Игорь минин цикл философских эссе «эон»

НА МОРЕ

 

Море, набегая волнами на берег, слизывало следы, которые я оставлял позади, ступая на влажный песок босыми ногами. Вода уже была по-осеннему прохладной, но еще теплее воздуха, словно не желая отпускать последние воспоминания о давно прошедшем лете, сопротивляясь наступлению ноября и отказываясь принимать факт все быстрее приближающейся и, как всегда, до бесконечности долгой зимы. В одной руке я держал ботинки, вторую оставил свободной, чтобы иметь возможность поднять приглянувшийся камень и тут же запустить его обратно в море, откуда его некогда выкинуло на берег. Красивые камни, найденные на морском берегу, теряют свое очарование, блекнут если принести их домой, словно от обезвоживания тускнеют краски, и уже непонятно, за что им была оказана такая честь — оттягивать мне карманы весь обратный путь. Поэтому меня интересуют только плоские: запустив такой камень под правильным углом, он скачет по воде, разрезая морскую гладь, пока не встретится с набегающей волной, или, если повезет, завершит свой путь, как только у него больше не будет сил еще раз оттолкнуться от поверхности и он погрузится на дно ждать своего часа снова быть выброшенным на берег.

Видимо, предыдущей ночью на море был шторм и на берег вынесло черно-зеленые массы водорослей и разбросало по пляжу бесформенной субстанцией, в которой редкими желтыми огоньками, словно россыпь далеких звезд, разделенных сотнями световых лет пустоты, поблескивают кусочки янтаря. Я поднял кусок покрупнее, чтобы рассмотреть его на ладони: окаменевшая смола, словно капли крови доисторических хвойных великанов, не знавших еще предательски вогнанного в бок топора, а только ярость необузданной природы. Природы, что еще до языческих богов безраздельно владела испепеляющей силой молний для жертвенного воскурения самой себе при помощи очистительного огня, частица которого досталась и нам от Прометея и, словно олимпийский факел, передается от поколения к поколению, от человека к человеку. Так и я протягиваю случайному прохожему, попросившему прикурить, сигарету с теплящейся на кончике крупицей того огня, ведь, как лаконично сформулировал один аргентинский писатель: «все огни — огонь».

Пора возвращаться, да и солнце уже завершает свой дневной бег, вот-вот готовое погрузиться в воду, чтобы, расплавившись, напоследок окрасить море всеми оттенками красного. Подняв небольшой плоский камень, я пробую его на вес и обхватив ребро указательным пальцем, запускаю как можно дальше, провожая его взглядом и мысленно прощаясь с морем до следующего приезда.

 

НОЧной пляж

 

Ночью пляж являет собой абсолютно противоположную картину, нежели днем, написанную совсем другими красками, и омывает его совсем другое, загадочно-таинственное ночное море. Этот контраст особенно заметен летом, когда с самого утра сотни и тысячи людей, точно паломники, пришедшие поклониться солнцу, стекаются на пляж. В такие особо жаркие дни занимается каждый квадратный метр песка побережья, очерченного покрывалами с воткнутыми зонтами, будто флагами над захваченными оккупантами территориями. Издалека же это выглядит так, словно гигантская оливковая змея выплыла на берег и растянулась вдоль воды — Левиафан, состоящий из человеческих тел, выброшенный морем, распластался на погибель стрелам безжалостно разящего солнца. И чем ниже к воде день клонит свой рдеющий лик, тем реже становится эта живая однородность, расщепляясь и разлагаясь, пока окончательно не распадется на составные части, спешащие на вечернюю электричку.

С наступлением же темноты пляж представляет собой необитаемое пространство, безмолвие которого нарушает только шум прибоя, подобно метроному, задающему темп всему живому. Ночью здесь другое и небо, словно по-царски нарядное, украшено роскошной диадемой с мириадами золотых инкрустаций тончайшей ювелирной работы — звездами, сияющими намного ярче чем в городе, будто отмытыми пенной волной от пыли и копоти кадящих Тельцу мегаполисов. Луна, пришедшая на смену брату Гелиосу, точно царица ночи, распускает серебристые волосы по морской глади — Селена, любующаяся отражением в зеркале воды.

