Глава двенадцатая. Гарри Миг

1

Его не били. То есть не били специально. Связали руки, чем-то вонючим заткнули рот. Толкали в спину кулаками и прикладом, тянули под руки. Слепые ноги лезли на пни, в ямы, в голенище сапога попала палка или шишка, разъедала ногу... Потом где-то отлеживались, пахло землей, прелым листом. Не развязывая глаз и рук, швырнули в телегу, на ноги навалилось что-то тяжелое — то ли люди, то ли поклажа. Он не чувствовал, живое это или нет — ноги и руки омертвели, — но он был рад, что хотя бы изо рта вынули мерзкий кляп. Людей вокруг стало больше, он понял это еще в лежке, по дыханию, по еле слышным движениям. Но все молчали — ни слова, ни звука. И он молчал, даже когда не стало во рту тряпки. Любые слова — бесполезно... Что сказать, как, кому? Не то что каких-то слов, которые разжалобили бы этих лесных людей, а самых простых у него не осталось. Ощущал себя как оболочку, внутри которой — пустота.

Постепенно страх сменялся надеждой. Его не убили. Почему? Могли ведь щелкнуть там же, на поляне, где он сам убил Нику... А может, не убил? Может, жива? А, не все ли теперь равно! Он ведь тоже в лапах у бандитов, его тоже убьют... Убьют? Почему обязательно убьют? Он же совсем не жил!.. Как же так: не жил и вдруг умереть? Нет, нет!.. Его отпустят, он все расскажет — и что его из школы исключили, и что его все ненавидят, что он и не комсомолец вовсе. Что угодно скажет, только бы отпустили домой... Он хотел крикнуть, попросить, объяснить, но голоса не было — в горле что-то скрипнуло, прошелестело. Попробовал приподняться, но едва плечи оторвались от дна повозки, как сверху шлепнули чем-то тяжелым, кто-то приглушенно, угрожающе сказал:

— Тихо будь!

Задергало, замотало — видно, продирались через лес напролом, — стукало по краям телеги, молотило снизу, будто земля кидала в днище булыжники. Игорь отупел так, что даже не понял, засыпает он или теряет сознание...

Не били его и теперь. Выволокли из фиры, поставили, но ног не было, не было и туловища — одна голова. Казалось, что сейчас, когда его отпустили, голова, под которой нет туловища, брякнется о землю, расколется и ее сметет неизвестно куда. Он закричал гнусно, дико и тут же почувствовал, что его держат с двух сторон, развязывают руки; в них хлынула кровь, и они отозвались горячей болью.

Сняли повязку с глаз. Увидел, что и ноги есть, никуда не делись, а боль уже поплыла к ним: заныло, закололо так, что, позабыв обо всем остальном, затопал еще чужими, глухими пятками, стал крутить кистями рук... Его отпустили, но, боясь упасть, он сам ухватился за чей-то рукав. Раздался смех. Вокруг суетились люди, что-то снимали с подводы, носили в хату, а многие просто стояли, смотрели на него и откровенно потешались.

Свет из окна падал на него, его специально так поставили.

Кто-то сзади поднял руку, он думал — его ударят, отшатнулся, едва устоял на ногах, и снова все рассмеялись, потому что его не ударили, а просто надвинули на голову кубанку, которую он потерял в телеге.

Его снова не били, хотя он все время ждал, что его будут бить, и мучительно боялся этого. Его еще никогда не били, только он сам, бывало, бил. Даже в драках ему не попадало, так как за него дрались дружки.

Гупало показал под хатой бочку с водой, подтолкнул его:

— Умойся, чтоб на людыну был похож, а то подумают, что мы тебя замордовали...

Потом он ел вместе со всеми за столом в хате картошку, жаренную в печи на противне в сале, куски вареной свинины, запивал кислым молоком. Все были голодные, ели молча, жадно, быстро, и он — тоже, голод прогнал даже страх.

После еды в хате остался он, Гупало, фотограф и еще какой-то парень, совсем молодой. Он отлично говорил и по-русски и по-украински, у него были румяные щеки, черный лоснящийся чуб, не от грязи, а от блеска хороших здоровых волос, синие глаза и черные брови, про которые поется — «как шнурочек». Вышиванка с кисточками у горла. Ну совсем не бандеровец, а участник сельской художественной самодеятельности.

— Теперь послушаем, что ты нам скажешь...

Парень произнес это таким спокойным мирным голосом, и сам он был такой мирный, не лесной, что Игорь вдруг поверил: его не убьют. И — заговорил. Он совсем не тот, кто им нужен. Он давно порвал и со школой, и с комсомолом, он просто живет себе, гуляет, ни во что не вникает, никакой он не идейный, зачем его убивать?..

Парень в вышиванке задавал вопросы очень спокойно, и постепенно Игорь рассказал все, что знал о городских делах, о людях. Из своей памяти выскребал все, что там где-то когда-то застряло. Может, выспросят и отпустят?..

