Ф. Г. Гранковская – керченский краевед, «возмутитель спокойствия»

Летом 1964 г. мы с женой работали в Керченском музее, где изучали и делали выписки из воспоминаний защитников каменоломен, оставшихся в живых. В комнате работал ещё сотрудник музея, мне, кажется, что это был С.М. Щербак. Вдруг без обычного стука в дверь быстро вошла женщина, которую я сначала принял за сотрудницу музея. Она была худенькая, небольшого роста, бордовое платьишко, видимо, было с чужого плеча и поэтому болталось на её фигуре, как на вешалке. Её смуглое от загара, остренькое личико говорило, что в молодости оно было красиво. Её голубые до синевы глаза были такие же, как на картине «Лесного Пана» Врубеля. Легким, быстрым шагом она подошла к сотруднику и стала что-то выяснять. Вдруг её взгляд упал на полки шкафа, в котором лежали предметы с мест боев. Среди этого «военного барахла» было две гранаты Ф-1 без запалов. Женщина, увидев их, устроила сотруднику настоящий скандал. Она громко возмущалась и говорила, что держать гранаты в музее опасно и это есть грубое нарушение инструкций по безопасности. Признаться, меня очень удивило: откуда эта странная женщина что-то знает о боевых гранатах, да ещё о служебных инструкциях их хранения. Повозмущавшись об этом безобразии, женщина быстро ушла и даже не поинтересовалась нами. После этого я спросил сотрудника музея: «Кто эта такая?» Он усмехнулся, немного помолчал, а затем сказал довольно небрежно: «Да это наша музейная активистка Февралина Георгиевна Гранковская, она у нас часто бывает». Так я впервые увидел Февралину.

В 20-е и даже в 30-е годы, идейно настроенные советские руководители и коммунисты, любили давать своим народившимся детям «советские имена». Девочек часто называли Октябринами (в честь Великого Октября). В нашем случае супруги Гранковские почему-то дали своей дочери имя Февралина в честь Февральской революции 1917 г. Говорят, что имя ребёнка определяет его дальнейшую судьбу и характер. Февраль, все знают, месяц короткий, одного дня в нём не хватает. Вот и у нашей Февратины в характере и деятельности чего-то не хватало, а чего-то (особенно в энергии) было просто в избытке. Второй раз я увидел Февралину в мае 1967 г. на военно-исторической конференции в честь 25-летия обороны Аджимушкая, на которую я прилетел из Казахстана сделать доклад по теме: «Некоторые итоги поиска и восстановления имён погибших воинов в Аджимушкайских каменоломнях в 1942 г.». Керчане конференцию организовали очень хорошо. Тогда сюда съехались до 100 участников обороны каменоломен, а также гостей из разных городов СССР. В толпе прибывших я сразу же обратил внимание на маленькую фигурку Февралины. Она перебегала от одной группы участников войны к другой. Было видно, что с некоторыми она была знакома, поэтому бурно выражала свои чувства, обнимая и целуя их. Скоро мне сообщили, что Февралина участникам конференции резко выражала своё недовольство тем, что с докладами на конференции выступали не керчане, а два полковника из Москвы и Одессы, да еще какой-то майор из Казахстана (тогда я служил под Семипалатинском). Февралина считала, что историю Керчи и боёв за неё способны осветить только представители её города, а «не какие-то приезжие», неизвестные ей. У Февралины в этом проявлялся «местечковый патриотизм», который часто наблюдается у краеведов. После моего доклада Февралина, видимо, несколько изменила своё мнение, ибо подошла ко мне и стала задавать вопросы. Их я не помню, но отвечая на них, зная её отрицательное отношение к докладчикам, я проявил сухость и формальность. Так что первоначального никакого интереса к Февралине у меня не было, а скорее наоборот — неприязнь.

Позже в течение 2-3 лет во время поездок в Керчь я встречался с Февралиной. В вопросах обороны каменоломен и вообще в боях за Керчь она разбиралась и много знала, но говорить с ней было очень сложно: речь её была путанная и сумбурная. Она часто без видимой причины в рассказе от одного факта или фамилии перескакивала к другим, часто забывая предыдущее. Нарушалась всякая последовательность и логика. Иногда она делала выводы из своего рассказа, которые мне казались совершенно фантастическими. Такое же впечатление она производила, видимо, на многих местных руководителей и приезжих в Керчь. Как-то, работая в музее, заведующая его фондами Виктория Николаевна Боровкова мне сказала: «Вы напрасно игнорируете рассказы и вообще знания по теме войны и Аджимушкая Февралины Гранковской. Она много знает, и поверьте, часто её сообщения являются правдой. Только её рассказы надо проверять по архивным и другим источникам». С этого момента я по-другому стал смотреть на Февралину, мы не только сошлись в интересах, но и подружились.