Приятно одной из таких освежающих, но теплых ночей остаться на море и, лежа на песке, согретым дневным светилом, рассматривать арабески небесного свода, пытаясь различить те образы, имена которых навсегда связали между собой такие одинокие и такие далекие друг от друга звезды. Как многое, несмотря на свою немоту, эти недосягаемые светящиеся точки говорили людям на протяжении всех времен: влекли за собой в новые, еще не покоренные земли; возвращали домой к теплу родного очага; и как много спасали положившихся на них человеческих жизней, служа верными маяками. Но это было раньше, сейчас же они только часть антуража, что радует глаз и украшает именно такие редкие летние ночи. И так безмятежно крепок сон под этим балдахином из созвездий, так быстро тяжелеют веки под умиротворяющий рокот набегающей волны — пульс живой природы, и ты словно малый ребенок, прижатый к сердцу матери, засыпаешь объятый сладостным сном.

 

SILENTIUM

 

Открыв глаза, я ничего не увидел. Точнее, ничего, кроме непроглядной густой темноты. Обычно это хороший знак, говорящий, что можно снова закрыть глаза и попытаться уснуть еще на какое-то время, но настораживала тишина — сплошная обволакивающая тишина. Ни малейшего звука не доносилось сквозь тонкие стены или со стороны приоткрытого окна: ни голосов пробуждающейся жизни, ни шума просыпающегося города — ничего.

Но, несмотря на странность этого беззвучия, мне показалось оно страшно знакомым, будто я ощущал его раньше и не единожды. «А можно ли вообще услышать тишину, или она — только отсутствие нарушающих ее звуков?» — стоило задаться этим вопросом, как в уме стали всплывать образы, ассоциации и воспоминания о том, где и когда я мог ее чувствовать всем телом, как сейчас.

Первое, что всплывает в памяти — это море, когда погружаешься в него с головой, ожидая обнаружить там отсутствие всякого звука. Но нет, под водой не тише, чем на поверхности: шум воды, глухой стук камней и все это под аккомпанемент шелестящего гула поднятого со дна песка. Нет — не то.

После в сознании родился образ зимнего леса в ранний предрассветный час — медленно опускаются почти невесомые белые хлопья, вокруг никого, и кажется, там обитает спокойствие, сопровождаемое умиротворенным безмолвием. Но, если прислушаться, можно различить едва уловимый хруст веток под тяжестью шапок, осыпающихся с еловых лап, скрип снега под ногой, ритмичный звук дыхания на морозе. Тоже не то.

Библиотеки, музеи, храмы — на первый взгляд кажется, словно в этих местах царит благоговейная тишина, но только на первый взгляд; прислушаешься — так там кипит своя жизнь: шелест переворачиваемых страниц, шарканье двигающихся стульев, шуршание с одной стороны, шипение с другой, шебуршение, шорох — и все это под непреходящий всепронизывающий шепот.

Кладбища — никакой надежды! Нет, это все не то.

Еще раз напрягаю слух — совсем ничего; это даже не абсолютная тишина, при которой слышны хотя бы биение сердца и ток крови. Эта тишина будто бы не реальна, а существует на метафизическом уровне, особенная, призрачная тишина, вроде той, что на мгновение ощущается в звоне рвущейся струны во время неистового крещендо гитарного тремоло. Или той неуловимой иллюзорной тишины, не поддающейся описанию, но осязаемой и материализовавшейся в виде дрожащего зноя, разлившегося лужей, в жаркий летний день на уходящей вдаль асфальтной дороге, тянущейся вдоль бескрайних полей, тишины не нарушаемой, а дополняемой звонким стрекотом цикад.

