Безначальное безвременье и шизофрения

 

Раньше или позже, воин приобщается и к видению, и ко второму вниманию. В видении он оказывается в безначальном мире. А вторым вниманием он созерцает вырезки из него. Поскольку эти вырезки по неясной причине стабильны и повторяемы, они получают отдельные названия – «мир первого внимания», «первый мир второго внимания», «чёрный мир» и так далее.

Однако границы между мирами проходят лишь в нашем воображении. Этих миров нет, как нет и «тела сновидения», «астрального тела», «тела второго внимания» и «дубля». И «миры», и «тела» завязаны на одном и том же субъекте, с одним и тем же грузом несделанного. Подтверждая это, Мамардашвили рассказывает, что для древних греков периода их расцвета характерно ощущение посюсторонности всего. Ну а Ницше, провозгласивший идею сверхчеловека, с отвращением отзывается о «потусторонниках» – людях, верящих в существование отдельных миров[38].

Мы сталкиваемся с этой логикой и в практике йоги. Неопытный глаз увидит в ней разнообразие поз, состояний и эффектов. Каждая асана для него – завершенный мир, один из бессчётного числа. Однако любая поза состоит из простых внутренних движений, таких как втягивание лопаток или давление стопами в пол. В каждой позе их от 3 до 8, а всего разных внутренних движений – 12.

Йог, как и воин, может сосредоточится на своих действиях, то есть на делании этих движений. Он способен отбросить в сторону эффекты поз (например, боль) и своё состояние (например, усталость), ну а формы поз давно стали ему привычны – ведь он повторял их тысячи раз. Потому форма тоже уходит на периферию внимания йога.

И в фокусе остаются только внутренние движения, которые надо всё время делать заново. А они, конечно, от позы к позе повторяются, ведь их всего 12. Тогда йог и видит, что он всегда делал одну бесконечно длинную асану, всегда был в одном‑единственном мире. Более того, мир этот всё время был прямо перед ним, невидимо присутствовал за разными мирами‑позами.

Чтобы понимать, чтобы мыслить, что не равно заучиванию и повторению, чтобы совершать действия, меняющие мир и судьбу, мы должны каждый раз заново прикасаться к безначальному безвременью. Вне такого прикосновения мы мертвы, даже если обладаем способностями Арендатора[39].

Всё это значит, конечно, что надо жить безупречной жизнью и делать лучшее, что можешь. А мы ленивы и не любим думать, а потому находим лёгкие способы повысить интенсивность своих переживаний. Мы позволяем обстоятельствам управлять нашим слабым сознанием. А они услужливо и регулярно дают нам почувствовать, что «я теперь не Бальзаминов, я кто‑нибудь другой!»

Телевизор (пассивное созерцание чужой жизни), курорт (нет семейных и рабочих связей), поезд (случайные попутчики), ночь (не видно лиц), Интернет (полное инкогнито) – это тоже отдельные миры. Они, как и сон, дают нам временную свободу от груза несделанного. И эта свобода часто становится свободой, о которой сказано в анекдоте: «девушка 90×60×90 ищет приключения на последние 90».

Однако раньше или позже наше «старое я» просыпается. И оказывается, что никаких двух судеб, двух личностей и двух независимых наборов чувств нет. И так же неожиданно, как и явились, уходят чувства к случайной знакомой на курорте, исчезает возбуждение от секса с женщиной, которую видишь в первый и последний раз в купе поезда или с которой ты познакомился по Интернету, гаснет ажиотаж от движущихся картинок на экране.

Порой женщины, обнаруживающие, что мужчина, с которым они встречались, вдруг охладел к ним без видимых на то причин, говорят: «Ну, он что‑то там себе выдумал…» Они правы, он выдумал, но не свои чувства – это‑то как раз реальная часть происходящего. Он выдумал другого себя.

Расщепление личности, которое стало нормой, даёт всплеск интенсивности переживания жизни. Однако, пользуясь им, мы нагружаем себя дополнительным грузом несделанного, берём пятый кредит к тем четырём, что уже висят на нас. И погружаемся глубже в болото. Повседневная интенсивность нашей жизни отныне будет ниже, чем до всплеска, вызванного расщеплением. Мы ищем дешёвый способ достичь жизни вечной, но находим только старую пословицу – «скупой платит дважды».