Фотограф записывал — видимо, он был у них кем-то вроде писаря и корреспондента.

— Может, и отпустим тебя, — сказал парень. — Только ты как раз тот, кто нам нужен... Стефка, ходь ту!

Вошла девушка, Игорь ее хорошо знал: Стефка совсем недавно была у них прислугой. Его мама часто меняла местных девчонок: желающих пойти в услужение, чтоб получить городскую прописку, было много.

Стефка взглянула на него ехидно, крутанулась так, что юбка в сборку чуть не мазнула Игоря по носу, выбежала, хлопнула дверь. Глухо долетел ее смех. Что она тут про него наговорила, эта ехидина?

В хату вошел кто-то сумрачный, лица не разглядишь. Лампа на столе с таким колпаком, что свет падает маленьким кружком на потолок, большим кругом стелется по лежащим на столе рукам, по полу, а лица — в тени, только глаза блестят. Свет доставал до пояса вошедшего, на поясе висели гранаты. Он буркнул:

— Людей собрали.

Все встали.

Хлопец — было видно, что он тут, хоть и молодой, без всяких там гранат и без автомата, старший над всеми, — сказал Игорю:

— Иди вперед.

Село было темным, неживым — ни светлячка в окне, ни голоса, ни собачьего переклика, будто и не село вокруг, темные какие-то купы стоят. Но возле большой хаты, видимо заменяющей клуб, народ был, стояли и фиры, и кони тесно привязаны к забору, огоньки цигарок усеяли стены, ярко светились окна.

Вошли в тесно набитый «зал». В углу, на возвышении, пиликал на губной гармошке парень, другой выкрикивал частушки. В них высмеивался вуйко — дядька, который решил записаться в колхоз, чтоб разбогатеть, а остался без сподней^[6], потому что Советы весь хлеб забрали в Москву. Так что, Вуйко, не будь дураком, Советам не верь, в колхоз не спеши, а бери оружие и иди к своим братам в лес, чтобы гнать проклятых Советов с украинской земли...

Когда парень выкрикнул последние слова, по залу прошел шумок, потом вооруженные дядьки, стоявшие у стен, образуя вторую, вооруженную стену, засмеялись, захлопали, тогда раздались хлопки и из середины зала.

Подталкиванием в спину Игоря вынудили пробиться к сцене. Он остановился, но его снова выразительно толкнули к двум ящикам — ступенькам. Он поднялся на сцену, следом парень в вышиванке; внизу примостился фотограф, с другой стороны стал Гупало с автоматом.

В зале стихло. Игорь посмотрел туда — люди стояли, сбившись тесной кучей, лица начинались прямо у ног, всё больше молодые парни и девушки, такие, как сам Игорь, а дальше мелькали и усатые, и тетки выглядывали из-под платков. Все с интересом смотрели на Игоря, и он не знал, куда прятать глаза, потому что, даже если опустить голову, глаза у самых ног натыкаются на обращенные к нему лица.

Парень в вышиванке сказал:

— Поглядите на этого юнака^[7], люди. На его хромовые чоботы.

Игорь невольно взглянул на себя — сапоги блестят, Гупало заставил почистить и куртку сам обтер рукавом ватника. Сапоги хорошие: мягкие, облегающие ногу, как чулки, в них ходишь по земле — будто по воздуху скользишь, и не черные, а коричневые, даже шоколадные, с лоснящейся сливочной искрой. И все из зала теперь тоже смотрели на его сапоги.

— Чи есть у кого из вас такие чоботы? — продолжал парень.

В зале застыла тишина. Люди не понимали, к чему клонит парень.

— Молчите? Ваши чоботы — то ваши порепани^[8] пятки, а таких чоботов и в городе, наверное, больше ни у кого нет... А поглядите, люди, на эту червонную, как огонь, курточку. — Он помял полу куртки в кулаке, выпустил — куртка сияла, будто до нее и не дотрагивались. — Видали? Мягкая, как шелк, не мнучая. Может, у кого из вас где-нибудь завалялась такая одежина?.. Что? Нет?.. Так я вам скажу: нет и не будет, не ждите, потому что кто вы? Никто, простые люди, быдло. А этот пупьянок^[9], думаете, министр? Так, может, Советская власть такая богатая, что всем, кто еще и зерна не бросил в землю и гвоздя не забил, раздает такие сапоги, куртки, такие вот смушковые^[10] шапки? — Он сбил с головы Игоря кубанку, покрутил ее в руках, чтоб все видели алый верх с белым шнуром, каракуль — завиток к завитку. — Нет, у Советской власти кишка тонка... Кто ты есть, хлопче, отвечай! — Он повернулся к Игорю, тот смотрел на него непонимающе, сцена под ним колыхалась, и он только думал, как преодолеть это колыхание, чтоб не упасть. — Ну, отец твой кто?

— Мищенко Фома Пантелеевич, — сказал Игорь тихо, как провинившийся ученик.

