Они двое давно уже были не с этими и не с теми, а словно бы на третьей, своей стороне, стороне, предназначенной только для них двоих.

 

«На нашей стороне, ангел!» — говорил Кроули, кривя губы в своей вечной полуулыбке, — «На нашей стороне, против всей небесной и адской братии!», а Азирафаэль последнее время если и возмущался в ответ на такие предосудительные высказывания, то лишь для того, чтобы демон начал яростно спорить, повторяя свое утверждение снова и снова. И Азирафаэль в конце концов мог бы с чувством хорошо исполненного долга сдаться под натиском весомых аргументов, перед этим вдоволь наслушавшись про «нашу сторону». Почему-то слушать такое было очень приятно и ничуть не надоедало. Может быть, потому, что Кроули был прав? Или просто потому, что это был Кроули?

 

Азирафаэль нахмурился и замедлил шаг, идя по дорожке вдоль пруда. Утро было достаточно ранним, чтобы излюбленное место встречи шпионов пустовало (ну разве что пугливо вспорхнул из кустов румынский атташе, но и он, кажется, заглянул сюда вовсе не по политическим делам). Приученные к железному распорядку тайных встреч утки спали, прихваченную для них булку Азирафаэль скрошил голубям — те были птицами недалекими и никак не могли запомнить регламент.

 

Кроули не оказалось ни под их любимым дубом, ни у ограды, где они тоже довольно часто и словно бы случайно встречались. Даже скамейка на центральной аллее оказалась пуста, а ведь именно на нее Азирафаэль возлагал самые большие надежды.

 

Они почти никогда не договаривались о встречах заранее, просто как-то так сложилось за последние пять или шесть сотен лет, что каждый из них точно знал, когда другой хочет его видеть. И знал, куда надо идти. И приходил. Вот и все.

 

Только не в этот раз.

 

У ангелов (как и у демонов) своеобразные отношения со временем, и за сегодняшнее утро Азирафаэль успел проверить все четыре тысячи триста двадцать шесть мест, в которых они с Кроули встречались хотя бы несколько раз («Все, что повторяется больше двух раз, уже можно считать доброй традицией, правда, ангел?»). Оставалось только одна, если выражаться столь любимым Кроули современным сленгом, локация, где ангел еще не был, и сейчас он как раз раздумывал над возможностью наведаться и туда. Останавливало его только одно: по негласному уговору именно туда ангел никогда не приходил без приглашения (да что там, если честно, так вообще ни разу не приходил), потому что этой локацией была квартира Кроули.

 

Азирафаэль пнул лежавший на дорожке камушек. И смотрел, как тот сначала покатился довольно медленно, потом все быстрее, и, наконец, запрыгал, словно мячик для сквоша. Последний прыжок закончился в урне. Азирафаэль удовлетворенно улыбнулся было, но почти сразу снова нахмурился.

 

Кроули последнее время был сам не свой, нервный какой-то и дерганный, язвил и ехидничал вчетверо больше обычного. Вздрагивал настороженно, оборачивался на каждый шорох. Словно бы ждал чего-то, но на все попытки Азирафаэля узнать, что случилось, только рычал и шипел, как он это умеет. Кроули явно что-то скрывал.

 

(ПРИМЕЧАНИЕ *Нет, не настолько явно, конечно, чтобы заметил кто-нибудь посторонний, но Азирафаэль слишком долго знал этого конкретного демона, чтобы проглядеть признаки надвигающегося шторма в маленьком крохотном белом облачке у самого горизонта. Чуть более резкий тон, вздернутая не вовремя бровь, лишняя гримаса, нервно стиснутые пальцы — ангел видел все это и не волноваться не мог. Что-то происходило, а он был не в курсе, а значит, не мог защитить. Ни себя, ни Кроули. А демон отказывался признаваться, словно последний… ну, демон, да.)

 

Вот вчера вечером, например, когда изнывающий от неизвестности Азирафаэль позвонил и предложил встретиться и поболтать за бокальчиком славного винца, раздобытого как раз по случаю, Кроули отказался под предлогом плохого самочувствия. Ничего получше придумать не мог! Плохое самочувствие, видите ли. Это у демона-то! Словно Азирафаэль не знает, что плохо себя чувствовать демон может только лишь по собственной воле — ну или если очень уж сильно разозлит кого-то из непосредственного руководства, но тогда да, тогда это может быть очень серьезно.

 

Разумеется, после такого ответа Азирафаэль встревожился пуще прежнего и предложил немедленно зайти и помочь, если нужно. Просто помочь!

 

И нарвался на отказ, причем в довольно грубой форме. Кроули на него чуть ли не рявкнул, да что там, безо всякого чуть ли, именно что рявкнул!