Мы кидаем в костёр топливо из непополняемого запаса. Так бывает, кстати, с теми, кто любит пить много кофе. Напиток даёт им всплеск активности, однако, злоупотребляя эффектом, они обнаруживают, что через 20 минут после чашечки капучино им стало хуже, чем до неё. Мир вокруг нас не ограничен привычными рамками, но все миры, включая и тот, в которым вы читаете эти строки, созданы нашей верой в них. Мы – творцы, которые не творят ничего. И, живя так, как мы все живём, – в отделенных друг от друга психологических и физических мирах (на работе мы одни, дома – другие, с друзьями – третьи), – мы готовимся к неизбежной шизофрении.

 

Пространство и время

 

Точка сборки склонна двигаться по определённому маршруту. Мы попали в привилегированный момент жизни, который должен продвинуть её на следующий шаг. Но, испугавшись, остались на старой станции. И в энергетическом теле появилась автономная часть – осколок, отгороженный от остального кокона плотиной несделанного.

Это формальное описание процесса, в которой мы втянуты. А что же можно сказать о его содержательной стороне? Обратимся за помощью к Мерабу Мамардашвили и его лекциям о романе Марселя Пруста «В поисках утраченного времени».

Мераб Константинович называет привилегированный момент ударом истины, а след, оставшийся в нас от этого момента, – впечатлением. Он замечает, что человек в своей повседневной жизни не занимается реализацией своих впечатлений, не пытается сбросить с себя груз несделанного. Хотя его впечатления, его несделанное прямо здесь с ним в каждый миг жизни, человек всегда занят чем‑то другим. И в его жизни вырастает экран, скрывающий впечатления, которые словно бы «уходят вбок от своей прямой линии»[40], то есть от своего подлинного смысла.

Из‑за этого экрана мы начинаем путать смыслы явлений. Над нами нависает угроза, а мы говорим себе: «Ну ничего, это мне только кажется, всё обойдётся, рассосётся, само пройдёт». Нам кажется, что некто на нас злится, а на самом деле он устал или растерян. Мы считаем кого‑то добрым и к нам расположенным, а на самом деле он в хорошем настроении от того, что недавно вкусно поел.

Мамардашвили, разъясняя роман Пруста, говорит, что впечатления нельзя наблюдать напрямую (то есть так, как мы глазами наблюдаем объекты мира или, пользуясь воображением, представляем себе что‑то). Однако вернуться к подлинному смыслу впечатления, которое ушло вбок от прямой линии, вполне возможно. Для этого видимые вещи, к примеру выражения человеческих лиц или интонации собеседников

 

«должны быть переведены и иногда прочтены обратным чтением и с трудом расшифрованы» [41].

 

Вернуть нас в лоно смыслов, стоящих за явлениями видимого мира, способно творчество. Причём под творчеством он понимает какой‑то

 

«экзистенциальный личностный акт, происходящий в нашей жизни. …акт жизни, а не профессионально отдельно выделенный и с жизнью не связанный вид занятия специально назначенных на это людей, называемых артистами, мыслителями или кем угодно» [42].

 

Через творчество, которое он временами называет «труд жизни», мы возвращаемся к тем глубинам:

 

«где то, что действительно существует, лежит незнакомое нам, и именно искусство заставляет нас встать на обратный путь» [43].

 

Искусство, творчество, труд способны избавить нас от груза несделанного. И труд этот Мераб Константинович вслед за Прустом описывает такими словами:

 

«Этот труд художника, состоящий в том, чтобы пытаться увидеть под материей, под опытом, под словами что‑то, отличающееся от них, этот труд в точности обратен тому, который самолюбие, страсть, рассудок и привычка совершают каждую минуту в нас, когда мы живём, отвернувшись от самих себя» [44].

 

Мамардашвили указывает, что единственный незакрытый нам путь – это путь реализации впечатлений. Чтобы разобраться с ними, мы должны

 

«спуститься в колодец, внутренний колодец своей души» [45].

 

Однако мы почти всегда выбираем для себя какой‑то иной вектор движения. И тогда происходит следующее: в ту самую секунду, когда мы должны понять смысл происходящего с нами, в тот момент, когда мы стоим на пороге и готовы увидеть то, что есть на самом деле:

 

«страсть, ум, рассудок, привычка, самолюбие наслаивают на любовное впечатление Марселя пласты промежуточных состояний» [46].