Нет, это тишина высшего порядка — такая может исходить только от звезд на чистом ночном небе; или та, всепоглощающая, что наступает за миг до ожидаемого выстрела; возможно, та, какую, быть может, все-таки обрел мятежный дух датского принца, после слов: «Дальше — тишина»; тишина — как признак полноты и совершенства, равно как и небытия и пустоты; тишина — как единственный ответ Бога на все человеческие молитвы.

Нет, все не то — все это слабые сравнения, не передающие всю полноту, абсолют, всю зловещую фатальность тишины, заполнившей мою комнату; и кажется, я начинаю понимать ее природу, неотвратимо предвещающую всю тяжесть бытия, боль всех разочарований и бессмысленную неизбежность и цикличность человеческой трагедии. Это затишье, словно момент несогласия и протеста перед предстоящим — заведомо тщетная, но единственно возможная для нас попытка сопротивления реальности. Да, это она, та самая тишина! Люфтпауза в партитуре нового дня — тишина, что рождается за мгновенье до звона заведенного с вечера будильника.

 

ОБРЕТЕННОЕ БЕССМЕРТИЕ

 

Теплым майским вечером я стоял на берегу моря, которое принято называть колыбелью современной цивилизации. Розовело чистое предзакатное небо, солнце клонилось к воде, и под мерный звук моря мне открывалась та же, что и миллионам людей до меня, умиротворяющая душу и одновременно возбуждающая мысли картина, наводящая на вечные вопросы. Вопросы, которыми, уверен, человек задавался во все времена, хотя ответов на них никогда не надеялся получить и даже на самом деле не нуждался в этом, так как подсознательно заранее выбрал для себя те, которые более по душе.

Так смог ли все-таки человек покинуть эту колыбель, действительно ли он из нее вырос и как далеко от нее ушел за прошедшие сотни и тысячи лет? Или мы и сами еще в этой колыбели, спим и видим сны о своем цивилизованном превосходстве с высоты прошедших веков, — столь малого срока, с точки зрения вечности, — преимущество, которым мы грезим, пока шум прибоя, словно колыбельная, продолжает убаюкивать наше сознание?

Так ли уж мы отличаемся от тех поколений, которые, в нашем представлении, являются еще наивными детьми человеческого рода, но духовными плодами которых не перестаем восхищаться и сейчас? Что могло занимать их? Уверен, те же мысли о прекрасном будущем, надежды на светлую и более разумную жизнь последующих поколений, как и у человека во все времена до и после них. Те же вопросы самоопределения в этом, настолько же неизвестном и для нас сейчас мире.

Или поменялся сам окружающий мир? Нет, — то же небо над головой, с теми же, проплывающими облаками, по которому из года в год курсируют те же перелетные птицы, и мы их ждем на тех же берегах, омываемых тем же морем, а то же заходящее солнце плавится в нем, чтобы завтра снова взойти и повторить свой ежедневный бег, и тот же ветер, что всегда, как говорят, возвращается на круги свои, создавая ту же рябь на воде — все тот же извечный и неизменный круговорот природы.

Или мы по-другому смотрим на этот мир? Едва ли — тот же манящий блеск золота в глазах, тот же обжигающий цвет губительного и одновременно дарующего жизнь огня, которое человек так и не смог приручить до конца. Те же глаза и губы любимой, тот же жар разгоряченных любовью тел и те же страдания разбитого сердца. Та же боль от удара, ожога или острого лезвия, наносящего рану, из которой вытекает та же горячая красная кровь.

Да и сильно ли отличается сам человек? Уверен, Эвклид был не глупее Паскаля или Эйнштейна, только до него не было таких же эвклидов. Наверное, это очевидней было бы при сравнении сумасшедших нашего и того времени, уверен, разницы не было бы никакой — один и тот же возврат к невинной природе, которая безразлично дает жизнь и нам и всем последующим поколениям.

