Глава восьмая. Лирические сцены

1

Тихий свет сеялся на землю, спокойно гулял по городу меж домами и деревьями, и все вокруг тоже делалось тихим, дремлющим.

Иванна легко двигалась по кухне, руки проворно сновали в лунных бликах, а ноги, казалось, не касались пола. Такой, летающей, ее делало то настроение, в котором она жила последнее время. Жаль только, что запеть нельзя, песня скребется в горле — выпусти на простор. Но — нельзя, пусть спят хорошие люди.

Иванна плотно прикрыла дверь, придвинула стол к окошку, потрогала утюг — горячий. Стала гладить белье, сложенное в тазу под столом.

Софья Александровна сама стирала, ей помогал Денис Иванович: носил и выносил воду. Иванна рвалась к ним со своей помощью, но они ничего не разрешают ей делать. Можно делать только то, что и Кларе, поровну, а Кларе стирать белье не разрешали, да и куда ей, малышке. Сильные руки Иванны просили работы, тело привыкло двигаться, бездействие ему не по вкусу. Когда что-то делаешь, тогда и жить хочется, тогда и песня рождается в горле. Пусть они спят, отдыхают, она в один миг перегладит белье, ведь завтра ей опять не разрешат, Софья Александровна станет сама гнуться над столом, а у нее и служба и дома забот хватает,

Иванне дали место в общежитии, она сразу хотела уйти туда, но Денис Иванович и его жена Софья Александровна не пустили, пока в общежитии не закончится ремонт.

В первый же день, когда взрослые были на работе, Иванна вымыла все окна. Клара отговаривала: зачем, брось, еще чистые. А Иванна радовалась большим окнам, полсвета в них можно разглядеть, не то что оконца в их хатке, из которых света разве только что лбами не стукаться, а зимой, когда хатку обкладывали кукурузными бодыльями и наталкивали между ними и стенами сухих листьев, окна и вовсе тонули в серости до самой весны. А тут окна — как праздник, на них видно и дождевые потеки, и всякую пылиночку, они всегда должны быть чистыми.

Клара ныла, что ее будут ругать, а все же за тряпку не взялась. Повертела перед зеркалом юбочкой-шестиклинкой, взбила щеточкой и без того пушистые волосы, пристукнула каблучками и, сказав Иванне: «Извини, я сейчас, у меня дело одно...» — улетела из дома, да так до позднего вечера и не приходила.

Иванна приметила, какая тут работа в руки просится, в доме и вокруг него. В саду почистить, пустые грядки перекопать: с осени перекопаешь — летом два урожая получишь. А здесь некому этим заниматься, да и любви, видно, настоящей к земле нет, натыкали по клумбам с весны того-сего, никакой красоты. Посреди клумбы почему-то «мороз» целой горой выпер, ему бы свои голые палки у забора прятать. Цветет он до самой зимы, заморозков не боится, голубыми, будто в инее, цветами радует, только цветы те поверху, шапкой над высокими стеблями, маргаритки расползлись между ними, места себе ищут, но нет им воли, и красоты от них нет, одна бестолковость.

Иванна решила пересадить «мороз» на приглянувшееся ей место у забора; если земля теплая и влажная, маргаритки всю зиму цвести могут. Высокие бальзамины-недотроги красными столбами по огороду, по саду выстроились, им только дай сочную землю да влажную погоду — с человека вымахают. Мимо пройдешь, торкнешься слегка — щелк! щелк! — семенами стреляют. Их тоже поубавить, тоже к забору ближе; они не ждут, когда их посеют, сами сеются, столбов своих наставят — не продохнуть... Так что в саду работы много, это радовало Иванну. И в доме хватит — кухню подбелить, занавески на окнах перестирать, чтоб и на них ни пылинки.

Хорошо, что дома никого, и Клара ушла: стеснялась ее, хотя и быстро поняла, что Клара занята какими-то своими делами, что ей сто раз наплевать и на то, какие окна в доме, и на Иванну... Маленькая еще, подумала Иванна, а потом вспомнила, что Денис Иванович говорил, будто Клара только на год младше Иванны. Все равно она маленькая, изнеженная, пусть живет, как привыкла, помощники Иванне не нужны, лишь бы ее за руки не хватали да не заставляли без дела сидеть.

При Кларе Иванна не решилась переодеться, единственного же голубого платья жаль. А Клара ушла — наряд свой долой, на плечи — старую кофтенку, юбку повыше, чтоб подол не болтался, не мешал, босые ноги охотно ощутили привычную прохладу.