 

В этой цитате речь идёт о главном герое романа Пруста – Марселе, влюбленном в девушку по имени Альбертина. Существует впечатление, которое его к ней привязало. Марсель, как и всякий влюблённый, видит в Альбертине что‑то таинственное, что не сводится к форме её лица, цвету волос или к её походке. Все частные качества Альбертины можно найти и у других женщин. Но, несмотря на это, Альбертина для Марселя есть что‑то

 

«загадочное и непонятное, что неразрешимо и что не связано с материальным составом объекта. В Альбертине как таковой физически нет ничего загадочного и непонятного. Загадочно впечатление » [47].

 

Дело в том, что впечатление Марселя не рождено фактами. Есть что‑то дополнительное к фактам, какая‑то сила, которая вызвала в Марселе любовь именно к этой, а не к другой женщине. Более чем через 40 лет после смерти Пруста на другом конце света дон Хуан назовёт эта силу нагуалем. Никакие факты, которые Марсель может узнать об Альбертине, не смогут изменить или отменить его отношения к ней. И разлюбить её по собственной воле он не может.

Ту же самую ситуацию мы можем наблюдать с наследием Кастанеды, в русле которого существует целый ряд «разоблачительных расследований». Авторы этого направления стремятся доказать, что Кастанеда – фантазёр, врун, а единственный его мотив – вышибить побольше денег из толпы наивных простаков, склонных верить в сказки. Авторы эти приводят факты, официальные документы и рассказы очевидцев, которые противоречат вещам, изложенным в книгах Карлоса.

Это, однако, не оказывает никакого влияния на его поклонников. Видя свою неудачу, один из авторов разоблачительного исследования с сожалением отметил, что разубедить поклонников учения дона Хуана в том, что Карлос, скажем, действительно прыгал в пропасть, так же невозможно, как разубедить христианина в том, что Иисус ходил по воде.

Авторы «расследований» живут в мире фактов и верят в силу факта. Они не учитывают, что впечатление от кастанедовской эпопеи, как и впечатление Марселя от Альбертины, не рождено фактами. Факты, сплетённые в текст в согласии со смысловым узором реальности, могут производить впечатления. А разоблачительные истории, написанные людьми с неясной мотивацией, не могут отменить рождённую таким текстом веру в то, что человек действительно прыгал в пропасть и остался жив.

Однако вернёмся к Прусту. Страсть, ум, рассудок, привычка и самолюбие наслаивают на любовное впечатление Марселя пласты промежуточных состояний. И автор посредством своего романа преодолевает основное наслоение, которое он и сам испытывал в любви. Это наслоение – мания собственника, желание безраздельно владеть Альбертиной.

Дополнительно к трём знакомым нам измерениям для Марселя существует ещё и четвёртое. В нём содержится опыт его отношений с собственной матерью. И в мире действует как бы не сам Марсель, а это дополнительное измерение. Которое, ко всему прочему, не есть психологический эквивалент опыта, а есть сам этот опыт, запечатанный в теле героя. И это измерение наслаивает «манию собственника» на чувство Марселя к Альбертине, тем самым «вырывая любящего из человеческой связи». Однако в конце концов Марсель понял:

 

«что мы страшны в любви, если мы хотим владеть. И от этого он освобождался. И освобождался посредством текста. Значит, текст участвует в реальной жизни» [48].

 

Проблема передачи того, что узнал Пруст, пройдя в своей жизни путь собственника, желающего владеть объектом любви, – всё та же, что и в его отношениях с Альбертиной. На то, что говорит автор романа, который теперь сам выступает в роли источника впечатлений, читатель наслаивает свои промежуточные состояния. И автор решает эту проблему, пользуясь метафорами:

 

«Пруст в таких случаях, чтобы «мускулисто» дать читателю и самому себе образ этого наслаивания, говорит, что предмет любви – Альбертина – была похожа на камень, на который нанесло очень много снега. …Или – представьте себе, что само впечатление было дискретно, а эта наросшая конструкция – как бы чудовищно – я опять словами Пруста говорю – разросшееся пространство и время» [49].

 

Пруст различает подлинную жизнь, состоящую из впечатлений, и жизнь повседневную. Различие это у него, как и у нас, не имеет отношения к протяженности во времени – сейчас обыденная жизнь, а после смерти будет другая, высшая. Это различие – в каждой точке, поперек, внутри или вертикально любого явления, предмета или события. Мы одновременно живём и внутри своих впечатлений, и в «снежной бабе», наросшей на камушки впечатлений.

В обыденной жизни мы живём, отвернувшись от самих себя, и это прозябание «ошибочным образом называется нами жизнью»[50]. Про него метко выражается моя бабушка, говоря: «Как летит время! Встал, лёг, встал, лёг – с новым годом!» Чудовищно разросшиеся пространство и время несут в себе цели, называемые нами практическими, а деятельность по их достижению «ошибочно зовётся нами жизнью»[51].