И так ли мы далеко от них? Вон проплывает небольшое полуржавое судно, на которое, возможно, пошел металл, бывший когда-то клинками и остриями копий аргонавтов, а останки древесины их корабля, быть может, до сих пор дрейфуют по волнам, и свет какой-нибудь из тех звезд, что мы увидим сегодня на небе, возможно, родился в тот самый момент, когда они пытались проложить по ней путь к берегам Колхиды. Не то же ли самое вино я пью сейчас из бутылки, что пили и они, только выпив свое, они легли прахом и взрастили виноград для моего, последним выдохом жизни наполнив общий нам всем воздух? Как и раньше, человек утоляет свою непреходящую духовную жажду знаний теми же далекими небесными ковшами, манящими его в новые, еще неизведанные дали и наполняющими душу непреодолимой тягой к раскрытию тайн мироздания. Но главная тайна так и осталась тайной, постичь которую человечество пытается с начала своего существования, несмотря на постоянную и повсеместную ее наглядность — тайна смерти.

Я беру плоский камень, который, возможно, был брошен с противоположного берега две-три тысячи лет назад и за это время оказался у меня под ногами, и запускаю его, рассекая волны, как можно дальше, по глади воды, в надежде, что спустя те же две-три тысячи лет, на другом берегу, такой же человек, как я, запустит его обратно, через века, другому — такому же, как он, которому, быть может, придут в голову те же самые мысли, навеянные шумом набегающей пенной волны — музыкой бесконечности. Ни это ли и есть то бессмертие, о котором всегда грезил человек, но так и не смог его распознать и увидеть?

 

НА БЕРЕГУ

 

Величаво кончается день, затопляя меня,

Час пророческий, час, подводящий итоги,

Ты за горло берешь, и, пока еще светит твой луч,

Я пою тебя, жизнь, и тебя я пою, земля.

Уолт Уитмен, «Песнь на закате»

 

С первыми лучами солнца Он пришел на этот берег, и провел здесь весь день. Он и сам не был уверен на берегу какого из морей или океанов Он находится, но его не удивило даже если бы оказалось, что этот берег омывают все моря и все океаны сразу. Казалось, это был самый долгий день в его жизни, словно на этом берегу Он уже целую вечность, будто здесь Он был всегда. Он просто сидел на песке у самой воды и смотрел на море, сам не зная, чего Он тут ждет, толи последней волны, толи той, что повернет море вспять, а может какой-то особенной, но ничем не отличимой от всех других, волны, которую мог узнать только Он. Вокруг совсем никого, только Он, море и бескрайние дали песка.

Море завораживало его, словно оголенное сердце Земли, пульсирующее в бесконечном ритме набегающих волн, точно человеческие поколения, сменяющие друг друга, всю историю которых можно прочесть в переливах пены на гребне каждого буруна, рефреном повторяющих: так было, так есть и так будет. До бесконечности. Но море не меняется с каждой своей волной, при этом каждую секунду оно такое, каким еще никогда не было и никогда уже не будет. Он же ощущал, будто с каждой минутой, с каждой набегающей на берег волной в нем что-то растворяется, что каждую секунду он такой, каким уже никогда не будет, при этом оставаясь тем, кем был всегда.

Никогда Он так остро не ощущал, что песок в ладони, утекающий сквозь пальцы и тут же уносимый ветром, не только в образном, но и в прямом смысле, является егонепрестанно убегающим временем. Весь этот песок вокруг него — овеществленное время; по обе стороны от него, никогда и не принадлежавшееему, а позади, откуда Он и пришел — время, которое уже не принадлежит ему. Во всем белом свете теперь для него не осталось ничего кроме моря, которое Он уже не мог воспринимать отстранённо от себя, и нескольких пядей песка, на которых сейчас сидит, заранее зная, что попытайся Он ухватиться и присвоить их себе, как песок тут же утечет сквозь пальцы. Он ощущал, как граница, где море сходится с небом словно разделяет его жизнь на «до» и на «сейчас», которое омывается набегающей на берег волной, уносящей с собой всю грязь, что Он накопил в себе за весь тот долгий путь к этому берегу.