Когда работалось, тогда и пелось. «Червона калына, чом не розквитаеш...» — начала Иванна, тут же перескочила на другую: «Стоить дивча над быстрою водою, стоить дивча и писню гомоныть: «Быстра вода, визьмы мене з собою, бо я не хочу на сим свити жить...» Нет, хочу, хочу! Песни всё какие-то печальные. Любую возьми — жалоба и слезы. Правда, песен с короткими строчками-обрубками Иванна не любила: «тра-ра-ра да тру-ру-ру»! Песни должны быть протяжные, раздольные, чтоб по свету далеко разлетались, чтоб и через горы перемахивали. Но такие песни — все печальные. Сейчас Иванне хотелось другой, и она работала, придумывая свои песни, без слов, голосом. Зачем и слова, ведь голосом многое можно сказать.

Она стала на подоконник, распахнула окно, развела широко, вместе с рамами руки.

— А-а-а-а! — будто у себя дома, на горе стоит, и село видно, и сестры, и мама, а песня поднимается выше, выше. — А-а-а-а! — по вершинам дубов, к земле не никнет, потом за острые смереки зацепилась, за горы улетела.

А если так:

— О-о-о-о! — Голос идет волнами, ближе к земле катится, кружится над потолком, пока не нырнет в его глубину и быстрину.

— И-и-и-и! И-и-и-и! — Как кнутом рубит воздух, во все щели проникает, само такое узкое, щелястое: — И-и-и-и!

А потом вздохнуть всей грудью и:

— Э-э-э-гей! — с придыхом, с посвистом, даже тучи хмурые откликнутся, вернут назад широкое и вольное «Э-э-э-гей!».

Иванна застыдилась: не в лесу же она, не в горах, стоит тут на подоконнике с тряпкой в руках, голосит и, как птица, руками машет. Хорошо, что люди сейчас на работе, не слыхал, наверное, никто...

Она вымыла окна и полы прихватила, успела снова в свое голубое платье переодеться, а тут и хозяева пришли.

Софья Александровна похвалила Иванну, сказала, что давно собиралась, да руки не доходят, а пора было вымыть, окна на зиму уже просятся, заклеить.

Денис Иванович нахмурился, не на Иванну — на Софью Александровну:

— Ты бы лучше Клару заставила потрудиться. Не в дом глядит девчонка, а из дома, всё какие-то побегушки да поскакушки.

— Маленькая она, — ответила Софья Александровна.

— «Маленькая»! Шестнадцать скоро! Она всегда будет маленькой, такой уж уродилась. И ты мне из нее игрушку не делай, запомни и своей Кларе внуши: Иванна — не прислуга, не в няньки я ее для Клары пригласил, помочь нужно человеку!.. Девочка постаралась — спасибо, только впредь чтоб все было поровну: что ей, то и Кларе. И ты, Ива, свое плечо вместо Клариного не подставляй, прошу тебя. Что-то с Кларкой не то происходит...

— Не преувеличивай, — снова возразила Софья Александровна, — девочка как девочка, ты же и не видишь ее совсем.

— Не вижу, а чувствую.

Иванна растерялась: как же так можно, чтоб она жила у людей, ела их хлеб и ничего не делала? Клара — так она дочка, это ее право. Как сказать им это? Не привыкла она так, не сможет. Но Денис Иванович перевел на другое:

— Ну, давайте повечеряем. Редко я дома бываю, даже по своей ложке соскучился. А Клары вот и нету, посидели бы вместе, поговорили. Где она шастает? — снова начал он сердиться.

— У девочки хорошие друзья, пусть погуляет...

— Ты хоть знаешь, где она гуляет?

— Не беспокойся. Во Дворце пионеров затеяли оперу ставить. Клара тоже роль получила. Пусть занимаются, дело хорошее.

Ужинали втроем. Иванну удивляли отношения между Софьей Александровной и Денисом Ивановичем: ни злобного крика, ни тычка, разговаривают, как директор школы с учительницей, а не муж с женой. Подать что-нибудь — «спасибо», попросить — «пожалуйста», чуть что — «извини»... Раньше Иванна считала, что такое бывает только в кино: оказывается, и в жизни так живут люди. Но все равно между Денисом Ивановичем и Софьей Александровной какая-то тревога бьется, какое-то неуловимое недовольство. Может, из-за Клары? Разговор, что сегодня возник, видно, у них давний.

Всей душой была Иванна с Денисом Ивановичем. Конечно, жена его — хороший человек, не ругала, что он Иванну привел, восприняли они это с Кларой как что-то обычное; два дня она тут, а они на нее как на чужую не смотрят, будто она давно им знакома, будто родня. Но если бы у нее, у Иванны, был такой отец, если бы Денис Иванович был ее отцом, разве бы она пурхала из дома, как Клара? Даже не вспоминает об отце, о том, что он с работы придет. Ей бы Иванниного отца хоть на денек, она бы оценила своего, пожалела... И дома-то он почти не бывает, свободный вечер — редкое счастье. А выпал такой случай — Клары нет, ему тоскливо без нее.