В характере и действиях Февралины было много специфичного. Она часто говорила, что думала. С авторитетными мнениями часто не соглашалась и критиковала. При этом говорила и держалась самоуверенно, категорично.

Этим она вызывала, прежде всего, у плохо знавших её людей, неприязнь и даже призрение. Она занималась только тем, что ей нравилось. Работала она много, но в основном на общественных началах, хотя часто и числилась в штате какого-нибудь учреждения на небольшой должности. Естественно, что зарплата её при этом была мизерная, из-за её характера и деятельности на настоящей работе-службе её долго тогда не держали. По своей природе она была «бессребреница», о деньгах и каких-то материальных благах она никогда не говорила, ибо это ей было просто неинтересно, да и «низко». В Керчи её знали все, многие её уважали и даже любили, но ещё больше людей было, которые её не любили и надсмехались. Очевидно, многие керчане её считали какой-то «городской сумасшедшей». Есть такая характерная песенка Маши Распутиной «Я – городская сумасшедшая, я за автобус не плачу…». Конечно, такая репутация для Февралины была вредной, ибо к ней серьёзно не относились.

Февралина мне много рассказывала о своей семье, даже о своих предках. Согласно их семейной легенде, она являлась потомком графов Перовских, а значит, имела отношение и к царственной фамилии Романовых. Согласно этой легенде, прабабушка Февралины была служанкой в имении семьи Софьи Перовской,310 народоволки, организовавшей убийство Александра II. По словам Февралины кто-то из семьи Софьи имел связь с ее прабабушкой, и от этой связи родилась дочь. Этот случайный отпрыск Перовские не признавали, но незаконная дочь (бабушка Февралины) своим графским происхождением гордилась. В связи с этим, она завещала родственникам после своей смерти сжечь её в крематории, а прах (пепел) разбросать над могилами Перовских. Эту семейную легенду проверить трудно, но такие случайные любовные связи тогда в богатых семьях были обычным явлением. Косвенным подтверждением этого является и то, что отец Февралины Гранковский Георгий Константинович ещё до 1917 г. был революционером, имел отношение к морякам восставшего броненосца «Потёмкин», а в Гражданскуто войну в 1919 г. исполнял роль боевика в отряде Камо (С.А. Тер-Петросяна), действовавшего в тылу у белых под Курском и Орлом.311 Похоже, что «гены революционности» были общие с предполагаемой родственницей Софьей Перовской. Все эти качества от отца перешли и к Февралине, приобретя целеустремлённость, доходящую до фанатизма и авантюризма. Детство и юность Февралины прошло в окружении друзей и соратников отца по революционной работе. Среди них большое влияние на Февралину оказали старики, супруги Дорофей и Матрёна Гойты, которые жили в Керчи на ул. 2-я Кладбищенская, д. 2. Это было рядом с заброшенным кладбищем и с Февралиной к этому дому мы ходили. Она мне рассказывала, что Гойты были старыми революционерами, и они пытались спасти от расстрела «красного лейтенанта» П.П. Шмидта. Этот рассказ позже подтвердили и архивные документы. В Крымском  государственном архиве удалось найти личные дела этих супругов. Эти сведения такие интересные, что о них я не могу умолчать.312 На 1-м курсе учёбы в университете я довольно глубоко занимался Шмидтом П. П. и даже написал о нём курсовую работу.

Дорофей Кириллович Гойт родился 2. 6. 1868 г. в Бессарабии, с 17 лет стал участвовать в революционной работе в качестве подпольщика и большевика. После восстания моряков в ноябре 1905 г., когда Шмидта и его товарищей привезли для суда в г. Очаков, группа революционеров, в которую входил Гойт, решила устроить побег Шмидту и его товарищам. Д.К. Гойт в своих воспоминаниях пишет: «Были приготовлены часовые тюрьмы и при помощи караульного начальника Василия Максимовича Валеева был заготовлен верёвочный трап. Его мы планировали опустить в каземат через вентиляционную трубу для извлечения узников на волю, но эта затея не удалась из-за измены караула. Когда начался судебный процесс, Шмидта перевели на гаупвахту. Отсюда мы снова начали готовить побег Шмидту П.П. По нашему плану нужно было убить часового, но Шмидт категорически на это не согласился, о чем мы узнали от его жены».313