Поначалу, смотря на пестрый ковер прибрежных камней, ракушек и сухих водорослей у себя под ногами, его посещали мысли только о несметных сокровищах и морских приключениях; ему нравилось поднять обтесанное морем стеклышко, сквозь которое моментально все вокруг преображалось, но испробовав на глаз не один десяток различной формы, размера и цветатаких стекляшек, Он стал ощущать в себе что-то безвозвратно утраченным и потерянным где-то среди всей этой калейдоскопичности прибрежного узора. И уже цепляясь взглядом за каждый невзрачный камень и за каждую разбитую ракушку, Он больше не лелеял мыслей о странствиях и кладах, а только безнадежно искал какие-то, словно кругами на воде вечно отдаляющиеся, ответы на неизвестные ему вопросы.

Порой, казалось, будто его зовут с другого берега, что его там ждут, хоть и не был уверен, что тот, другой берег, вообще существует. Желая это выяснить, Он запускал как можно дальше в море, все попадающиеся на берегу плоские камни, скользящие по поверхности и рассекающие волны — ожидая, что в ответ кто-то запустит их обратно; Он обращался к ним, выводя слова на песке, веря, что набегающей волной их смоет и вынесет на тот берег пеной к их ногам; Он пел, слагая самые сокровенные слова в надежде, что своими мягкими ветрами море донесет над водой его песни до их слуха.

Временами Он спрашивал у чаек о противоположном береге, но им и дела не было до него. В попытках разговорить, Он отдал чайкам весь хлеб, принесенный с собой, и с готовностью отдал бы и собственную плоть, но они продолжали упорно молчать. Тогда Он кидал в них камни, но чайки только молча взлетали и недолго кружили, чтобы вскоре снова усесться на воду, продолжая дрейфовать, словно в насмешку катаясь на волнах его жизни.

Иной раз, совершенно отчаявшись, Он начинал кричать на море, угрожать ему. Но слова совершенно не волновали море и чувства, бурлящие в нем, никак не нарушали морского покоя, а прохлада монотонно набегающих волн, постепенно остужала пожар его души. Он понимал, свое бессилие перед этим гигантом, бессилие способное только добавить несколько собственных слез к его солености, накопленной от человеческих стенаний и плача за тысячи и тысячи лет. Никто не в силах был потревожить невозмутимость исполина, только косые лучи вечернего солнца, являли собой протест, внося дисгармонию в горизонтальность моря и проплывающих над ним облаков. Только они наполняли вдохновением и в такие редкие моменты душевного подъема Он выводил на песке главные свои шедевры, в такие мгновения Он запечатлял на воде все истины, открытые ему самой природой.

День подходил к концу, солнце уже клонило к воде, и только сейчас Он бросил взгляд вокруг себя, как бы подводя итоги этого дня. Недалеко громоздились развалины песочного замка, обнесенного крепостной стеной — города, в котором еще недавно Он был самопровозглашенным королем, а сейчас пустого, медленно осыпающегося и развеивающегося по берегу легкими дуновениями морского ветра, унесшего заодно и все его воздушное войско. Поодаль от развалин тянулась вытоптанная на песке тропа, на которой балансируя и держа равновесие, Он не раз рисковал жизнью, словно на шаткой доске, то над темными водами, полными кровожадных акул, то над жерлом бурлящего вулкана, то пытался удержаться, эквилибрируя на головокружительной высоте, то чуть не срывался в непроницаемую черноту бездны, тогда как в действительности просто ходил туда и обратно по плотно утоптанной полоске песка длиной в несколько метров. А чуть позади еще видны были на песке причудливые переплетения линий — начертанный им лабиринт, в котором Он сам же и потерялся, долго блуждал и все же выбрался, но так и не найдя себя.