— А ты посмелее, погромче, ты же атаманишь в городе, — насмешливо сказал парень, и Игорь увидел, что лицо его не такое уж молодое и румяное. — Так вот, люди, перед вами сынок обыкновенного торгового работника, который поставлен, чтоб о вас заботиться, едой-одеждой снабжать. Как и о ком он заботится, вы видите. Так что же о других говорить? Хлопцы этого парубка в лесу встретили, когда он девчонку хотел насиловать, а потом сам же и застрелил ее. Свою же, комсомолку. Может, я придумал это? (Игорь молчал, только сцена сильнее закачалась.) А ты отвечай, пока тебя по-хорошему спрашивают. Правда это?

— Да...

— В каком классе учишься?

— В девятом.

— А лет сколько?

— Семнадцать.

— Сколько раз на второй год оставался?

— Два...

— Так тебе не только такие сапоги и шапку давать не за что, а и хлебом кормить... Правда, люди? (В зале смех. Никто не сочувствует Игорю.) Кто еще дома, кроме тебя и отца?

— Мать.

— Работает?

— Нет...

— Кто еще?

— Бабка.

— Работает?

— Нет...

— Стефка, ходь ту! — позвал парень, а Стефка уже и через ящики перемахнула, не задев ни ногой, ни юбкой: она под самой сценой стояла, этой минуты ждала.

— Прислуги еще у них, прислуги! — затараторила она. — Одну выгонят, другую берут. А добра-то, добра! Ой, людоньки, пусть меня бог покарает, век такого не видела! А вы хоть и двести лет проживете, такого не наживете!..

Парень прервал ее жестом, спросил у Игоря:

— Откуда это все у вас?

— Не знаю... — Игорь и в самом деле в это не вникал. Какое ему дело, чем там родители занимаются. Раз дают всего вволю, значит, могут.

— Я знаю, я! — подскочила от нетерпения Стефка. — Отец его посылал машины за добром аж в самую Германию, все ночами потом разгружали, ночами, чтоб люди не видели... А так им шофер и среди белого дня то мяса оковалок привезет, то яиц, то масла целые ящики, то вино всякое... Ставить некуда, у них целая комната барахлом завалена!

— Врешь! — крикнул Игорь.

— Что это вру? — засмеялась Стефка. — Да вон морда у тебя до сих пор лоснится, как ты по полкурицы за один раз сжирал!.. А мать у него, — обратилась она к залу, — как самая настоящая пани ходит. И на голове лисица, и в руках лисица... — Стефка сложила руки на животе и с важным видом покачалась на месте, так как пройтись по узкой сцене было негде.

— Видали? Слыхали? — спросил парень. — Так чего же вы от Советов ждете? Бить их всех нужно, гнать с нашей земли!..

«Ну все, теперь конец», — думал Игорь. Смысл происходящего доходил до него урывками, главная, одна мысль владела им — убьют или не убьют? «Не хочу умира-а-а-ать!»

Но его не убили и даже снова не били. Правда, после собрания куртку сняли, она прикрыла вышиванку парня; алый цвет очень шел к черно-белой вышивке крестиком на груди. Парень с удовольствием поглядывал на себя, как в зеркало, в закрытое ставней окно. Кубанку заработал Гупало, и сапоги, коричневые, с шоколадным отливом, исчезли. Игорю дали старые солдатские ботинки с тупыми носами и широкими задниками — ноги в галифе были в них уродливо тонкими, — швырнули ему солдатскую гимнастерку, не совсем чистую. Игорь содрогнулся: может, с убитого содрали, но — надел.

Игорь боялся ослушаться, каждую минуту ждал, что его прикончат. Но для чего-то его держали, даже учили стрелять из автомата и пулемета. Раньше он видел пулемет только на плакатах в школьном кабинете военного дела. А теперь, стреляя в лесу, ощутил его грозную убойную силу. Днем уходили из села в лес, вечером возвращались. Село это было лесное, глухое, людей Игорь почти не видел: сидели в хатах. Бежать отсюда — не выберешься из леса, из гор. Да и как убежишь? Вроде его и не сторожили, а стоило отойти от хаты на лишний шаг, как уже чувствовал рядом чьи-то глаза.

— Хочешь жить? Вижу, что про другое и не думаешь. Жизнь себе купишь, — сказал ему Хижак (парень в вышиванке, а теперь и в его куртке). — Ты же сын своего отца: купить — продать... А как, потом увидишь.

Замечал еще, что его фотографируют в разных положениях, особенно когда он разговаривает с бандеровцами, сидит с ними за столом, лежит за пулеметом с Гупалом. Фотограф появлялся, щелкал и исчезал.

Постепенно Игорь понял, что это своего рода агитбригада. Хижак выступал в селах с лекциями, бандеровцы устраивали концерты для населения, писали антисоветские лозунги, составляли листовки, которые печатались где-то в лесном тайном схроне. Игорь покорно помогал им, даже сам раскрасил лозунг «Смерть Советам!», а фотограф его, конечно, при этом щелкнул.