С 1915 г. Гойты работали в Керчи на табачной фабрике Месаксуди. В мае 1919 г. они приняли участие в восстании против белых, центром которого стали Аджимушкайские каменоломни. После 1920 г. супруги Гойты перешли на партийно-хозяйственной работу, перед войной были уже на пенсии. Отец Февралины в июне 1917 г. стал членом партии большевиков, до того, как она считала, он входил в Польскую партию социал-демократов. В советское время он занимался хозяйственной работой, перед войной заболел психической болезнью и умер в больнице Симферополя перед захватом его немцами в 1941 г. В это время (осенью 1941 г.) Февралина с матерью были эвакуированы на Кавказ, а оттуда в Среднюю Азию на самую границу южнее Алма-Аты. Здесь мать Февралины якобы выполняла задание особых органов для переправы через границу нужных людей, а Февралину научили шифровальному делу. Ранней весной 1942 г. Гранковских перевели в Сталинград. Город был разрушен, в нём было много пленных немцев, которые на работу ходили одетые во что попало. Скоро Гранковские оказались в Краснодаре, где формировалась группа служащих для исполкома и горкома Керчи, но бои за город осенью сильно затянулись, и город удалось освободить только 11апреля 1944 г. Гранковские прибыли в город, когда здесь ещё не закончились пожары, везде были завалы, мины и неразорвавшиеся снаряды. Ночевали в сохранившемся здании около тюрьмы. Февралина заходила в тюрьму и на стенах камер читала надписи, содержавшихся здесь заключённых. Так у Февралины началась новая жизнь. Она стала работать при горкоме комсомола. Первое время выполняла задания по сбору немецких документов, объявлений, даже газет и журналов на немецком и румынском языках. Все это она сдавала «куда надо». Одновременно она собирала сведения о пособниках гитлеровцев, искала свидетельства об их зверствах. Скоро в Керчи стали создаваться группы из молодёжи по очищению города и его окрестностей от оружия, опасных взрывчатых предметов, сбором и захоронениями убитых. Оставалась задача и по сбору документов. С этого времени Февралина буквально «помешалась» на сборе последних. И это продолжалось всю жизнь. Она, как никто другой, понимала их значение. Каким-то нутром она уяснила, что поиск и сохранение документов — это серьёзный вклад в историю города и всей страны. Но беда в том, что она не имела хорошего образования. Она перед войной закончила только 9 классов и поэтому среднего образования не имела. А после войны ее «захлестнула волна» всех этих поисков. Для серьёзной учёбы не хватало времени.314 Бурный темперамент не давал Февралине возможность сосредоточить больше внимания на содержании того или иного документа, неважно она и анализировала. Это приводило к тому, что она делала преждевременные выводы и при этом делилась ими с окружающими её людьми. Часто она верила в первоначальную свою версию, и не особенно старалась её проверить. Из-за этого происходили ошибки, сильно мешавшие её авторитету как исследователя. Другой главный недостаток заключался в том, что она не умела изложить собранный ею материал на бумаге или хотя бы в устной форме (выступлении). Период разминирования Керчи у Февралины остался в памяти как важнейший период её жизни, об этом она часто вспоминала в разговорах, заботилась о своих бывших подопечных. Она добивалась от руководства выполнения для них всех льгот, организации их лечения и пр.