Всё, что существует в области известного, в мире фактов, не есть наша подлинная жизнь. Оно рождено пластами промежуточных состояний. Значит, чтобы воссоздать нашу подлинную жизнь, нам надо иметь

 

«всякого рода великое мужество» [52].

 

И прежде всего мужество прервать наши самые дорогие иллюзии. Способность перестать верить в объективность и независимость от нас того, что нами же создано. Мы прерываем такие иллюзии, когда перестаём, к примеру, «убаюкивать себя словами «она мила» и способны

 

«прочитать в этих словах «я получил удовольствие от того, что поцеловал ее» [53].

 

Представления о любви подсказывают, что от поцелуя мы должны испытывать духовное, возвышенное удовольствие. А на самом деле испытываем низменное, сексуальное. И, перестав подменять одно другим, мы проявляем мужество.

Я встречался с таким в своей жизни. Была у меня девушка – высокая, симпатичная, видная. Я звонил ей, чтобы узнать, как дела, ходил с ней куда‑то. Я убеждал себя, что влюблён в нее. На самом же деле мне нравился её типаж, который выгодно выделял меня в то время, когда мы бывали вместе на людях. До меня она встречалась с одним моим приятелем, и моему самолюбию льстило, что она предпочла меня ему. Это делало меня выше и лучше.

Я искал собственнических удовольствий, которые, конечно, сводились и к сексуально‑собственническим. И какое же облегчение испытал, когда, наконец, нашёл в себе смелость признаться ей, что мне не хочется ей звонить и узнавать, как у неё дела. А хочется только спать с ней. На этом наши отношения, конечно, закончились.

Мераб Константинович говорит об этой дилемме как о «философии жестокости»[54]. Жестокости не в обыденном смысле слова, а в смысле безжалостного отношения к собственной глупости, в смысле способности умерщвлять иллюзии и видеть вещи такими, как есть.

Однако почему же мы, люди, не можем разобраться со своими впечатлениями? Видимо, либо не хотим, либо не знаем как, либо же мы в процессе, но пока нам не хватило времени. Жизнь так устроена, что мы сначала разбрасываем, а лишь потом – собираем.

 

«И жизнь разбрасывает – по бегу коляски твоей жизни с громадной скоростью перед тобой распахивается пространство и время. Или – как бы разбегающиеся от тебя вселенные. Вот придут ли они назад?»[55]

 

Олег Бахтияров говорит о впечатлениях как о смысловых переживаниях. Смысловые переживания есть нечто, что не содержится в мире фактов, однако порождает их. Смысл превращается в объект так быстро, что у нас хватает скорости заметить порождение мира, которое мы сами же делаем. Нужная скорость есть у нас только в моменты предельного присутствия. Мы – крестьяне, год за годом вспахивающие поле, и по привычке делаем большие объемы работы. И эта работа стала столь привычной, что мы считаем её чем‑то само собой разумеющимся.

Смысл, как и впечатление, – это всегда загадка, которую надо разгадать. Загадка впечатления выражается в повседневной жизни очень просто – одни вещи для нас важны, а другие нет. Таинственное качество наших впечатлений, которое делит мир на две неравные части, есть также

 

«иносказание или знак моего состояния. Состояния – как того элемента мира, который в мир должен быть мною невербально привнесён» [56].

 

И под словом «состояние» Мераб Константинович не имеет в виду описание явления или его словесный эквивалент. Он имеет в виду само это явление. Нечто, не нуждающееся в определениях, словах, мыслях. Нечто, что просто есть.

К примеру, я – преподаватель поз йоги. Каждый день я приезжаю в различные залы и показываю людям позы. Порой я использую метод наглядной демонстрации. Стоя перед залом и ни говоря ни слова, я пользуюсь своим телом, как моделью для демонстрации движений, из которых складывается практика поз. Затем я вижу, что люди в точности повторяют те движения, которые я показал.

И тогда я знаю, что привнёс в мир своё состояние. Причём в данном случае именно невербальным способом – с помощью наглядной демонстрации позы. Я называю это передачей знания. И то состояние, которое сподвигает меня делать это, не сводится к необходимости заработка денег. Заработать я мог бы и другими способами. Это состояние действительно

 

«не есть просто моё психологическое состояние, оно – событие в мире» [57].