От его прежнего задора, бахвальства, скептической ухмылочки ничего не осталось, будто и не он грозный Гарри Миг. То все ребячество, а это — жизнь, он не мог сопротивляться, как раздавленная колесом лягушка, которая только и может еще конвульсивно подергивать лапками.

 

2

Легковую машину, обкомовскую «эмку», пришлось оставить в районе: прошли дожди, дороги были пригодны только для лошадей и повозок. Из машины на повозку переложили плащи и сапоги, так как и среди лета не только частые ливни охлестывали землю, а начинал вдруг моросить затяжной, самый осенний дождь, будто чем-то едучим выжимался из земли, деревьев, гор, а тучи, которые слоились черными клочьями наверху, не имели к нему отношения. Такой дождь разъедал не только дороги, он пропитывал все сущее на земле; казалось, и люди становились рыхлыми, тяжелыми. Без плащей, брезентовых накидок, без резиновых сапог нечего из города высовываться, пусть бы там солнце вовсю гуляло по небу. У гор, среди лесов, холмов, глубоких долин свой климат. А ехали они на несколько дней. Денис Иванович — с лекциями и другими делами, комсомольская молодежная бригада из района — с концертами.

В селах дел много — началась коллективизация. Селянин, хозяйничавший всю жизнь на клочке земли величиной с подошву, получив от Советской власти надел, с которого можно было прокормить семью, вдруг должен был этот надел отдать. Выходит, Советская власть дала, поманила, Советская власть и взяла. Колхозы — это что-то непонятное. Всегда были такие, кто хотел бы взять кусок послаще, да так, чтоб руки не окунуть ни в навоз, ни в землю. Вот и подумай, как оно получится гуртом, в колхозе.

Насильно никого не заставляли — уговаривали, разъясняли. Сомнениями, тревогой и болью мужиков за землю пользовалась вражеская пропаганда: вот вам, дескать, Советская власть, а мужик как был с голым пупом, так и останется; в колхозы сгоняют, чтоб все были на виду, работали в три шеи, а потом всё до единого зернышка с общего поля заберут Советы... Да мало ли еще о чем трубили в заросшие страхом и недоверием мужицкие уши враги Советской власти, а фашистское охвостье, фашистские недобитки — бандеровцы к словесной пропаганде добавляли и весомые, зримые аргументы: пули, удавки, ножи для тех, кто верил Советской власти, кто вступал в комсомол, в партию; даже детей, надевших пионерские галстуки, не щадили.

Горячо, постоянно помнилось и болело в сердце страшное преступление, весть о котором облетела всю Западную Украину, всю советскую землю. В одном прикарпатском селе после выступления комсомольской бригады и бесед с ребятами школьники вступили в пионеры. Ночью, когда агитбригада уехала, ребят, даже самых маленьких, бандиты повытаскивали из хат и повесили в школьном саду на пионерских галстуках!

Вот и ищи пути к сердцу запуганных людей, веками угнетавшихся, которые под дулами бандитских автоматов отворачиваются от нового...

Разбили фашистов, разобьют и их охвостье! Нет силы на земле, которая бы сокрушила советский народ, но жертв пока много, и обиднее всего, что это послевоенные жертвы...

Работники обкома, горкома, райкомов партии, комсомольцы, партийцы из городских советских учреждений почти безвыездно жили в селах, работали с населением, помогали местным советским органам. Многие из них уже не возвращались сами — их привозили убитыми, изувеченными, а то и вовсе не находили.

Денис Иванович изъездил область вдоль и поперек. В каждом селе обязательно заходил в хаты, вникал во все, чем живут люди. Что бы ни говорилось с трибуны, так не узнаешь ни людскую нужду, ни настроение, как в доме, где человек становится смелее, откровеннее.

Плохо живут люди. Попадались такие хаты, такая бедность, какой он за всю свою жизнь не встречал. Он был беспощаден к трусам и бюрократам, к тем, кто мог бросить тень на Советскую власть. Заглядывал в самые опасные закоулки, где не убережет и охрана в несколько красноармейцев, которая хотя и была необходимой, раздражала, не хотелось идти к населению под охраной автоматов. Денис Иванович предпочитал, чтоб рядом были не солдаты, а такие же штатские люди, как он сам. Теперь все умеют оружием пользоваться. После такой войны мужчина или парень, даже подросток, не умеющий держать винтовку, казался смешным. В одиночку ездили только в районы, где стояли хоть небольшие воинские гарнизоны, а по дальним глухим селам — бригадами, группами, каждый в которой, от мальчишки-комсомольца до старого коммуниста, в опасный момент становился бойцом. Очень помогали ястребки, местные ребята, бывшие фронтовики. Иной раз несколько ястребков не пускали в село целую банду. Но ястребков было мало.

