Поэты придут, но придут не оттуда

 

 

Поэты придут, но придут не оттуда,

Откуда их ждут.

Предместья всю жизнь дожидаются чуда,

И чудо на блюде несут.

 

Оно — голова Иоанна Предтечи,

Безмолвная голова.

Оно — немота человеческой речи,

Залитые кровью слова.

 

А может быть, той иудейской царевне

Не надо бы звать палачей?

И в мире бы не было их задушевней,

Задушенных этих речей.

 

Но слово не сказано. Смертной истомой

Искривлены губы, и мертвый пророк

Для этих детей, для толпы незнакомой

Сберег свой последний упрек.

 

Та клинопись накрепко врезана в кожу,

И буквы — морщины лица.

И с каждой минутой все четче и строже

Черты на лице мертвеца.

 

 

Тост за речку Аян-Урях

 

 

Я поднял стакан за лесную дорогу,

За падающих в пути,

За тех, что брести по дороге не могут,

Но их заставляют брести.

 

За их синеватые жесткие губы,

За одинаковость лиц,

За рваные, инеем крытые шубы,

За руки без рукавиц.

 

За мерку воды — за консервную банку,

Цингу, что навязла в зубах.

За зубы будящих их всех спозаранку

Раскормленных, сытых собак.

 

За солнце, что с неба глядит исподлобья

На то, что творится вокруг.

За снежные, белые эти надгробья,

Работу понятливых вьюг.

 

За пайку сырого, липучего хлеба.

Проглоченную второпях,

За бледное, слишком высокое небо,

За речку Аян-Урях!

 

 

Мне горы златые — плохая опора [63]

 

 

Мне горы златые — плохая опора,

Когда высота такова,

Что страшно любого в пути разговора,

И кружится голова.

 

И что мне погода, приличья и мода,

Когда высота такова,

Что мне не хватает глотка кислорода,

Чтоб ясно звучали слова.

 

И колют мне грудь, угрожая простудой,

Весенние сквозняки.

И я вечерами, как будто на чудо,

Гляжу на чужие стихи…

 

 

Мигрени. Головокруженья

 

 

Мигрени. Головокруженья

И лба и шеи напряженья.

И недоверчивого рта

Горизонтальная черта.

 

Из-за плеча на лист бумажный

Так неестественно отважно

Ложатся тени прошлых лет,

И им конца и счета нет…

 

 

Сказала мне соседка

 

 

Сказала мне соседка:

— Сходить бы вам к врачам,

Вы плачете нередко,

Кричите по ночам.

 

И маленькие дети

Боятся ваших слов.

Ужель на целом свете

Не станет докторов?

 

Но мне не отмолчаться

От ночи. В эту ночь

Врачи и домочадцы

Не могут мне помочь.

 

Я все слова припомнил,

Какими называл

Тебя в каменоломне

Среди дремавших скал.

 

Но сердце ведь не камень,

Его не уберечь.

К чему ж ломать стихами

Размеренную речь?

 

Все это ведь — не прятки,

А наша боль и быль,

Дырявые палатки,

Мороженая пыль.

 

От взрывов аммонита

Ложится жаркий дым

На каменные плиты

Тяжелым и густым…

 

Сегодня, чести ради,

Я волю дал слезам.

Их шорох по тетради

Услышал ночью сам.

 

Что сердцу было мило,

Потеряно в тщете.

Проклятые чернила

Расплылись на листе.

 

Мутны и непрозрачны

На свет мои стихи.

И рифмы — неудачны,

И жалобы — горьки.

 

Полны слова простые

Значением двойным.

И зря сушу листы я

Дыханием моим.

 

 

Пусть невелик окна квадрат

 

 

Пусть невелик окна квадрат,

Перекрещенный сталью,

Мне в жизни нет милей наград,

Чем эта встреча с далью,

 

Где даже солнце, изловчась,

На двор вползает снизу,

Скользит уже не первый час

По узкому карнизу.

 

Где у меня над головой,

В распахнутую фортку,

Влетает зайчик световой,

Блистательный и верткий…

 

Отсюда даль — совсем не даль

Ее, как запах вешний,

Ничто — ни камень и ни сталь

Не сделают нездешней.