 

И таинственное впечатление, которое я испытал когда‑то, попав на первое в жизни занятие йогой и которое отчасти связано с личностью моего учителя, а отчасти с теми эффектами, которые я испытал, делая позы:

 

«есть знак того состояния или события в мире, которое мне предстоит реализовать. Или пройти внутри него путь. Поэтому Пруст говорит: реализовать впечатление» [58].

 

Но проблема с реализацией состоит в том, что на впечатления наросла «снежная баба» промежуточных состояний. У Кастанеды она зовётся тональ. А тональ, по словам дона Хуана, в каждом из нас превратился из хранителя нашей жизни в её охранника. Хранитель «мыслит широко и всё понимает», но охранник, напротив, – «бдительный, косный и чаще всего деспот»[59].

В тот день, когда дон Хуан и Карлос сидели в ресторане в Мехико и старый маг решил, что пришло время дать объяснение необъяснимым вещам, он сравнил тональ со столом в ресторане. Стол был островом, на котором находится всё, о чём можно мыслить. Любому предмету, явлению и понятию, которое называл Карлос, дон Хуан находил эквивалент на столе – солонка, перечница, бутылка чилийского соуса. Ну а главному понятию всех времен и народов – богу – тоже нашлось на столе место. Бог был скатертью.

Тогда же дон Хуан сказал, что кроме тоналя есть ещё что‑то. И это что‑то находится вне стола. Он назвал это «местом, где обитает сила», или «нагуалем».

Теперь «впечатление» и «удар истины» мы можем с полным правом назвать «атомом нагуаля» или «сгущением нагуаля».

 

«Конечно, со снежной бабой… мы будем обращаться по законам камня, на который она наросла. Как говорит Пруст, – тот, кто слишком верит фактам, рискует не видеть законов…» [60]

 

Перефразируя Мамардашвили, мы можем сказать, что с тоналем мы обязаны обращаться по законам, диктуемым нагуалем. Или что повседневную жизнью мы должны вести в согласии с миром своих впечатлений. И тогда выходит, что пространство и время – это инструменты, сделанные для того, чтобы каждый из нас мог проложить путь для реализации своих впечатлений.

Такой путь, конечно, есть для каждого человека, и для каждого он уникален. Ведь обстоятельства, породившие наши впечатления, существуют в единственном экземпляре. Путь этот ведёт к изначальному смыслу нашего существования, однако пройти его можно, лишь преодолев препятствия, число и сила которых неведомы. И в конце пути ты узнаешь, что всю дорогу сам творил этот мир. Как молоток, пила, ложка, шариковая ручка и компьютерная мышь есть продолжение человеческой руки, так и пространство и время всегда были продолжением твоего тела, его неотъемлемой частью.

 

Что смещает точку сборки?

 

Не существует процедуры, которая бы заставила нас на деле поверить в то, что наша собственная судьба, окружающее нас пространство, а также время, в котором мы живём, созданы нами самими. Нет алгоритма, следуя которому, мы начали бы правдиво оценивать свои чувства. Или прервали тщательно взлелеянные иллюзии. Мы можем быть безупречными, мы можем делать лучшее, на что способны, мы можем терпеливо ждать. Но вот чего же мы, в конце концов, ждём?

Мераб Константинович снова приходит к нам на помощь. Делая труд жизни, у нас появляется мужество держаться в точке пространства и времени, где случился удар истины[61]. Например, на работе, открыто противопоставляя свою разумную позицию по какому‑нибудь вопросу воле начальника‑самодура, мы проявляем мужество. Это событие влечёт за собой удар истины, поскольку любая реакция начальника, а также и её отсутствие, покажет нам и нашим коллегам, какого сорта человек перед нами.

Труд жизни есть состояние дления, какой‑то внутренний акт, при котором ничего не происходит. Акт, не дающий никаких продуктов. В примере с начальником – это ожидание его реакции. Которая, как показывает жизнь, в России начала XXI века не всегда сводится к вашему увольнению, а чаще, напротив, к уходу начальника от разговора.

«Древние греки, – говорит Мераб Константинович, – называли состояние дления апорией, или непроходимым местом». С этим понятием они связывали и другое слово, которое мы, как люди, выросшие из греческой цивилизации, легко воспримем. Это слово «амехания» – эквивалент восточного термина «недеяние».

«Все герои греческих трагедий, – говорит Мамардашвили, – всегда оказываются в состоянии амехании», – состоянии активного ожидания, в котором нельзя делать ни того, ни другого. События сцепились так, что и там есть истина, и здесь есть истина. Выбрав одну из них, ты и там, и тут сразу попадешь в сцепление какого‑то реактивного механизма.