Еда у них простая: суп, картошка тушеная, чай с малиновым вареньем. Тут его Иванна впервые попробовала. Иванна боялась за столом что-то сделать не так, глядела — как они, так и она, а они и не замечали, как там она ест-пьет, как вилку держит. Денис Иванович расспрашивал про село: как люди живут, работают, что учительница на уроках в школе рассказывала, спросил, почему она выбрала педагогическое училище. Иванна рассказала про свою первую учительницу Марию Васильевну, про Анну Владимировну, про то, как хотят дети учиться, как любят и уважают в селе учителей, как они там нужны. Про все, про всю свою жизнь рассказала им Иванна. Они даже ложки отложили — слушали.

— Почему же ты передумала, не пошла в музыкальное, как тебе Анна Владимировна советовала? — спросил Денис Иванович.

— Учительницей буду... В селе все люди умеют песни петь, плясать. А грамотных мало. Буду учить детей читать и писать, в чистоте ходить, в косы ленты заплетать, как Мария Васильевна учила. Всю жизнь буду с детьми, так я хочу...

— Спой нам что-нибудь, Ива, покажи, как у вас в селе поют, соскучился я по песням, — попросил Денис Иванович. Как это он ее сразу стал Ивой называть, совсем как мама или сестренка Дана.

Иванна собралась было застесняться, да посмотрела в добрые глаза хороших людей, подумала: хлеб есть не стеснялась, а петь, раз они просят, буду стесняться?

Встала из-за стола, отошла в угол комнаты, немного подумала, подбирая песню, и запела сильным полным голосом, который то взмывал вверх тонко-тонко, то проваливался вниз глубоко и глухо. Денис Иванович и Софья Александровна даже отпрянули от неожиданности, потом наклонились вперед, притянутые песней. Иванна закончила одну, испугалась, что не понравилась, начала другую. Песням, выросшим на просторах, у сильных гор и крутых потоков, было тесно в комнате, они просились за окно, бились о стены...

Песни печальны, и лица у ее слушателей стали серьезными. Иванна решила спеть что-нибудь повеселее. Зацепила большими пальцами платье у плечей, как цепляют девушки за гуцульские кожушки, выставила локти, сказала:

— А так у нас танцуют! — и, притопывая, закружилась на месте, напевая коломыйку: — «А я тее дивча люблю, що биле, як гуся, воно мене поцилуе, а я засмиюся!»

Закончив, поклонилась, как в школе учили.

Денис Иванович и Софья Александровна захлопали. Денис Иванович сказал растроганно, ласково:

— Да у тебя, Ивушка, талант, зря ты все же не пошла в музыкальное училище.

— А зачем? Я играть и так научилась, и на «хромке» и на баяне. И детей научу.

— Э, Ива, талант развивать надо, чтоб он в полную силу народу служил... Ты эту штуку когда-нибудь видела? — Он подошел к чему-то громоздкому в углу, закутанному в серое полотно. — Пианино. Для Клары старались, купили, чтоб всесторонне ребенок развивался, а она «собачью польку» научилась барабанить, пару песенок да вальсов — и забросила, нет у нее тяги к музыке, попрыгунчик наша Клара...

— Хотелось как лучше, — виновато, вроде оправдываясь, сказала Софья Александровна. — Нет у Клары упорства, терпения, что поделаешь...

Софья Александровна сняла чехол, открыла крышку. Блеснули белые клавиши, между ними — черные дольки. Денис Иванович взял Иванну за руку, усадил на круглый вертящийся стульчик:

— Тронь... — и сам осторожно коснулся пальцем белой дольки.

Тто-он! — тонко дрогнуло в глубине. Пальцем Иванны он тронул другую клавишу. Выдохнуло: ддо-он! Иванна даже вздрогнула. Сама коснулась в противоположном конце. Ти-иннь! — пискнуло совсем по-детски. Прислушиваясь, она перебрала все клавиши, отделяя звуки долгими паузами, чтоб лучше запомнились. Немного похоже на орган, но звуки — каждый отдельно, не сливаются в слои, как там. Чистые, звонкие, из них можно сложить любую песню, как она складывала на гармошке и баяне.

— Без этого инструмента, Ива, нет хода в настоящее искусство, — сказал Денис Иванович. — Зря ты все же не пошла в музыкальное... Вот и пианино есть. Не пропадать же ему, учиться будешь. Может, передумаешь?

— Не передумаю, буду учительницей.

Начались занятия в училище. Утром, получив, как и Клара, бутерброд и стакан молока, Иванна уходила из дома, помахивая новым портфелем, который подарил ей Денис Иванович...

Софья Александровна усадила Иванну и Клару пороть свое старое пальто. Куски сукна выстирали, отгладили. В доме появилась портниха, маленькая полька со своим неутомимым «скакуном» — зингеровской швейной машинкой (она домой заказов не брала, кочевала по людям), и Иванна получила теплый длинный жакет. Стипендию у нее тоже не взяли, сказали — приоденься. Купила себе туфли, чулки, косынку. Теперь она мало чем отличалась от других девочек в училище. Не нужно больше носить на плечах мамин теплый клетчатый платок. В воскресенье, в базарный день, отыскала среди возов фиру из своего села, передала с односельчанином маме платок, сунув в него для малышей кулечек карамели. Конфеты иногда давали по карточкам вместо сахара, Софья Александровна сама отсыпала ей в кулечек.