Опасность, возможность быть убитым — это было не главным, чем-то сопутствующим, как дождевые хмары, висящие на горизонте в солнечный день, — дождь то ли будет, то ли нет, а солнце светит, и даже если туча его застит, это временно, оно там, на небе, оно все равно будет светить.

Лошадьми правит Дмитро, райкомовский кучер. Молодой парень в полотняных споднях, в линялой гимнастерке. Левый рукав заткнут за ремень, он живой только до половины, до локтя. Когда правая взмахивает кнутом, он тоже топырится за нею, манжет выскакивает из-за ремня. Тоже знак войны; мало кто теперь без таких видимых и невидимых отметин.

Дмитро ловко управляется и одной рукой, повьекивает на лошадей: «Вье! Вье! Виста!»

Война закончилась, и — война продолжается. Как много нужно успеть сделать для людей. В этом смысл жизни, в этом счастье.

Самое прекрасное, самое сложное на земле — человек. Каждая встреча с хорошим человеком — радость. Денис Иванович благодарен тому усталому вечеру, который привел к ним в дом Иванну. Она для него — символ красоты, талантливости народа, его огромных возможностей.

С Иванной они говорили обо всем. Ее безрадостная жизнь была знакома ему в мельчайших подробностях, и он удивлялся, как сохранила Иванна такое светлое восприятие мира, такую доброту, готовность помочь людям, удивление и радость перед всем хорошим. И сожалел, что Клара не такая.

— А что наивысшее на земле? — спрашивает Иванна. — Искусство? А может, любовь? — Спрашивает и сама раздумывает, ищет ответа.

Он отвечал серьезно, высказывал самое заветное, что прочувствовал всей своей жизнью:

— Наивысшее на земле — братство людей по борьбе...

Иванна верила ему.

А Клару такие вопросы не тревожат...

Иванне очень хотелось побывать дома. И Денис Иванович взял ее с собой. Ее село немного в стороне от намеченного маршрута, ну, потеряет он несколько часов, беда не велика. У Иванны скоро экзамены за первый курс, на одни пятерки девчонка идет. Пусть побудет денек-другой дома, передохнет.

Наговорилась, а теперь сидит, притихла. Наверное, представляет, как встретят ее дома. А может, просто на горы засмотрелась. Фира ползет медленно. День такой чистый, умытый, зелень тут всегда сочная, влажная, а солнце как будто пританцовывает от радости. Все, что может отражать, от бляхи на хомуте до самой маленькой капельки в траве, брызжет светом, солнечными зайчиками.

У Иванны — свои думы. В село тянуло не только потому, что соскучилась по своей хате, по родным. Так ни разу за зиму в селе не побывала. Приезжал два раза отец. Ну, теперь совсем по-другому он к Иванне относится — как к какому-то начальству, с почтением и уважением, даже заискивал перед нею, будто и не он когда-то вышвыривал ее на снег.

Один раз и мама была. Мама стеснялась своей убогой одежды, боялась города. Вспоминала потом Иванна это свидание и принималась плакать: жалко ей было своих родителей, совсем другими ей хочется видеть их. Может, в селе по-иному они встретятся, не будет смущения и отчужденности. Скорее бы выучиться, вернуться в село, чтоб помочь родителям, чтоб по-иному мама улыбалась, не приниженно, а как полагается людям. А уж дети ей обрадуются! Ведь никто не знает, что она уже так близко. Как хочется ей увидеть Бронека и Данку! А Стефця маленькая, конечно, не узнает ее. Гостинцы для них давно собрала. Как только удавалось копейку-другую подработать, что-то себе покупала и о них не забывала. Обрадуются ей малюки, да они ее и без подарков любят, а с подарками еще радостнее встреча.

Перед экзаменами дали несколько дней для подготовки. Экзаменов она не боится. Пусть зубрят те, кто больше в кино да на танцульки заглядывал, она всегда всё учила.

Не только с родными хотелось Иванне повидаться. Думала она и о встрече с родной школой, с Анной Владимировной, пока еще не начались каникулы и школа не опустела.

Недавно Иванна стала комсомолкой. Комсомольский билет в жакетке лежит, во внутреннем кармане. Рука то и дело сама туда ныряет, проверяет — на месте ли, хотя бояться нечего: карман надежно булавкой заколот. А на груди — комсомольский значок. Пусть все видят в селе, что она комсомолка.

Может, для кого-то это и обыкновенное дело — быть комсомольцем. Вот Клара, например. Значок для нее — как брошечка, билет валяется среди книг и тетрадей на полке. О своих комсомольских делах никогда не расскажет. Может, и нет у нее этих дел? Если в школе комсомольское собрание, ноет, что вечер пропал. А разве это не интересно — собраться всем вместе, поговорить начистоту о своих делах? И не бояться, что тебя за это расстреляют или повесят на вербе... Ну, Клара, может, не чувствует этого, потому что и бояться ей ничего не приходилось, и калачиком сворачиваться под рядном под взглядом бандеры Сливы или Зеленого Змия не приходилось, когда они выпытывают, кто в селе комсомольцы, чтоб расправиться с ними, как с той учительницей, которую прямо на уроке, при детях убили...