Естественно, что Февралина для разминирования ходила и в керченские каменоломни (не только в Аджимушкай), часто найденные там документы, сдавала в музей. Участвовала она и в наших раскопках Аджимушкая. Но особенно мне запомнились индивидуальные экскурсии в Керчи по тем местам, где туристы обычно не бывают. Улочки южных городов имеют свою провинциальную прелесть. С Февралиной мы ходили за городское, заброшенное кладбище на северном склоне горы Митридат. Февралина мне рассказывала, что здесь кварталы застраивали участники обороны Севастополя 1854-1855 гг. Им были выделены по указу Александра II участки под застройку. Они выдавались согласно воинской субординации, «по чинам». Одну улицу (лучшую) заселяли офицеры, другую — унтер-офицеры, ещё другую — рядовые. В этой местности с древних времён были захоронения катакомбного типа, кроме того, под землёй добывали камень-ракушечник для построек, отчего образовались под землёй пустоты, подземные ходы, которые часто были тупиковыми и под землей связи не имели. Их никто и никогда не исследовал, но местные жители до сих пор их используют в качестве «выгребных ям». Пробьёт с поверхности какой-нибудь хозяин дырку, поставит на неё уборную и её использует без особых забот десятки и более лет. Как-то на одной из улиц (ближе к центру города) Февралина привела меня в один из дворов индивидуального дома. Она мне сказала, что там есть захоронение одного подпольщика, расстрелянного белыми ещё в 1919 г., останки которого надо бы эксгумировать и перехоронить на городское кладбище. Февралина мне показала грядку около бетонной дорожки, ведущей в дом. В этот момент из дома вышла тётка, его хозяйка. Она знала Февралину и, скрестив на груди руки, презрительно слушала её. А когда речь пошла о раскопках могилы, тётка взбесилась, как собака. Она стала кричать, что «никакой могилы в её дворе не было, и нет». Февралина темпераментно возражала, тогда толстая и здоровая тётка пошла на мою спутницу с желанием вцепиться в волосы. Так что мне пришлось спасать Февралину от возможных побоев. Я знал, что подобные случаи с ней происходили. По роду занятий ей постоянно приходилось иметь дело с чьей-то собственностью, больше того вторгаться в личную жизнь людей. Конечно, Февралине не хватало «дипломатии», да и культуры в обращении с людьми. Для неё не существовало особых авторитетов и среди чиновников, каких-нибудь начальников. Она говорила им часто то, что думала. Так что «удобной» она никогда не была. Среди подопечных, за которых она хлопотала, были участники войны, которые по разным причинам были обделены вниманием. Она смело и совершенно бескорыстно шла в любую инстанцию и, как правило, добивалась помощи униженным. Особенной заботой у Февралины были семьи партизан, подпольщиков и просто казнённых немцами, которые по разным причинам оказались забытыми. Часто они и их родственники были лишены льгот. В этом случае Февралина собирала архивные сведения, находила свидетелей и добивалась своего. Раза 2-3 я как историк тоже участвовал в этих «февралининых акциях». Всё это она делала не совсем грамотно, правильно, брала больше напором и энергией. Чиновники вынуждены были с ней считаться. Как-то на одном собрании ветеранов войны я случайно подслушал ее разговор с работником военкомата. Февралина «читала нотации за то, что этот военный чиновник безразлично отнёсся к захоронению останков воина, найденных при строительстве дома» в Керчи. Я был поражён, как чиновник заискивал и оправдывался перед Февралиной, обещал «это дело поправить». При этом они друг друга называли по имени, было видно, что Февралина и этот майор были в приятельских отношениях и одновременно вполне в деловых.

Знала Февралина и всех коллаборационистов Керчи, пособников гитлеровцев. Они, как правило, отсидели положенные сроки заключения и остались после этого в Керчи, наиболее злостные из них не возвращались, а остались жить в других южных небольших городах. К ним Февралина относилась с презрением, в открытый конфликт не вступала, понимая, что они «отбыли своё». С годами у неё появилась терпимость (снисхождение) к бывшим врагам «да и к чужому мнению». Как-то она мне рассказывала о керченских 2-3 женщинах, которые во время войны, будучи девушками, гуляли с немецкими лётчиками. Когда эти лётчики погибли и были похоронены на территории кладбища возле немецкой кирхи, они ухаживали за их могилами. Оценка у Февралины была одна: «Дуры!» Это произносилось как-то иронично-насмешливо и несколько прощающее: «Что с ними сделаешь, если они такие есть».

Скандальные отношения сложились у Февралины с А.С. Тарасовой, керченской учительницей, пережившей в городе немецкую оккупацию и знавшей лично многих подпольщиков. Февралина считала её пособницей врага и даже предательницей, способствующей провалу нашей разведчицы Е.Д. Дудник. Этот вывод Февралина сделала на основании того, что А.С. Тарасова после расстрела семьи Дудник вселилась в их дом и оккупанты это ей разрешили. Тарасова этот факт объясняла тем, что семье Дудник после их ареста в тюрьму носила передачи, и они ей разрешили вселиться в свой дом. В 60-е гг. Тарасова работала учительницей и организовала среди школьников краеведческий кружок по изучению керченского подполья. Я делал кое-какие запросы в связи с этим, но о «предательстве» Тарасовой никаких сведений не оказалось. Думается, что обвинения ее со стороны Февралины не имели под собой реальную почву. Это можно объяснить и тем, что Февралина почувствовала в Тарасовой конкурента в области поисков, критика в изучении темы. Произошло обычное и частое явление: научные споры вместе с антипатией перешли в личностные. При этом они иногда выходили за рамки приличия. Дело доходило до публичных драк Февралины с Тарасовой. Приходилось вмешиваться керченским городским властям и от этого Февралине «попадало». В разговоре со мною Февралина признавала, что «она погорячилась», но своей неправоты по отношению к Тарасовой не признавала.