Когда отремонтировали общежитие, Иванна перешла туда, хотя Денис Иванович и Софья Александровна уговаривали ее остаться. И так она благодарна людям, не дали ей пропасть. Права ее учительница: людей не нужно бояться, им нужно верить.

Отец привез из дома бульбы, Софья Александровна дала кастрюльку, ложку, кружку, сама пришла в общежитие, проверила, все ли необходимое есть у Иванны.

Иванна приходила к ним часто, как к своим родным. Знала, где лежит ключ, и когда никого не было, мыла полы, протирала окна, подметала во дворе. А потом сидела у пианино, подбирала песни.

Один раз нашла на столе записку, написанную резким почерком Дениса Ивановича: «Ива! Обижаешь! Перестань быть нянькой! Хочу тебя видеть, обязательно приходи в воскресенье».

«Ну вот, хотела сделать лучше, а тут — «обижаешь»! Такие хорошие люди — и непонятливые».

Обычно Иванна уходила, не дождавшись их, чтоб они ее каждый раз не кормили, пока наконец в воскресенье Денис Иванович не отчитал ее хорошенько:

— Ива, глупая девчонка! Что ты боишься у нас кусок съесть? Мы такого в жизни с Софьей Александровной навидались, столько наголодались и беды всякой насмотрелись, считай, три войны за плечами. Многому научились, поняли. Помочь человеку — это не благодетельство, это обязанность каждого. Может, и ты еще нам в жизни ой как пригодишься, и не тем, что прибегаешь тут тайно полы мыть... — Он грозно поглядел на Клару: — Ты это, с полами, брось! Учись, поможем, вернешь не нам, а тем детям, которых будешь в селе учить.

 

2

 

Возле училища Иванну поджидала Клара, попросила зайти часам к шести вечера, не сказав зачем.

— Увидишь сама. Это хорошее, хорошее, не волнуйся!

Она ждала Иванну на крыльце, постукивая каблучками. Туфельки пламенем пролетели над ступеньками, Клара ухватила Иванну за рукав да так и вела ее, подпрыгивая от нетерпения и распиравшей ее веселости. «Легкий человек Клара, и с нею легко», — подумала Иванна.

Клара привела Иванну к красивому дому, самому красивому на всей улице, который Иванна увидела в первый свой день в городе, — Дворцу пионеров. Отворила калитку и по уложенной плитами дорожке подвела Иванну к широкой лестнице.

Иванна поднималась по ступеням, держась за краешек широких перил из светлого мрамора. Взошла, огляделась. С другой стороны лестница убегает в сад; широкие двери, ведущие в здание, выложены цветными стеклами в виде замысловатых цветов на длинных стеблях. Не сразу догадаешься, как и открыть такие двери, если бы не ручка. Иванна тронула ее, дверь тихо, легко отворилась, пропустила в коридорчик, а навстречу ей шагнула какая-то высокая тонкая девушка в очень знакомом бордовом жакете и косынке. Косы короной уложены на голове, брови длинные, строгие, глаза смотрят немного испуганно — вроде Василисы Премудрой из той книжки, что читала им когда-то в первом классе Мария Васильевна. Иванна сделала шаг вперед, и вдруг они с девушкой стукнулись лбами, и лоб незнакомки был холодный, стеклянный. Иванна отпрянула, а Клара, вошедшая следом, рассмеялась:

— Фокус для новичков — зеркальные двери. — Она распахнула створки, и из зеркального коридорчика они попали в огромный вестибюль.

Клара воскликнула: «Ой, кажется, опоздали!» — и втолкнула Иванну в зал, где кто-то пел на сцене. Не обращая на это внимания, Клара торжествующе закричала:

— Вот и Татьяна, смотрите!

Пение и музыка смолкли. К Иванне повернулось столько лиц — со сцены и из зала, что у нее зарябило в глазах, она не знала, куда смотреть, что делать и, как маленькая девочка, закрыла лицо локтем.

— Вот это турнепс, мамонька моя! — донеслось восхищенное.

Все засмеялись, а миловидная женщина с упреком сказала:

— Клара, ну разве можно ставить человека в такое положение? — Она сошла со сцены, мягко взяла Иванну за локоть, дружелюбно подбадривая, улыбнулась. — Не надо так смущаться. Все ребята здесь хорошие, привыкли друг к другу, вот и не церемонятся. И вы привыкнете. — Она усадила Иванну в зале, позади всех, погрозила пальцем, чтоб никто не оборачивался, не пялился. — Как зовут? Иванна? Какое красивое имя. Ну, посидите, послушайте, посмотрите, чем мы занимаемся, потом поговорим.