 

Нет, потом он, конечно же, извинялся... ну или что-то типа того, в своей обычной манере. Виноватым тоном бурчал в трубку что-то в том смысле, что ангелы задолбали, и еще что-то про китов, у которых огромные мозги, но совсем нет рук, и что пить он не может… ну, в смысле, больше уже не может… не сегодня, ему и так уже... того. И даже согласился на ужин в Ритце завтра вечером — то есть уже сегодня, — но чтобы не очень поздно, у него вечером какие-то там дела. Азирафаэль сделал вид, что успокоился и поверил, — он очень рассчитывал на Ритц.

 

И вновь пожалел об упущенной возможности, причем упущенной так глупо. В который уже раз пожалел…

 

Надо было соглашаться, когда Кроули предложил жить вместе.

 

Нет, конечно, не в том смысле, чтобы жить в смысле… ну, жить, такого демон, конечно же, не подразумевал и подразумевать не мог, ему бы и в голову ничего подобного не пришло, и слава Всевышнему, что он ничего не подозревает. Просто чисто по-дружески, как добрые соседи. И предлог-то был такой великолепный, что лучше и не придумаешь: у Азирафаэля как раз сгорел магазин вместе с расположенной над ним квартиркой, так что жить ему, по сути, действительно было негде. А потом, к тому времени, когда магазинчик вернулся из небытия в целости и сохранности (как вернулось всё и все, погибшие в ту субботу), Азирафаэль мог бы уже больше суток как жить на квартире у Кроули. Это стало бы фактом и, возможно, традицией. И, может быть, Кроули не стал бы настаивать на немедленном обратном переселении.

 

А живя рядом с Кроули, было бы куда проще контролировать ситуацию. И помочь, если вдруг что...

 

Может быть, все-таки плюнуть на приличия и заявиться к нему незванным? Переместиться прямо в гостиную, без дурацких звонков и стучания в дверь, помочь, если ему действительно плохо… А если это были лишь отговорки — зажать под фикусом и вытрясти правду.

 

И получить в ответ как вчера: «Отвали, ангел!»

 

Азирафаэль поежился. Вздохнул. Вроде бы не ругательства и даже не такие уж и обидные в целом слова. Только вот тон, которым они были сказаны…

 

Ладно. В конце концов, двенадцать часов — это всего лишь жалкие двенадцать часов, Азирафаэль ждал и дольше. Кроули согласился прийти на ужин, это уже не мало. Ужин в Ритце, сегодня в пять.

 

Что ж, вот там Азирафаэль прижмет его если не к стенке, то к столику и заставит объяснить, что происходит.

 

 

Чертова линька! (рейтинг NC-17)

**

 

Чертова линька!

 

Кроули застонал, яростно дергая себя за член и впиваясь зубами в угол подушки, чтобы не орать совсем уж в голос. Содрогнулся в последней судороге сухого оргазма (опять сухого!) и часто-часто задышал, балансируя на грани обморока. Едкие злые слезы щекотали виски и переносицу. Кроули терся лицом о подушку и давил в нее стоны — не только из-за слез, но и потому, что не тереться уже не мог. Чем угодно. Обо что угодно.

 

Линька, чтоб ее.

 

Днем было почти терпимо, Кроули даже рисковал выходить по делам. Ну или просто так выходить, чтобы не чувствовать себя в клетке. Разве что раздражительность и вспыльчивость сильно возросли, но тут уж не его проблемы, кто не спрятался — Кроули не виноват. Хорошо, что линьки бывают так редко, с прошлой он уже даже успел подзабыть, как это мерзко. Плохо, что эта линька, похоже, решила побить рекорд и оказаться на порядок паршивее всех прошлых.

 

Сильнее всего накрывало под утро…

 

Ничего. Это ненадолго. Неделя или две — а потом отпустит и все потихоньку придет в норму. И снова можно будет облегчать себе жизнь колдовством — во время линьки эти умения сходят на нет, как и прочие чувства и способности, возвращаясь к базовым человеческим, ничтожным до слез. Но самое паршивое в линьке даже не это, а мучительный зуд и нестерпимое желание потереться — сразу всем телом и обо что угодно, что-нибудь, неважно. А лучше — чтобы это «что-нибудь» было живым и горячим…

 

Когда Кроули, постанывая от наслаждения, ерзал лопатками и ягодицами по простыне — ему хотелось выть от невозможности одновременно тереться о постель еще и грудью, и животом, и возбужденным членом. И коленями. И боковыми поверхностями бедер. И внутренними их поверхностями тоже. Пятками. Подмышками. Всем. Поэтому он елозил и крутился, словно был червяком на сковородке (ПРИМЕЧАНИЕ *ну или словно оставался самим собой, а вот суперсовременный матрас под ним был набит освященной землей прямо из-под церкви, что по ощущениям было куда ближе и мучительнее какой-то там глупой сковородки). Он метался по кровати, залитой слезами, соплями, потом и смазкой (но не спермой, дьявол ее забери, до сих пор так и ни капли!), изнемогающий от невозможности и противоречивых желаний, с зажатым в кулаке каменным стояком и звенящими от напряжения яйцами, то закручиваясь в одеяло, словно в тугой кокон, то снова из него выворачиваясь. Неизменным оставался только край жесткого тканевого покрывала, скрученный в жгут и намертво зажатый между плотно стиснутыми бедрами. И еще то, что кончить по-настоящему Кроули не удавалось никак.