Политикой и советской идеологией Февралина не интересовалась. Очевидно, эта область для неё в силу небольшого образования была просто неинтересной. Я никогда не слышал от неё и критику наших вождей или советских порядков. Политику и идеологию Февралина брала просто на веру. Она была убеждённой советской патриоткой. И именно «советской», а не «российской». Я не знаю, как она восприняла критику деятельности Сталина, начатую в стране на XX съезде КПСС (1956). Но никогда не хвалила и не восторгалась этим «великим вождём», как это делают в наше время иные старички, да и представители молодёжи. О Ленине Февралина говорила, что якобы он встречался с Камо и её отцом Г.К. Гранковским после рейда в тылу у белых в 1919 г.315 Ленин дал высокую оценку боевикам Камо, при этом Февралина показывала плохонькую копию фотографии из архива, где сидел Ленин, Троцкий вместе с другими государственными и партийными деятелями того времени, а также Камо и якобы её отец Гранковский. Позже в какой-то публикации я видел эту фотографию, но в подписи Гранковский не был указан. Так что этот вопрос остаётся открытым. Я не исключаю, что этот факт Февралина просто «додумала».

При мне у Февралины не было мужа, но раньше он у неё был. От этого брака родилась дочь Валечка. Февралина мне говорила, что её бывший муж жив и работает в каком-то вузе областного центра на Севере преподавателем или профессором. Несмотря на свой сложный и противоречивый характер, Февралина сумела вырастить Валечку здоровой и умной. Она ничем не была похожа на свою мать. Я видел её 2-3 раза и разговаривал с ней. Тогда она училась в Москве по редкой тогда специальности — психолога. Со своей красотой, способностями и практической хваткой она могла рассчитывать в Москве выгодно выйти замуж, но вышла по любви за своего школьного друга, который после службы в армии возвратился в Керчь. Он сразу же поступил в Москве в престижный институт международных отношений, который закончил и стал дипломатом. Я слышал, что её семья работала при посольствах африканских стран, затем в Москве. Валечка к увлечениям матери относилась снисходительно, хотя и с легкой иронией. Она говорила, что это «всё вредит её здоровью». Устроившись в Москве (у неё было уже двое детей), Валечка решила сюда перевезти и свою мать из Керчи. Для Февралины выменяли комнату в Кунцево. Я встречался с Февралиной в Москве. Здесь у неё были знакомые в связи с поисками по истории Керчи, но в столице она откровенно скучала. Без родного города, с поисками и встречами, в Москве она жить просто не могла. Через некоторое время Валечка «отпустила» мать обратно в Керчь. Состоялся новый обмен жилплощадью и Февралина стала жить в небольшой отдельной квартире благоустроенного дома недалеко от рынка. Ранее Гранковские жили во дворе дома, расположенного неподалеку от будущей картинной галереи, почти под большой лестницей, идущей на г. Митридат.

Ходили слухи (их часто распространяла сама Февралина), что она располагает большим количеством материалов о войне, подполье, партизанах, немецкой и советской разведке и контрразведке в Керчи и, конечно, по Аджимушкаю. Но, видимо, все эти материалы у Февралины были в голове, хотя дома она мне и показывала кое-какие выписки из архивов, воспоминания участников, написанных рукой Февралины. Всё это было на клочках бумаги, очень небрежно, отрывочно. Часто трудно было установить с какого документа эта выписка, часто не было и архивных шифров. Такие записи невозможно было «привязать» или от них «оттолкнуться». Февралина говорила мне, что её раза два обворовывали. Думается, что это была неправда. Кому нужны были эти материалы? А другого, чего-то ценного, в её бедной квартире просто ничего не было. Скорее всего, эти её материалы никто не крал, а она их сама отдала кому-нибудь, а потом забыла. Дело в том, что Февралина была бескорыстна и очень добра к людям, которые по разным причинам ей нравились. «Свои сокровища» она могла подарить (отдать) людям совершенно случайным. Эти люди часто были далеки от исследований. Естественно, что эти дарения происходили «просто так», без составления акта или даже простой расписки. Я убежден, что этих «случайных друзей» Февралина быстро забывала, и ей казалось, что материалы у неё просто украли. Февралине очень нравилась вдова и сын батальонного комиссара М.Н. Карпекина, погибшего в Малых Аджимушкайских каменоломнях. Это были Фаина Федосовна и Валерик. Во время одного приезда их в Керчь Февралина выкрала из музейных фондов «Докладную записку о сдачи дежурства в каменоломнях», написанную рукой М.Н. Карпекина, которую она нашла после войны. Карпекины от этого «подарка» сразу же отказались и сдали документ обратно в фонд музея. Этот подарок Карпекиным Февралина заведующей фондами музея В.Н. Боровковой (своей лучшей подруге) объяснила просто: «Этот документ я лично нашла в каменоломнях и Карпекиным он больше нужен». «Святая простота!» Как видим, в таких морально-этических вопросах у Февралины «легкость мысли была необыкновенная».