— Да ты привыкай скорее, — шепнула ей Клара, — ничего особенного. Будешь петь Татьяну, без тебя вся моя роль пропадает, ведь я твоя няня! — И она улетела на сцену, встала в первом ряду хора, блестя задорным носиком, глазами, туфельками.

«Ничего особенного»! Нет, все особенное, вся ее жизнь на каждом шагу теперь особенная. И этот дом с его мраморными лестницами и зеркалами, в которые паны да панны гляделись, а теперь — она, Иванна, и этот зал, и женщина на сцене, которая обрадовалась ей.

— «Девицы, красавицы, душеньки, подруженьки...» — запели девочки.

Потом они пели вместе с мальчиками, потом парами и поодиночке; одни уходили из зала на сцену, другие возвращались.

Никогда ничего подобного Иванна не слышала и не видела. Совсем иная музыка, иные песни, да и не песни это, что-то другое. К роялю присоединилась скрипка, тоже как будто другая скрипка, не такая, как в их селе, когда на праздниках или на свадьбах выпиливала она под барабан веселые «рута-тута-трута-та».

Иванна и смущение свое позабыла: смотрела на сцену, не пропуская ни одного движения, ни одного звука.

Когда репетиция закончилась, все расселись в зале, в первых рядах. Елена Константиновна сказала:

— А теперь спасибо, поработали хорошо. Вы свободны. Прошу вас, Иванна, останьтесь...

Но никто в зале и не шелохнулся.

— Пожалуйста, быстрее, — поторопила Елена Константиновна, — мы и так сегодня затянули.

— Можно, я останусь? — попросила тонким голоском Клара. — Я потихо-о-о-нечку буду сидеть, и не увидите меня.

— И меня не увидите! — Рябов юркнул в темноту, к заднему ряду.

— Можно, мы останемся? — начали клянчить со всех сторон. Всем хотелось получше разглядеть Иванну, послушать, ведь без Татьяны они уже столько времени топчутся на месте, все мизансцены обмусолили: каждый мог спеть все, что репетировали другие, с начала до конца.

Снова все стали оглядываться на Иванну. Она отвечала смущенными улыбками. Она уже поняла, чего от нее ждут: чтоб она тоже пела там, на сцене, куда и ступить страшно. Ведь она, кроме своих сельских песен да коломыек, ничего не знает.

— Ну, если Иванна не будет смущаться, если разрешит вам... — вопросительно взглянула на нее Елена Константиновна.

Как она могла разрешить или не разрешить? Кто она такая, чтоб у нее спрашивать? Но здесь, видно, это не в диковинку, здесь уважают всех и ее тоже, незнакомую Иванну, хотя еще и не слышали, как она поет.

Иванна сняла жакет, платок, положила на стул и пошла к сцене, где ее ждала Елена Константиновна.

— Послушайте сначала, как я пою. Может, и не понравится; может, и не нужна я вам вовсе...

Было тихо-тихо, а Иванна стояла на сцене и не могла запеть. Она не знала, что петь, боялась, что родные ей песни будут здесь отвергнуты, непоняты. А ее терпеливо ждали. Она уже и не волновалась: лишь бы найти ту, единственную, которая бы прозвучала сейчас так, как ей хочется. И она вдруг вспомнила тот день, когда они с Бронеком, возвращаясь из школы, пели новую песню. Даже отца захватила та песня, на какое-то время сделала человеком. А день был таким радостным, необычным — ее приняли в пионеры, — верилось во все хорошее, и вот оно приходит, оно сбывается, только надо быть посмелее. И она, взмахнув решительно рукой, запела сильно и чисто:

 

Смело, товарищи, в ногу,

Духом окрепнем в борьбе,

К счастью свободы дорогу,

Грудью проложим себе!

 

Иванна пела по-русски, с мягким украинским акцентом, создавая такую особую торжественность, что казалось, махни она сейчас, позови — все поднимутся и подхватят ее песню.

Закончила. Стояла опустив руки, глядя поверх голов. И в зале молчали, потом тихо прошелестело, как выдох.

Елена Константиновна подошла к Иванне, тронула за плечо, легко погладила:

— Молодец... Молодец... Ну что ж, попробуем. Слыхала ли ты о пушкинской Татьяне?

— Нет...

— Тогда сначала прочитай это. — Она достала из большой сумки, набитой нотами и книгами, толстенькую книжицу в светлом переплете. Название написано витыми буквами, поэтому Иванна не сразу разобрала, — «Евгений Онегин».