Нет, она не будет снимать значка, по всему селу пройдет — пусть смотрят. Бояться ей нечего: с нею Денис Иванович, с нею люди, которые ничего не боятся.

Никогда не забыть ей того дня, когда ее в комсомол принимали. Боялась, что из Устава что-нибудь забудется от волнения. А по Уставу ее и не спросили. Может, потому, что рекомендацию давал Денис Иванович? Расспрашивали подробно о селе, о родителях, о том, как в школе училась. А потом секретарь спросил:

«А скажи, Иванна, для чего ты в комсомол вступаешь?»

Вот чудаки — для чего! Да ясно же: чтоб быть такой, как Мария Васильевна, как Анна Владимировна. Ответила вопросом, даже немного с вызовом:

«А какая же это учительница, если не комсомолка?»

Они все тогда, члены бюро горкома, заулыбались. Секретарь вручил билет, ласково и сильно пожал руку:

«Поздравляю, Иванна, верю, ты будешь настоящей комсомолкой и хорошей учительницей».

А девушка прикрепила значок к ее жакету.

Иванна снова пережила ту острую радость, как тогда, какая-то волна подхватила ее, она встала на фире во весь рост, подняла руки и закричала:

— Эге-ге-е-ей!

И горы призывно ответили: «Э-э-эй!»

 

3

Данка взлетала на холм, стараясь не замедлять бега. На вершине выпрямлялась, раскидывала руки, сдергивала косынку с головы. Ох, красиво, все село видно, хата из-за хаты выглядывает, копошатся люди во дворах, кто-то по стежке покатился, маленький, вроде собачки, а — человек. Далеко забежала Данка от дома, высоко взобралась. И лес видно лучше, и долину, намытую потоком, и вершины гор пониже стали: кажется, если до того самого высокого горба добежать и на него залезть, то и за горы заглянешь...

Данка туго затягивает косынку под подбородком, вскидывает руки и мчится по склону, зубы выцокивают, стискивает их, чтоб язык не прикусить, а ветер, как ножом, разжимает рот, и опять зубы — цок-цок!

А меж холмов дорога. По ней ушла из дому Иванна. Каждый раз Данка смотрит на дорогу — вдруг сестра мелькнет в своем голубом платье? Будет же такой день, будет! У Иванки сердце доброе, скучает и она без них, как Данка скучает без нее, как Бронек. Стефце — той еще все равно, той лишь бы мама была. А мама и плачет по Иванне, и радуется за нее. Да и все они радуются, что Иванка учится в городе, станет учительницей. И отец радуется, больше не хорохорится, не воюет с женой и детьми. Увял, постарел. Пьет, но потихоньку. Напьется — и в стодолу, в сене, а то и просто на земле переспит свой стыд. Дома что он есть, что его нет. Не помогает, но и не мешает. А им все же легче живется: люди помогли, и сельсовет, и школа.

Добралась Данка и до самого высокого горба. Нет, и отсюда за горы не заглянешь. Чтоб за них заглянуть, надо вырасти и уйти из дома, как Ива. И вырасти хочется, и посмотреть хочется, а из дома уходить — нет, не хочется: есть ли еще где такие холмы, такие горы, такое село?

По привычке стала вглядываться Данка в дорогу. Рано еще Иванну ждать, экзамены у нее. А уж потом придет непременно — каникулы. По малину в лес будут ходить, теперь и ее, Данку, возьмут.

Мама хату побелила — хата тоже Иванну ждет, — двор принарядила, от перелаза вдоль стежки цветов насеяла; уже и ромашки цветут, и ноготки, чернобривцы. Данка поливает их, а Стефця хворостиной кур гоняет: любят они по теплым вскопанным грядкам копаться; разворошат, а потом в пыли лежат. Ищите, куры, себе другое место, это Иванкины цветы...

Домой Данка бредет по дороге: устали ноги бегать по холмам вверх-вниз. Дорога щиплется застывшими колеями, галькой, жесткой травой, — не часто по ней ездят. Эта, хоть и короче, все у гор, через лес, до города есть другая, дальняя, зато через равнину, через села, туда бандеры редко заглядывают.

Мама уже стоит возле дома, Стефця, как всегда, трется у ее ног. Бронек в школе.

— Слава богу, пришла, — говорит мама. — И где тебя ветер носит? Идем до хаты, и тихо мне будь! Бандеры пришли...

Мама со Стефцей в хату зашла, Данка в дверях стала, на село посмотрела. Оно будто присело, притихло, хатки поменьшали и людей не видно.

Страшно, когда приходят бандеры. Придут — что хотят, то и заберут; кто им не понравится — убьют, уведут с собой в лес, а потом и следа от человека не находят.

Данка всматривается в село, во дворы, в тропинки. Ни людей, ни бандеров.

— Мамо, не видно никого, — говорит Данка, заходя в хату. — Тихо в селе.