Следует сказать, что Февралина занималась довольно глубоко и последовательно не только Аджимушкаем, но и подпольем, разведкой и другими темами по истории Керчи. Например, освобождением города в 1943-1944 гг. и действием при этом Эльтигенского десанта. Она много работала по восстановлению имен живых и мёртвых моряков-десантников, многих знала и переписывалась с ними. В эту тему я «не влезал», а поэтому о результатах её деятельности в этом плане не знаю.

Щедро делилась Февралина своими открытиями и материалами с писателями, журналистами и другими творческими работниками (часто не знающими ничего по керченским темам). Им трудно было что-то понять из сумбурных рассказов Февралины. И эти встречи практически для дела ничего не давали. Правда, ее фамилия иногда попадала в печать и ей это нравилось. А сама написать очерк или статью по своим материалам она не могла. Я ничего и никогда не скрывал от Февралины в области своих изысканий. Как-то она сказала, что хочет ознакомиться с моим личным архивом по керченской теме. Я предложил для этого приехать в Ленинград, что она, скорая на подъём, сразу же сделала. Я её предупредил, что материалы ей придётся читать не одну неделю. Прожила она у нас около недели, музеи, памятники, театры, магазины Ленинграда Февралину не интересовали. Она не выходила из нашей квартиры. Странно, но она имела привычку читать не за столом, а сидя на полу, прислонившись спиной к стене или к тёплой батарее. По квартире ходила босиком, хотя было уже не жарко. Бумаги с записями, письма участников лежали обычно вокруг неё на полу. Я не видел, что бы она делала выписки из материалов, видимо, больше надеялась на свою память.

К питанию, одежде, своему бытовому устройству Февралина относилась совершенно безразлично. Во всём этом она была проста и довольствовалась совсем малым. Можно сказать, что она «вела спартанский образ жизни». Проживая в Керчи, она дома, кажется, ничего не готовила из еды. Питалась всухомятку. Но друзья, знакомые, зная это, приглашали её пообедать, любили послушать её рассказы и городские новости. Она могла выпить и спиртного, но всегда в меру, и пьяной я её никогда не видел. Как-то она засиделась у нас в Эльтигене, где я с женой и детьми отдыхали у моря. Ушёл последний автобус в Керчь и Февралина сказала; «Можно я у вас переночую?» Мы остановились в маленькой хибарке, где даже пол был земляной. У нас было три кровати и узкий проход к выходу. Она сказала, что переспит и на полу. К счастью, у нас был пляжный надувной матрас, на котором она и переспала, укрывшись какой-то тряпкой.

Как мне рассказывали, в последние годы Февралина совсем сдала, нездоровье её психическое сильно ухудшилось, умерла она 19. 1. 2004 г.316

Мне кажется, что Ф. Г. Гранковская была очень «типичным и даже оригинальным продуктом» своей эпохи, которую мы называем «советской». В ней было много противоречивого, хорошего и плохого одновременно. Раскладывая всё это «по полочкам», «взвешивая на весах», я не могу и не хочу давать оценок. Деятельность Февралины при жизни в силу её характера и поведения не получила должной оценки со стороны общественности Керчи. Быстро забыли ее и в музее. В книгах, статьях, опубликованных в «Керчи военной» о ней нет ни одного доброго слова. «Нет пророка в своём отечестве», мудро говорит Евангелие. Всё, что Февралина сделала для города, не имеет материальной (письменной) основы и ныне превратилось в прах. Но справедливости ради, Ф. Г. Гранковской за её неутомимые исследования, активность следует сказать «большое спасибо». Среди последующих исследователей в Керчи я не вижу никого, подобного Февралине. Конечно, они могут и даже должны быть.

Глава 7.