 

Она, как счастие мое,

За каменной стеною

На постоянное житье

Прописана со мною.

 

Но слышен громкий голос дня:

Гремят замком-затвором,

И отрезвляет жизнь меня

Карболовым раствором.

 

 

Раковина [64]

 

 

Я вроде тех окаменелостей,

Что появляются случайно,

Чтобы доставить миру в целости

Геологическую тайну.

 

Я сам — подобье хрупких раковин

Былого высохшего моря,

Покрытых вычурными знаками,

Как записью о разговоре.

 

Хочу шептать любому на ухо

Слова давнишнего прибоя,

А не хочу закрыться наглухо

И пренебречь судьбой любою.

 

И пусть не будет обнаружена

Последующими веками

Окаменевшая жемчужина

С окаменевшими стихами.

 

 

Он в чердачном помещенье

 

 

Он в чердачном помещенье

В паутине и в пыли

Принял твердое решенье

Останавливать вращенье

Закружившейся земли.

 

И не жди его к обеду:

Он сухарь с утра грызет.

И, подобно Архимеду,

Верит он в свою победу,

В то, что землю повернет.

 

Он — живительный источник,

Протекающий в песках,

И среди страстей непрочных

Он — источник знаний точных,

Обнаруженных в стихах.

 

Он — причина лихорадок,

Вызывающих озноб,

Повелительный припадок

Средь разорванных тетрадок —

Планов, опытов и проб.

 

 

В церкви

 

 

Наши шеи гнет в поклоне

Старомодная стена,

Что закована в иконы

И свечой облучена.

 

Бред молений полуночных

Здесь выслушиваем мы,

Напрягая позвоночник,

Среди теплой полутьмы.

 

Пахнет потом, ярым воском,

Свечи плачут, как тогда…

Впечатлительным подростком

Забирался ты сюда.

 

Но тебе уж не проснуться

Снова в детстве, чтобы ты

Вновь сумел сердец коснуться

Правдой детской чистоты.

 

И в тебе кипит досада

От житейских неудач,

И тебе ругаться надо,

Затаенный пряча плач.

 

Злою бранью или лаской,

Богохульством иль мольбой —

Лишь бы тронуть эту сказку,

Что сияет над тобой.

 

 

Меня застрелят на границе [65]

 

 

Меня застрелят на границе,

Границе совести моей.

Кровавый след зальет страницы,

Что так тревожили друзей.

 

Когда теряется дорога

Среди щетинящихся гор,

Друзей прощают слишком много,

Выносят мягкий приговор.

 

Но есть посты сторожевые

На службе собственной мечты.

Они следят сквозь вековые

Ущербы, боли и тщеты.

 

Когда, в смятенье малодушном,

Я к страшной зоне подойду,

Они прицелятся послушно,

Пока у них я на виду.

 

Когда войду в такую зону

Уж не моей — чужой страны,

Они поступят по закону,

Закону нашей стороны.

 

Чтобы короче были муки,

Чтобы убить наверняка,

Я отдан в собственные руки,

Как в руки лучшего стрелка.

 

 

Воспоминание

 

 

Колченогая лавчонка,

Дверь, в которую вошла

Драгоценная девчонка,

И — как будто не была.

 

Дверь до крайности заволгла

И по счету: раз! два! три! —

Не хотела слишком долго

Открываться изнутри.

 

И, расталкивая граждан,

Устремившихся в подвал,

Я тебя в старухе каждой,

Не смущаясь, узнавал.

 

Наконец ты появилась,

Свет ладонью затеня,

И, меняя гнев на милость,

Обнаружила меня.

 

Ты шагала в черной юбке

За решительной судьбой.

Я тащил твои покупки,

Улыбаясь, за тобой.

 

Свет таких воспоминаний —

Очевидных пустяков —

Явный повод для страданий

И завышенных стихов.

 

А стихи ведь только средство,

Только средство лишний раз

Ощутить твое соседство

В одинокий зимний час.