 

3

Сидя на табуретке под лампочкой в пустом холодном коридоре общежития, Иванна читала. Она не знала, который час. Было тихо, ночь шла своим чередом; спали в комнатах девочки, холод елозил по вытоптанным некрашеным доскам, поднимался по ногам, сжимал тело, а Иванна не могла уйти, не могла выплыть из прекрасных, не слыханных ею раньше слов, из сладкого их сплетения. Не все она понимала, но воспринимала все, с самых первых строк: «...Святой исполненной мечты, поэзии живой и ясной, высоких дум и простоты...» Трудной была первая глава. Как понять этот незнакомый быт, отношения, переживания Онегина, иноязычные слова? Она ждала: где-то впереди то главное, ради чего она читает, ради чего было все то, что она видела сегодня во Дворце пионеров. И вдруг окунулась — в чистоту и простоту: «Деревня, где скучал Евгений, была прелестный уголок...» Музыка слов сливалась с той музыкой, которую она слышала, мелодия усиливалась от страницы к странице.

Совсем по-другому жили эти люди — Онегин, Ольга, Татьяна, будто на другой земле. И говорили по-особому, и одевались так, что от картинки глаз не оторвешь. А страдали по-человечески понятно. Постепенно Иванна стала видеть их живыми, наделяя чертами знакомых людей. В Ольге много от Клары. И любуешься ею, и сердишься: ну почему она такая легонькая, ей и Ленского не жаль — поэта. Забыла его и замуж сразу выскочила. Печаль ей не по плечу. Онегин — страшно подумать, какой холодный, рассудительный. Юноша, который пел сегодня нравоучительно: «Вы мне писали, не отпирайтесь!..» — очень для Онегина подходящий. А Татьяна!.. Да боже мой, разве может быть она, Иванна, такой красивой, такой сложной, такой грустной и несчастливой, как Татьяна? И что только придумали: она — Татьяна?!

Иванна рыдала, читая последнюю главу. Вот он, гордый, поучающий Онегин у ног Татьяны... Что только делает любовь с людьми, какое это удивительное чувство! Неужели и к ней, к Иванне, оно придет, так все перевернет и опечалит в душе? Нет, нет, пусть лучше не приходит, пусть пока не приходит, она такая счастливая, ей не до него... А сердце сжимается из-за чужой любви, текут слезы.

 

Я плачу... если вашей Тани

Вы не забыли до сих пор,

То знайте: колкость вашей брани,

Холодный, строгий разговор,

Когда б в моей лишь было власти,

Я предпочла б обидной страсти

И этим письмам, и слезам...

 

Еще и еще раз перечитывала Иванна последние страницы.

Прошлепал кто-то в туалет. «Ивка, с ума сошла, скоро утро!» — донеслось до нее из далекого будничного мира. Прощай, прощай, Татьяна! Нет, она не будет петь, не посмеет.

Иванна подошла к темному окну, вгляделась в свое отражение: взъерошенная девчонка, одеяло наброшено на плечи, зареванные глаза. Какая же она Татьяна?.. Разве что коса по плечу — единственное, что делает ее чуточку похожей на Таню, когда та в ночной рубашке у столика пишет письмо Онегину.

...Иванна молча протянула книгу Елене Константиновне.

— Прочитала?

— Да... Я не могу...

— Что не можешь?

— Не могу... — Ну как объяснить этой славной женщине и всем ребятам, которые надеются на нее, что это ей не по силам?

— Понравилась тебе Татьяна?

— Очень!

— Что-нибудь запомнила?

— Да...

— Почитай на память.

Вспоминая пережитое ночью волнение и слезы, в каком-то невольном порыве Иванна прижала руки к груди и медленно, чтоб не исказить ни единого прекрасного слова, начала:

 

Я к вам пишу — чего же боле?

Что я могу еще сказать?

Теперь, я знаю, в вашей воле

Меня презреньем наказать...

 

Не заметила, как Елена Константиновна села к роялю, как зазвучала мелодия, вплетаясь в слова.

 

Другой!.. Нет, никому на свете

Не отдала бы сердца я!..

 

Голос Иванны прервался, она замолчала. А Елена Константиновна продолжала играть, подпевая слабым, но верным голосом. Потом сказала:

— У Чайковского Татьяна не только страдает, не только умоляет. Она горда, решительна, сильна в своей откровенности. Слушайте.

Рояль вступил решительно, требовательно, без оглядки, заодно со словами: «Пускай погибну я! Но прежде...»

Елена Константиновна прикрыла клавиши ладонями, приглушая их, подозвала Иванну ближе, проиграла вступление так, что звук отделился от звука, запомнился. Еще раз проиграла.

— Теперь повторим.

— «Пускай погибну я...» — неуверенно повторила Иванна.

— Еще, сначала...

Так Иванна, незаметно для себя, начала репетировать партию Татьяны.

 

4

Так сейчас все было необычно в жизни Иванны, что она нисколько не удивилась, когда Елена Константиновна объявила: шефы — воинская часть — дают машину и они поедут во Львов, где возобновил свою работу оперный театр.

Они сидели на длинных лавках в крытом брезентом огромном «студебеккере», тесно прижавшись друг к другу. Солдаты позаботились о них — бросили в машину несколько огромных тулупов, так как уже было холодно.