Сейчас же все это осталось в прошлом и непонятно, доволен ли Он результатом, неизвестно, имело ли все это хоть какой-то смысл и смог бы ли провести этот день лучше, начни Он его заново. По крайней мере, Он ощущал теперь, что заслужил право, откинувшись назад и утонув локтями в песке, вытянуть ноющие от усталости ноги, подставив тело морскому бризу, словно для того, чтобы выветрить все то слабое, что в нем еще осталось; теперь Он, здесь и сейчас, в эту самую минуту, являвшуюся точкой пересечения всех хитросплетений истории и суммой всего прошлого с начала времен, имеет полное право никуда не спешить, а просто сидеть у воды и смотреть на море, на небо, на облака и заходящее солнце, разлившееся по воде золотым ковром прямо к его ногам, в утешение, а может и в награду за пройденный им долгий путь сюда.

Огненный диск уже утопал в воде. Несомненно, идея ада и рая могла родиться только на берегу моря: на рассвете, поднимаясь из воды, солнце своей животворящей силой озаряет и согревает все живое в этом мире, являя собой словно ослепительный свет Эдема, а на закате, чем ниже светило погружается в воду, тем, кажется, шире на горизонте преисподняя раскрывает свои врата.

Ни для того ли древние греки разбавляли вино водой, чтобы, чаще запрокидывая голову смотреть на небо, приветствуя своих богов, что с каждым глотком являют себя все более и более отчётливо? — подумал Он и, закинув назад голову, последним глотком осушил содержимое бутылки. Потом поднес бутылку к лицу и сквозь искажающую зелень стекла посмотрел на море, словно пытаясь заключить его целиком в бутылку. Я и тебя выпью — чуть слышно произнес Он с легкой улыбкой и бросил бутылку в воду, вспугнув дрейфующих чаек.

Разлетевшись, они уселись, будто белые фарфоровые коронки на волнорезы по обе стороны от него черными пеньками, уходящими далеко в море, раскинувшее свою пасть, и подняли гомон, впервые заговорив с ним. Чайки пугали его, горланя о том, что другого берега нет, что его не существует. Но Он и сам начинал уже догадываться об этом, что там его никто не ждет, так как уже давно запустил в море все плоские камни, найденные на берегу, но за всё то время, что Он здесь сидит, ни один камень так и не вернулся к нему обратно, очевидно, там никого нет, чтобы пустить их обратно.

А море по-прежнему молчит, даже во время шторма оно грохочет не столь угрожающе как сейчас, тихо шипя по-змеиному медленно, волна за волной оно наползает, неумолимо омывая его берег.

Он встал и подошел к воде так близко, что набегая, море касалось его ног; Он чувствовал, как каждая волна смывает и уносит то наносное и временное, что не изначальное и вечное в нём было. Он ощущал себя не более чем преломлением себя же в морской волне; в линии горизонта Он ощущал больше своего «Я», чем в себе самом. Он чувствовал, как одна волна смывает его прошлое, вторая обмывает его настоящее, а третья окропляет будущее, но за этими тремя волнами, еще столько же и так до бесконечности, но они ему уже не принадлежат.

Он пошел прямо в воду и уже зайдя по пояс, оттолкнулся ногами от дна и поплыл навстречу заходящему солнцу. Он плыл и плыл, плыл до тех пор, пока силы не оставили его. В последний раз Он взглянул на солнце, уже почти погрузившееся в воду и подмигивающее ему прощальными лучами. Нырнул, укрывшись тяжелым свинцом вод, замер на какое-то время и произнес единственное слово: «Спа-си-бо», — на последнем слоге сделав большой глоток, а потом еще и еще, жадно глотая, будто желая выпить всю воду всех морей и всех океанов.