 

Мышцы живота крутило уже непрерывно, по позвоночнику волнами скатывались огненные мурашки, стекали между ягодиц и по бокам, настойчивыми ручейками устремляясь прямо в окаменевшие яйца, пальцы на члене непроизвольно ускоряли движение в безуспешных попытках приблизить вожделенный выплеск, но по тупой тянущей боли в мошонке Кроули понимал уже, что и этот оргазм тоже, скорее всего, будет сухим.

 

И мысль о ванне со святой водой с каждым таким обломным недооргазмом казалась все менее пугающей. И еще одна мысль, возникающая всегда, стоило ему подумать о чем-то святом, да и вообще стоило ему о чем-то подумать...

 

Кроули знал как минимум два действенных способа сильно облегчить себе жизнь во время линьки — но оба полагал неприемлемыми, хотя и в разной степени и по разным причинам. Впрочем, причины только казались разными на поверхностный взгляд: и в том и в другом случае от Кроули требовалось пойти на уступки и потерять часть себя.

 

Кроули был демоном и знал об уступках все. А потому искренне их ненавидел — во всяком случае, в применении к себе самому. Уступка не похожа на кошку, что гуляет сама по себе и ходит, где хочет, в гордом одиночестве. Уступки — животные стайные. Сделаешь одну — и тут же придется делать вторую, третью, десятую, отказываясь от себя по кусочку, вроде бы и по маленькому, но снова и снова. Сотня-другая крохотных вроде уступочек — и что тогда останется от Кроули?

 

В змеиной форме линька переносилась намного легче, и соблазн был велик. Но столь же велик был и риск после такой линьки окончательно потерять ту часть Кроули, что отвечала за сохранение человеческого тела. Линька ведь в том числе еще и закрепляет форму и содержание, переживешь ее в виде змея — и можешь уже просто не захотеть принимать человеческий образ даже на время. И перестанешь понимать, почему это было так важно для тебя раньше.

 

Большинство демонов не видят в этом ничего ужасного. Все они давно прошли через подобные линьки, причем неоднократно, окончательно растеряв те крохи человеческого, что, возможно, присутствовали в них изначально по неисповедимому замыслу Всевышнего.

 

Но Кроули был нетипичным демоном. Он слишком долго жил среди людей. Достаточно долго для того, чтобы человеческая часть его личности стала иметь значение — хотя бы в его собственных глазах. Он не хотел ее терять.

 

Нет, не так — он не собирался ее терять.

 

Не собирался становиться похожим на всех прочих демонов из-за глупой минутной слабости. Ладно, пусть не минутной. Но все равно — глупой. И все равно — слабости.

 

И дохнуть он тоже не собирался.

 

И он даже был благодарен несчастному развоплощенному Лигуру за то, что всю святую воду пришлось потратить на него и в тайном сейфе больше не стояло страшного термоса. Так было как-то… спокойнее.

 

Так что первая возможность была точно не вариантом. Вторая же… Вторая существенно ущемляла разве что гордость и под утро становилась все более привлекательной.

 

Никто ведь никогда не узнает… Ну же…

 

Нет.

 

Кроули рывком перевернулся на спину и уперся подошвами согнутых ног в матрас. Стиснутые колени ныли от напряжения, воспаленная кожа промежности ощущала каждую ворсинку и складочку прижатого к ней покрывального жгута и молила, жаждала, требовала усилить это давление, дернуть за торчащий вперед угол и протащить скрученный жгут между по-прежнему крепко сжатых бедер, чтобы наконец…

 

Кроули рвано вздохнул, закусил губу и заерзал спиной по кровати, но покрывала не тронул.

 

Хуже всего был внутренний зуд там, где никак не почесаться и не потереть. Внутри. Пусть и не очень глубоко, но совершенно недосягаемо.