В кабинке, рядом с шофером, можно было поместиться двоим, но никто туда не захотел, Елену Константиновну и то еле уговорили. Сначала, веселым, разгоряченным, было не холодно, потом, когда в щели засвистел ветер, потянулись к полушубкам.

Ника жалась к Тане, Рябов подчеркнуто опекал Клару, кутал в полушубок, а сам щеголял новым зимним пальто с барашковым воротником. Иванна оказалась рядом с Симой, и было непонятно, на кого из них бросает выразительные взгляды Володя Сопенко, примостившийся напротив. Иванна его считала истинным Онегиным, никогда бы ни за что не полюбила такого, ее сердце чуралось черствых людей. И уж никак не могла догадаться Иванна, что в это время в голове «черствого Онегина» бьются строчки стихов и ее имя — Иванна — рифмуется с высоким словом «мадонна». Сима старалась не показать Володе, что страдает, что ей больно. На первой же репетиции они оба сделали вид, что ничего не произошло, будто договорились. Просто теперь Володя подходил к роялю не со стороны Симы, а со стороны Елены Константиновны, это заметил разве что Рябов. Сима поймала его злорадный взгляд. А в остальном все осталось прежним, если не считать той боли, которая саднила в сердце, не уходя ни на минуту, чем бы Сима ни занималась. И она сразу уловила, что Володя восхищен и взволнован необычайной красотой Иванны. Может быть, кому-то с устоявшимися городскими вкусами она бы и не понравилась, но Володю привлекла именно эта необычайность. Самородок... Природа щедро одарила Иванну. Ее душа отзывается на все прекрасное, нужно только научить ее, обогатить знаниями, и это сделает он, Володя. Открытый, чистый лик, гладкий лоб, косы короной — как нимб. Мадонна. Брови — нежные колонковые кисточки, одна совсем ровная, другая слегка изогнута, в зеленых глазах дна не видно... Но Иванна ни одним взглядом не откликнулась на его восхищение.

Выбитая войной дорога подбрасывала машину, кренила то в одну сторону, то в другую, пробовали петь, но ревел мощный мотор, лязгали цепи, и постепенно все затихли, глядя в прорехи брезента.

Дорога пробегала мимо сел и полей, сквозь леса. Это была первая такая длинная дорога в жизни Иванны. Но она уже и удивляться перестала.

Не удивилась она и огромному городу; да он и не понравился ей, втянул машину в узкие улочки среди высоких мрачных домов с узкими окнами, узкими башнями. Грохотали трамваи, спешили люди, все вертелось перед глазами Иванны. Нет, не хотела бы она жить в этой кутерьме, тут и остановиться, и призадуматься негде.

Но потом, когда слезли с машины и пошли побродить перед спектаклем по городу, он показался ей совсем другим. Старый замок — еще со времен князя Данилы Галицкого — вздымался над городом. Наверное, с его вершины можно заглянуть в любой городской закоулочек.

Вышли к величественному зданию с колоннами, скульптурными группами, высеченными на фасаде надписями.

Иванна подумала, что красивее этого здания нет, наверное, на целом свете. Может быть, это и есть оперный театр?

Но это был университет.

Потом они долго стояли перед памятником Адаму Мицкевичу. Заходило солнце, и все вокруг было розовым: и ледяная пыль от фонтана, и стены домов вокруг, и крылатый Гений, протягивающий лиру великому польскому поэту. Тут толпилось много людей — видно, это место львовяне любили и почитали.

Уже в сумерках бежали к оперному театру. По тротуарам от фонаря к фонарю, как на картинках старого пушкинского Петербурга, ходили газовщики с длинными палками. Крючком отворялась дверца, вспыхивал фитиль, и, медленно разгораясь, фонари наливались зеленоватым светом, делая старинный город совсем сказочным.

Елена Константиновна ждала их у входа в оперный театр.

— Должна вас разочаровать. «Евгения Онегина» сняли. Заболел кто-то из ведущих артистов. Дают балет «Лебединое озеро».

Кроме Тани, никто балета «Лебединое озеро» не смотрел, но все приуныли, а Елена Константиновна успокаивала:

— Может быть, это и лучше. Все равно у вас не получится, как у профессиональных артистов, не будет причин для неверия в свои силы. А ведь музыку к балету «Лебединое озеро» тоже написал Чайковский...

 

5

 

Иванна была перенасыщена движением, новизной, просто не могла больше ничего принять, смотрела на окружающее, как через пленку.

Слева возле нее о чем-то тихо думала Сима, справа что-то рассказывал Володя — кажется, содержание балета. Рябов слетал вниз, принес программки. Громко, весело восхищалась театром Клара, что-то назидательно говорила Елена Константиновна. На Иванну нашло какое-то отупение. Если бы это не все сразу, а постепенно...

Но вот начала притухать люстра, померк зал, отодвинулись в темноту ложи, остался только освещенный прожектором занавес. Прошел на место дирижер, прошелестели аплодисменты, он поклонился, повернулся к залу спиной, поднял руки...