— А они, дытынко, не в селе, они туда подались, до леса, затаились... Может, ждут кого? Сама видела. Бульбу на огороде сапала, а они идут, пятеро. С гранатами, рушницами, и этот... пулемет у них. Я как увидела, так в борозду и повалилась, а один грозится: молчи. Я и сапу бросила, скорее до хаты...

— А в селе про то знают? — всполошилась Данка.

— Отец в сельсовет побежал, скажет. Ястребков соберут… А ты сиди, доню, дома. Может, стрелянина пойдет; пуля слепая: ей хоть враг, хоть ребенок; не глядит, в кого метит.

Данке дома не сиделось, ерзала у окна, будто на лавку соли насыпали. Мама прилегла со Стефцей на топчане, а Данка выскользнула из хаты. За стодолу — от дерева к дереву, от куста к кусту. Сняла белый платок, засунула за пазуху — белое всегда манит глаз...

Увидела: те пятеро затаились на холме, лежат, свои автоматы на дорогу навели. Ждут кого-то или ястребков на бой вызывают?

Данка прокралась на соседний холм, позади. Им видно село и дорогу, а ей — и село, и дорогу, и их. Как и они, легла на живот, ноги расставила, пятками уперлась, будто у нее автомат в руках. Эх, если бы!.. Скосить бы их всех сзади, чтоб не наставляли на людей свои пукалки!

 

4

Игорь лежал у пулемета. Теперь он понимал, какой ценой ему придется покупать жизнь. Не знал только, в кого будет стрелять, этого ему не говорили. По бокам — Хижак, Гупало, сзади — фотограф и тот, сумрачный, которого так и звали — Хмурный. Игорь бы дал ему другое прозвище — Зуботычина, в компашке по части прозвищ он был мастером. Хмурного держали для раздачи зуботычин, на посылках.

А фотограф успел и здесь щелкнуть Игоря несколько раз, у пулемета, в такой яркой компании. Гупало даже кубанку снял и на Игоря надел, а Хижак накинул на плечи куртку. Для чего им этот фотомонтаж?

Курить хочется. Но никто не курит, молча лежат. «Отпусти домой, Хижак», — про себя просит Игорь, и губы у него начинают трястись. Вслух попросить не смеет... Посмотрели бы дружки на своего атамана, да еще в этой линялой гимнастерке! Был атаман — только писк остался...

Еще ничего не слышно, не видно, но что-то изменилось, какая-то тревога нависла над дорогой, над холмами, над селом, будто горячие грозовые слои воздуха придавили землю и людей.

Вот издали долетела песня, и чем слышнее она становилась, тем гуще ощущалась тревога.

Песня рванулась из-за холма, вслед за нею выкатили две фиры, и слова грянули вольно, сильно.

— Целься! — прошипел Хижак.

Игоря сдавили с двух сторон, прижали к пулемету. Он напряженно вглядывался в людей на фирах. Кучер стоял во весь рост, загораживая остальных. Когда дорога пошла на поворот и фиры оказались боком, Игорь разглядел на первой очень знакомого человека и обмер: отец Клары, а рядом Иванна, еще какие-то девчата и парни. На другой фире тоже полно людей, все незнакомые, одно ясно — это свои.

Песня, ухнув в последний раз, замолкла. Иванна что-то оживленно говорила, показывая Денису Ивановичу на горбы, на горы.

— Ближе подпусти, ближе, чтоб наверняка... — шипел Хижак, а Гупало держал свои руки на его руках.

Значит, стрелять... В своих... Кто простит это? Кто поймет?!

— Жми! Жми! — гаркнуло над ухом, и в затылок сунулось холодное дуло.

— Нет! — закричал он и оттолкнулся от пулемета, его тело само вспомнило, что было сильным, могло сопротивляться. Он стал сворачиваться, как гусеница, месить кого-то ногами, кто не пускал.

Что-то мелькнуло внизу тонко орущее, машущее белым.

— Ива-а! Иванка-а-а! Назад! Тикайте! Бандеры!..

Это отвлекло бандитов, дало Игорю несколько секунд, он бросился вниз по откосу, за деревья, в кусты, в траву, в листья — исчезнуть, слиться, сникнуть, чтоб не нашли, не увидели, не стреляли...

Переползал от дерева к дереву. К своим, только к своим... Как будет, так будет, но — к своим! Он не замечал и не помнил, что совсем рядом идет бой, строчит пулемет, рвутся гранаты. Он знал, чувствовал только одно — живой, живой!..

Стреляли и от села, где залегли ястребки, и из-за горба, куда уползли фиры и перебежали люди, и с холма, где еще недавно был Игорь. Там с пулеметом остался Хмурный, остальные — Хижак, Гупало, фотограф — юркнули в лес. Никто Игоря не искал, не гнался за ним.

Пулемет строчил, пока кто-то из ястребков не подполз с тыла, не закинул на холм гранату. Ухнуло и замолчало.