 

Вот и сейчас щекотная капля медленно пробиралась по уретре от основания члена к кончику — и делала это так издевательски неспешно, словно ее учителями были лучшие мастера девятого круга. Кроули застонал, извиваясь всем телом, словно нанизанный на эту каплю, ставшую центром его мироздания. Теряя остатки самоконтроля и изнемогая от невозможности ускорить процесс, он задергал бедрами, завертел головой по подушке и сжал член в кулаке, пытаясь поскорее выдавить неторопливую каплю. Если бы мог, он бы его наизнанку вывернул, и сам бы вывернулся, только бы… На каплю, впрочем, это не произвело ни малейшего впечатления — она прожигала себе путь наружу с прежней сводящей с ума неторопливостью.

 

Кроули взмок и тяжело дышал. Каждое движение пальцев отдавалось в яйцах тягучей болью на грани удовольствия, и боли с каждым рывком туда-обратно становилось все больше, но не дрочить он уже просто не мог, как и не мог лежать неподвижно.

 

Когда капля наконец выдавилась — Кроули снова облился потом и почувствовал себя курицей, после долгих мучений таки снесшей яйцо. Но ни малейшего облегчения не испытал. Бедра ныли, все тело ломило, член горел, болезненно отзываясь на любое прикосновение, яйца грозили лопнуть, перед глазами все плыло и мутилось.

 

Смазка. Всего лишь чертова предъэякуляторная смазка. Опять.

 

Кроули судорожно то ли вздохнул, то ли всхлипнул.

 

И сдался.

 

В конце концов, это всего лишь крохотная уступочка. Совсем-совсем крохотная, а легче станет сразу и намного...

 

С трудом расцепил сведенные судорогой пальцы. Отвел руку в сторону. Зажмурился плотно-плотно, морщась и кривя губы.

 

И представил, как его перевозбужденного члена касается чужая рука — легко, невесомо, словно перышком гладит. Такие прохладные пальцы, несущие облегчение, такие гладкие, такие приятные, такие… белые.

 

Член отозвался мгновенно. Да что там — отозвалось все тело, сотрясаясь крупной сладкой дрожью. А чужие пальцы меж тем ласкали головку, мягко, прохладно и нежно, снимая боль, жжение и мучительный зуд. Напряжение не ослабло, но перестало быть таким нестерпимо безнадежным, сделавшись предвкушающим и почти приятным.

 

По вискам бежали горячие капли, дыхание прерывалось. Кроули зажмурился еще плотнее, до красных кругов под веками, представляя, как чужие (белые!) ладони, теперь уже обе, мягко и повелительно скользят вниз по члену, к его основанию — а навстречу им изнутри уже поднималась распирающая волна, острая, щекотная, жгучая, неудержимая...

 

Пик приближался стремительно, Кроули взмыл на этой волне, захлебнувшись собственным криком.

 

— А-а-а-с-с-с…

 

Ему все-таки удалось взвыть бессвязно, хотя предательские губы так и пытались вытолкнуть имя.

 

Вместо этого Кроули сдался еще раз (ПРИМЕЧАНИЕ *что мы там ранее говорили об уступках, помните?) — нашарил противоположные концы покрывального жгута и рванул их обеими руками, на себя и вперед, вверх, продирая между стиснутых бедер и представляя, как по его промежности, преодолевая сопротивление, с усилием проходит плечо крыла, покрытого пушистыми белыми перьями, такое мягкое и такое восхитительно твердое. Неудержимое. Проходит уже не невесомой лаской, а с нажимом, сильно и грубо, именно так, как надо, доводя наслаждение почти до боли и мешая боль с наслаждением. А несколько перьев, словно пальцы, понятливо находят самое нужное место, самое чувствительное, больше всего требующее к себе внимания, и давят прямо туда, ох, да… вят…

 

Кроули вскинул бедра, сильнее вжимаясь чувствительным местом в изгиб ангельского крыла, выгнулся, ерзнул — и наконец-то выплеснулся по-настоящему, горячо и обильно, обрызгав бедра, руки, живот. Кажется, даже и на подушку попало.

 

Судороги острейшего наслаждения еще какое-то время выкручивали безвольное тело, превратившееся в растекшийся по кровати кисель. Кроули не сопротивлялся им, только дышал и вздрагивал. Дрожь потихоньку стихала, жжение под кожей снизилось до умеренного и вполне терпимого. Появилась надежда, что на сегодня все закончилось и по-новой его накроет только после полуночи. От облегчения сразу же захотелось спать.

 

Теперь, когда сухостойная пытка осталась в прошлом, выглядела она не такой уж и невыносимой. К ней вполне можно было отнестись с определенной долей иронии. И Кроули обязательно именно так и отнесется — как только слегка отлежится, придет в себя и поспит.

 

Уже засыпая, Кроули скривил в улыбке ноющие искусанные губы. Что ж, он мог собой гордиться: как они ни пытались, но выстонать ненужное имя Кроули им так и не позволил — и это давало возможность сохранить остатки самоуважения, изрядно потрепанные чертовой линькой.