Музыка, тонкая, въедливая, как будто в оркестре одни скрипки, стиснула, оплела, приковала к себе и понесла куда-то, где и сладко, и больно... Иванна даже не поняла, для чего вдруг раздвинулся занавес, для чего все эти яркие декорации, девушки в белых сверкающих юбочках, с перышками на голове, семенящие худыми ножками? Разве мало одной музыки?

Иванна откинулась и закрыла глаза. Слушать и смотреть — это не вмещалось в ней. Иногда она взглядывала на сцену, не понимая содержания. Длинноногие юноши прыгали и вертелись волчком, девушки ломали руки над каким-то своим горем. Может быть, это и хорошо, кто знает, просто Иванна не привыкла, но разве движения могут сравниться с музыкой? Неужели ее создал человек, неужели она не существовала вечно, как небо, как солнце? Как же тогда без нее обходилась земля? Но ведь жила же без нее Иванна, и многие люди не слышали ее никогда...

Володя Сопенко тронул ее руку, прошептал:

— Почему не смотрите?

— Не могу...

Антракт затянулся, и все пошли побродить по фойе. Одна Иванна осталась на месте. Ей ничего больше не хотелось смотреть.

Подошел Володя. Тогда он не взял у Рябова программку, сейчас купил сам.

— Хотите, я прочитаю вам содержание балета, будет понятнее. — Он называл Иванну на «вы», как и она его, хотя между всеми было установлено прочное демократическое «ты».

Он вслух прочитал коротенькие пояснения к балету, добавляя свои, подробнее, и о Чайковском, и о том, как создавался этот балет.

— Между прочим, оперу «Евгений Онегин» Чайковский назвал не оперой, а лирическими сценами...

— Откуда вы все это знаете?

— Из книг. Люди потрудились для нас, обо всем написали. Нам остается малое — потрудиться заглянуть в книги. А вы читаете?

Иванне стало стыдно. Как признаться, что читает-то она совсем мало, и не какие-то там особенные книги, а в основном учебники по программе училища. Библиотека в их селе, которую до войны удалось собрать в школе — присылали книги из разных городов Советского Союза, — пропала. Уходя из села, Мария Васильевна раздала книги детям, всем, кто хотел. Ничего от книг не осталось: попалили взрослые, не умеющие читать люди, извели на цигарки да на растопку. Несколько тоненьких детских книжечек, которые тогда Иванна принесла домой, так истерлись, что превратились в пыль. Потом кое-что давала Анна Владимировна, но приходилось прочитывать наскоро, в школе, домой нести боялась из-за отца...

Хорошо, что кончился антракт, все вернулись на свои места и Иванне не нужно было продолжать этого разговора.

Теперь, когда она понимала, что происходит на сцене, впечатление от балета стало иным. Какая беззащитная любовь! Стоило дочке колдуна надеть черные перышки — и вот уже принц поверил, забыл, что у его Одетты перья белые. Он берет обманщицу за руку, кружит, поднимает, он в ее власти. А что творят скрипки! Как выдержать такую красоту и такую подлость? Иванна чуть не застонала. И вдруг рука, которая лежала рядом с ее рукой на ручке кресла слева, дрогнула, потом еще, еще... Иванна увидела: плачет Сима, вцепившись в ручки кресла, смотрит внимательно на сцену и не вытирает слез, чтоб никто не заметил. Иванна отвернулась, но теперь она не могла по-прежнему воспринимать того, что происходило на сцене. Слезы Симы были ближе, горячее, и все ее мысли повернули налево. Иванна и раньше замечала, что у Симы какое-то горе, она таит его, только глаза не справляются, выдают иногда.

А на сцене Одетта уже сбросила перья и стала девушкой: любовь спасла ее от гибели. Сима думала: ее тоже спасла любовь, заставила сбросить старые перья, которые не были такими белоснежными, как у Одетты; но если их сбрасываешь, то какая уж разница, какими они были...

Только принца нет, принц не простил ей грязных перьев. А может, это и не принц вовсе? Сима усмехнулась и перестала плакать. Что ж, каждому свое...

Обратно ехали ночью. Иванна снова села рядом с Симой, крепко обняла ее. Не спрашивала ни о чем. Раз Сима не говорит — не надо. А Сима тоже прильнула к Иванне. Что-то доброе, доверчивое возникло между ними, не обязательно и слова говорить.

 

6

 

Иванна стала бывать у Симы. Симе с нею легко: не нужно прятать настроения, можно играть сколько угодно, зная, что тебя слушают с восхищением и пониманием. Ей нравилось, что Иванна легко схватывает музыку, быстро запоминает ноты. Слух у нее отличный. Вот с левой рукой, с басами, не совсем получается, тут уж нужна мамина школа, все те же «Жили у бабуси два веселых гуся...». Елена Константиновна обещала:

— Вот выйдем с оперой в