К примеру, в состоянии амехании находится Гамлет, который

 

«на все реагирует… внутренним деянием. Деяние поиска – что это значит? Каков смысл всего этого?» [62]

 

Однако в разговоре со своей матерью – Гертрудой – Гамлет выпадает из амехании, в которой он держался с начала шекспировской драмы. Поддавшись иллюзии, что за ковром стоит ненавистный Клавдий, он убивает подслушивающего разговор Полония. Реактивный механизм человеческих реакций начинает свою работу именно в этой точки повести.

Офелия, дочь Полония и возлюбленная Гамлета, сходит с ума от горя и бросается в воду. Лаэрт, брат Офелии, смазав ядом клинок, вызывает Гамлета на дуэль. Клавдий, убийца отца Гамлета и новый муж его матери, подмешивает яд в вино, чтобы дать его Гамлету, если тот избегнет клинка Лаэрта. Но Гертруда выпивает это вино первой, а Клавдий, испугавшись, даже не может ей в этом помешать. Затем Лаэрт, Клавдий и сам Гамлет погибают от отравленного клинка. Реактивный механизм человеческих страстей на этом исчерпывается.

Амехания

 

«есть одна из разновидностей полного и завершенного состояния. …Амехания у греков всегда была связана… с периодом человеческой зрелости или взрослости. В отличие от инфантильности… Инфантилизм оказался целым мировоззрением – мир для инфантильного человека состоит из злых и хороших предметов. Одни всё время в заговоре против меня, а другие должны меня по головке гладить» [63].

 

С точкой амехании мы встретимся ещё множество раз. В каждой йоговской позе есть несколько точек амехании. Это особые места тела, в которых уравновешиваются противоборствующие силы, вызванные к жизни внутренними движениями позы (такими, как, например, втягивание лопаток). Мамардашвили говорит, что непроходимая точка, в которой мы преданы недеянию и находимся в «подвешенном состоянии», совмещена с впечатлением. Оно заставляет нас остановится в этой точке. И эта точка приходит и уходит.

Но вот вопрос: откуда она приходит и куда уходит? И Пруст, который с помощью амехании искал утерянное время собственной жизни, отвечает на этот вопрос темой всплытия непроизвольного воспоминания. Человеку, подвесившему свой опыт в амехании и не имеющему никаких предварительных гарантий на успех, иногда помогает…

 

«В русском языке нет точного перевода французского слова, которое одновременно является и религиозным понятием и религиозным символом, это – grâce, милосердие Божие. …а Пруст скажет: grâce – милосердие непроизвольных реминисценций » [64].

 

А о своей книге в целом Пруст говорит так:

 

«Эта книга в высшей степени реальная, но в некоторой мере поддерживаемая в порядке подражания непроизвольной памяти, милосердием, корневищем воспоминаний » [65].

 

Лично мне, человеку антирелигиозного склада, этот пассаж нанёс удар в самое сердце. Ведь наше представление о себе как о чём‑то большом и важном здесь заканчивается. Мы не можем сместить точку сборки. Её смещает только милосердие божие.

Между прочем, и дон Хуан также никогда не скрывал этого факта:

 

«Присутствия нагваля достаточно, чтобы сместилась точка сборки. Я уже не раз шутил над твоей убежденностью в необходимости удара нагваля. …Он не даёт ученику, которым манипулируют, ничего, кроме уверенности.

– Но кто же тогда сдвигает точку сборки, дон Хуан? – спросил я.

– Это делает дух, – ответил он тоном человека, готового потерять терпение.

… Я продолжаю настаивать на том, что в магии не существует процедур, – продолжал он. – Нет никаких методов и ступеней. Единственное, что имеет значение, – это сдвиг точки сборки. И ни одна процедура не может привести к этому. Это следствие, которое проявляется само по себе» [66].

 

Мы все с сталкиваемся с милосердием Божием ежедневно, только обычно не понимаем, что это именно оно. К примеру, однажды я, проснувшись около четырех часов утра, решил сделать серию упражнений для входа в осознанное сновидение. Я честно выполнял все положенные техники, которым научил Ксендзюк и которые делаются в положении лёжа на спине.