Бандеровские пули не зацепили никого, даже Данку. Это потому, что она легкая, как перышко, думала Иванна, обнимая плачущую сестру.

От села бежали люди, бежала мать, Бронек, отец, школьники, а впереди — Анна Владимировна. Иванна выпустила Данку, побежала навстречу.

И тут из леса вышел Игорь, растерзанный, грязный, с синяком под глазом. Все молча, удивленно смотрели на него.

Данка прильнула к Иванне, сказала громко:

— То бандера! Он из пулемета строчил!

— Не строчил я! Они меня забрали... били... — Игорь вдруг заплакал, задергался, толстые губы повисли, как размокшие бублики.

Он подошел к Денису Ивановичу, который тоже ничего не мог понять, кроме того, что на них была устроена засада. Но откуда Игорь?..

Убитого Хмурного стащили с холма. Никто не хотел, чтоб на холме, который стоял, как страж, у села, был похоронен бандит. Его зарыли в лесу и затоптали могилу

 

Глава тринадцатая. Клара

1

Клару вызывали к следователю. Она говорила так, как условились с Аликом: встретились случайно, ничего не видели, услышали выстрел, побежали в часть.

Она путалась, плакала. Ведь Ника в больнице и по-прежнему не приходит в сознание. И Клара все время видела тот страшный момент: Игорь стреляет, какие-то парни волокут его к оврагу, а Ника лежит под деревом... Ведь это она, Клара, заманила Нику в лес, доверилась Игорю. Его нисколько не жалко. Пусть только никто никогда не узнает правды, иначе она умрет от стыда!..

Теперь ее не надо было просить сидеть дома — из школы сразу юрк домой. Если бы не следователь, она бы и не вылезала целый день. Даже грядки в саду принялась полоть. Усядется в межу, бальзамины укроют от всего белого света, о чем хочешь думай, плачь — никто не видит

Следователю она могла не говорить правды. И маме могла просто не говорить всего. А вот папе... Он видит ее насквозь и все понимает. Во всяком случае, жить с ним в одном доме и не сказать правды она не сможет.

Теперь к ней часто наведывался Алик Рябов — морально поддержать. Его тоже вызывали к следователю, но ему легче: он привык обманывать, он даже гордился этой своей способностью.

Когда-то Клара мечтала о посещениях Алика, но теперь...

С каким удовольствием она отказалась бы от всего, что пришло к ней вместе с компашкой! Пусть бы из этого года в ее жизни остались только Ника, Иванна и Дворец пионеров. Им так было хорошо с Никой в лагере!..

Счастье еще, что папа в командировке. Мама к ней относится, как к больной, считает, что девочка пережила большое потрясение. Но она и представить не может, из-за чего так переживает Клара. Думает, из-за Ники. Да, конечно, но больше все-таки из-за себя. Ника поправится. Но ведь тогда она скажет, кто в нее стрелял, как они оказались в лесу. И все узнают, что Клара обманывала. Значит, пусть Ника не поправляется?.. Нет, нет, что это она подумала! Просто, когда Ника начнет поправляться, Клара проберется к ней в палату и уговорит, чтоб Ника не рассказывала про Игоря. Но почему? Как объяснить? Ведь Ника не знает о ее договоре с Аликом и Игорем, о том, что встреча с ними в лесу была подстроена...

Может, все как-то образуется? Игоря бандеры живым не выпустят. Выходит, она и Игорю желает смерти? Ох, до чего только может довести обман!..

Бедная Пупочка совсем поникла. Золотые кудряшки угасли, веснушки на лице выступали не золотистой пыльцой, а какими-то грязными пятнами. И новыми туфельками она больше не щеголяла, почему-то видеть их не могла; нашла старые босоножки на деревянной подошве и носила их.

И вдруг по городу, от школы к школе, от человека к человеку, пронеслась весть: Игорь Мищенко убежал от бандеровцев.

Игорь стал героем. Еще бы! Его увезли в горы, заставляли стрелять в своих, но он успел подать знак нашим, что бандеры в засаде, и убежал от них. Из рассказов Игоря выходило даже, что он спас жизнь Денису Ивановичу и комсомольцам из культбригады. Игорь ходил в новой куртке, несмотря на то что стояли душные грозовые дни, в новых сапожках, не хуже старых, в кубанке. Он разгуливал по главной улице, по площади около ратуши в компании друзей, сопровождаемый восхищенными мальчишками.

Всеми силами Клара избегала встречи с Игорем. Но однажды, когда мама была на работе, а Клара сидела на одеяле под яблоней, обложившись учебниками, и делала вид, что готовится к экзаменам, на самом же деле просто страдала, Игорь вместе с Аликом сам пришел к ней. Зыркая маленькими глазками из-под насупленных бровей, он с прежним самодовольным видом рассказывал, как стреляли в Нику, а он пытался ее отбить, как он себя геройски держал в банде и, если бы не он, то пулемет ск