Я делал их почти полтора часа, но ничего не работало. Наконец, я плюнул, повернулся на бок и сказал себе в сердцах: «Всё, к чёрту, буду спать». Однако стоило мне закрыть глаза и провалиться в сон, как я получил качественное осознанное сновидение. Что‑то, не связанное с моими усилиями, пришло и помогло мне.

Мы можем заменять слова без ущерба для смысла. Скажем, например, «милосердие намерения» вместо «милосердия божьего». Такая замена перебросит нас из психологического мира, вырастающего из Библии, в психологический мир, вырастающий из общения Карлоса и дона Хуана. Психологический мир Библии состоит из жалости, которую ошибочно понимают как жалость к себе. Психологический мир Кастанеды состоит из безжалостности, которую ошибочно понимают как жестокость к другим. И к сути учения Христа или учения дона Хуана нас приведет лишь взаимная аннигиляция этих психологических пространств, словно аннигиляция частицы и античастицы в физическом эксперименте.

Однако без двух противоборствующих сил, без частицы и античастицы, не будет аннигиляции. Недеяние и амехания – это не обломовщина. Только к тем, кто своими силами держится в точке покоя, всегда существующей в центре вращающегося смерча, приходит на помощь божественное милосердие. «Царство божие силою берётся», – говорится в Евангелии.

 

 

Глава 3

Тело желаний

 

Пруст говорит о непроизвольных реминисценциях – воспоминаниях, которые приходят к тем, кто держится в точке амехании. А вот древний грек Сократ утверждает, что «знание» есть фактически «припоминание». Слова «знание» и «припоминание»[67] навевают в памяти скучный школьный урок, где знание – заучивание стихов или теорем, а припоминание – механическое воспроизведение записанного с магнитофонной ленты памяти. Потому слова Сократа о тождестве знания и припоминания вызывают много споров.

Однако если вчитаться в текст Платона, то видно, что Сократ употребляет эти слова в каком‑то ином, непривычном нам значении:

 

«А раз душа бессмертна, часто рождается и видела всё и здесь, и в Аиде, то нет ничего такого, чего бы она не познала; поэтому ничего удивительного нет в том, что и насчёт добродетели, и насчёт всего прочего она способна вспомнить то, что прежде ей было известно. …искать и познавать – это как раз и значит припоминать» [68].

 

Дон Хуан, я уверен, согласится с этим, добавив, что припоминание есть «припоминание иных положений точки сборки», или, иначе, «припоминание иных состояний энергетического тела».

Старый маг способен замечать особые обстоятельства, в которых точка сборки Карлоса становится нестабильной. И тогда дон Хуан наносит ученику удар между лопаток, выбивая из легких воздух и полностью дезориентируя его. «Энергетическая масса» самого дона Хуана, который присутствует рядом, доделывает всю работу. Она «вытягивает» точку сборки Карлоса в положения, идентичные тем, в которых бывает сам дон Хуан и которые он называет «положениями повышенного осознания».

Старый воин проделывает эту штуку множество раз. Состояния повышенного осознания длятся у Карлоса какое‑то время. В них маг даёт ему уроки и в том числе знакомит с определёнными людьми из своего отряда. Затем точка сборки Карлоса возвращается в обычное положение. И он не помнит ничего из того, что с ним было в состоянии повышенного осознания, – ни событий, ни мест, ни людей.

Уходя из этого мира, дон Хуан оставляет Кастанеде задачу – самостоятельно вернуть себе память обо всех событиях повышенного осознания, которые с ним случались. То есть припомнить их. Делая это, Карлос получает навык восстановления целостности самого себя. Сократ, я уверен, согласился бы со всей этой логикой, добавив только, что «целостность самого себя» у них, греков, зовётся «добродетелью».

События подлинной жизни, большинства из которых мы не помним, оставили в наших телах следы. Эти события придали нашему телу ту форму, какая у него есть, и разные люди выглядят непохоже лишь потому, что их сформировали разные атомы нагуаля. Физическое тело человека – запечатанная арабская лампа, в которой томятся в заключении тысячи джинов.

Практика поз йоги возвращает нам утерянные воспоминания. Растягивая определённые области тела (например, бёдра), мы повышаем их чувствительность. И тогда порой воспоминания, хранящиеся в там, непроизвольно всплывают на поверхность сознания.

Воспоминания эти, однако, не имеют никакой логической связи с той частью тела, на которую мы воздействуем. Растягивание бедра может, к примеру, привести к тому, что из глубины памяти всплывёт какой‑то разговор, какая‑то прогулка или вид чего‑то. Это не будет воспоминанием об ударе по бедру.

Некоторые люди, слышавшие, что в хатха‑йоге делают физические упражнения, называют эту практику низкой, физкультурной, недуховной. Я не раз слышал упреки такого рода и всегда от тех, кто был знаком с позами йоги понаслышке. Однако стоит человеку хоть раз соприкоснуться с этой практикой и испытать силу, открывающую колодец души, в глубине которого лежит неизведанная нами пугающая реальность, как его недовольный голос вмиг утихает.

Не только части нашего тела – бёдра, спина, тазобедренный сустав или крестец, но и любой предмет мира может быть «материальной оболочкой воспоминания», как называет это Мераб Мамардашвили. И в сказках – литературном жанре, наилучшим образом открывающим нам глаза на реальность – есть для этого хорошо известные образы. Это: игла в яйце, в которой хранится смерть Кощея Бессмертного, кольцо Всевластия, в котором заключена сила Саурона, магические предметы Крестражи – материальные оболочки семи частей души лорда Волдеморта. Чёрные маги упаковывают свою душу в предметы намеренно, мы же плодим материальные оболочки по незнанию. И низкая интенсивность переживания жизни связана только с тем, что этих оболочек стало слишком много.

В романе Пруста есть эпизод, в котором главный герой, страдающий бессонницей, едет в поезде. Ритмичный стук колес и другие проявления вагонной жизни убаюкивают его, и он впадает в дремоту. Очнувшись от неё, он начинает анализировать свои мысли с целью определить – спал он или нет. Необычность часа его пробуждения – часа, когда большинство пассажиров ещё спит, а также первые краски зари, которые он неожиданно видит в окне, нарушают привычный ритм его жизни. Поезд останавливается на маленькой станции, рядом с которой стоит домик. Из него выходит высокая девушка с кувшином молока и идёт по вагонам, предлагая немногим проснувшимся пассажирам кофе с молоком. Мамардашвили говорит:

 

«Эта девушка переживается нашим Марселем как возможность полной жизни в чистом виде» [69].

 

Сочетание обстоятельств на время оборвали связь Марселя с его предшествующей жизнью. И он оказался перед лицом нового восприятия

 

«в полном составе своего существа» [70].

 

Марсель попадает в привилегированный момент, где нет представлений о том, что красиво, а что нет. Он никак не задействован в мире, словно ребёнок, чья возможность восприятия ещё не разделена на уже воспринятые и оцененные предметы. Мамардашвили называет весь набор запакованных переживаний «историей». Он говорит, что для того, чтобы воспринять что‑то новое, нужно было бы собрать все эти оцененные предметы, всю свою историю, извлечь оттуда самого себя, высвободив тем самым способность к восприятию. И тогда мы можем «оказаться свободным перед новым восприятием».

В этом восприятии всё, что видит Марсель, вызывает у него волнения, переживания, радости и страдания. Это полное присутствие закрепляется в материальной оболочке, которой является высокая девушка, продающая молоко в поезде.

 

«В горловине, укрытой горными вершинами от остального мира, она, наверно, не видела никого, кроме людей в поездах, стоявших здесь всего лишь минуту.

…

Она направилась ко мне; я не мог оторвать глаза от её лица, ширившегося, будто солнце, на которое можно было бы смотреть и которое, всё приближаясь, наконец подошло бы к вам вплотную, и вы, глядя прямо на него, были бы ослеплены золотом и багрянцем» [71].

 

Глядя на эту девушку, Марсель вновь чувствует желание жить, которое

 

«воскресает в нас всякий раз, когда мы снова осознаём красоту и счастье. Мы забываем, что и красота, и счастье неповторимы, что мы заменяем их обобщением, которое мы образуем, беря, так сказать, среднее арифметическое от понравившихся нам лиц, от испытанных нами наслаждений, и из этой замены вырастают всего лишь отвлечённости, хилые и бесцветные оттого, что им как раз недостает свойства новизны, непохожести на то, что нам знакомо, этого неотъемлемого свойства красоты и счастья» [72].

 

Состояние полного присутствия, в которое впал Марсель:

 

«придавало иную тональность тому, что я видел, вводило меня как действующее лицо в мир неведомый и неизмеримо более интересный; красивая девушка, которая была мне всё ещё видна, хотя поезд ускорял ход, являла собою как бы частицу не той жизни, какую я знал, а другой, отделённой от неё каймою; в этой жизни предметы вызывали не такие ощущения, а уход из неё был бы для меня равносилен смерти» [73].

 

Когда наше пережив