IX. В поисках рыжеволосой Афродиты

 

Сердце моё билось…

Карамзин

 

Ни скудные указания конторы «Папенгут и сын в Гейдельберге», ни другие источники не могли дать Владимиру сведений сколько-нибудь точных о дальнейшей судьбе «сестер Генрихсон».

Было известно, что после трагической смерти Ван Хооте они поспешно покинули Гейдельберг, имели два выхода в цирке Шульце в Майнце, и это все… далее нить терялась, и всего вероятнее было предположить, что сестры покинули Германию или переменили свое театральное имя.

Публикации в самых распространенных газетах мира не дали никаких результатов, несмотря на значительность обещанных наград за какое-либо указание на местонахождение сестер-близнецов.

Три интернациональные бюро вырезок потрошили тысячи газет и театральных изданий на двадцати семи важнейших языках мира, опустошая хронику зрелищ, но не могли принести ни единой строчки, посвященной «сестрам Генрихсон».

Правда, имя «Генрихсон» было обычно в цирковых афишах, но в большинстве случаев под этим наименованием выступали укротители тигров, и ни разу терпеливым ножницам классификаторш не встречалось упоминание о загадочных сестрах.

Зато вырезки из старых газет содержали немало материала, правда, весьма однообразного. Владимир мог проследить все течение их карьеры. Имя сестер впервые появилось 15 мая 19… года на афише кафешантана в маленьком бельгийском курорте Спа, затерявшемся в Арденнских горах, славном своей добродетельной скукой, водами, игрою в petits chevaux и «ликером Спа».

Далее сестры выступали в Льеже и Намюре; после чего их «открыл» талантливый антрепренер Гочкорс, и имя «сестер Генрихсон» украсило собою видное место афиш Пикадилли-Музик-Холла, парижских цирков и варьете крупнейших городов Старого и Нового света; они побывали даже на арене цирка Соломонского в Москве, но после своего майнцского выхода пропадают бесследно.

За три протекшие года на цирковой арене вообще не появлялось аналогичных номеров, и многие полагали, что сестры в силу какого-либо неблагоприятного стечения обстоятельств потеряли солидных антрепренеров и были вынуждены выступать в третьеразрядных цирках и паноптикумах, не имеющих печатных афиш и не помещающих газетных публикаций.

Разочаровавшись в систематических поисках и поручив их продолжение «Парижской конторе» справок всякого рода, под фирмою «Исполнитель», Владимир принялся рыскать наудачу по всем европейским городам, большим и малым, веря в свое счастье и надеясь найти следы исчезнувших сестер.

Он сделался завсегдатаем цирка и паноптикума, в которые ранее не заглядывал.

Часами наблюдал, как на песке арены чередовались разодетая в зеленый шелк негритянка, с визгом пляшущая на канате, велосипедист, делающий мертвые петли, наездница, летающая в бешеных сальто-мортале над мерно галопирующими лошадьми, глупейшие пантомимы и остроумных клоунов, великолепного Пишеля и эффектную Монтегрю. Научился отличать талантливого акробата от бездарности, начал понимать совершенство выдержанного циркового стиля и тонкое искусство композиции цирковых программ.

Полюбил старинную цирковую традицию и неприятно воспринимал проявления циркового модернизма.

Познакомился с выдающимися артистами арены, с директорами цирков, встретил многих, видавших когда-то «сестер Генрихсон» и подтверждавших их очарование и полное сходство с восковыми бюстами, всегда сопутствующими М. в его путешествиях; однако никто из них не мог добавить ни одной новой строчки к собранным уже ранее материалам.

Только однажды, в Антверпене ему блеснула улыбка загадочной незнакомки.

Только что мелькнул в ослепительном блеске электрических ламп белый круп лошади, и мадемуазель Монтегрю, раскланиваясь, посылала прощальные поцелуи налево и направо, на арену выбежала рыжеволосая девушка, утопавшая в зеленых оборках, и стала извиваться в трудном номере «Женщина-Змея», перегибаясь махровым цветком на бирюзовом ковре, резким пятном брошенном на красный песок арены.

Сердце Владимира учащенно забилось, настолько велико было сходство артистки с восковым изваянием, но тщательное рассмотрение в бинокль установило и черты различия, и прежде всего — голубые глаза.

«Хороша, очень хороша, — произнес вслух его сосед — пожилой полковник, но все же далеко ей до Китти Генрихсон!»

Нужно ли говорить, с каким жаром Владимир принялся расспрашивать полковника, о какой «Китти Генрихсон» он говорит, как безумно был рад он встретить почитателя своих сестер.

Почти всю ночь просидели они перед восковыми куклами в уютном номере «Библь-отель», и Владимир в упоении слушал длинные рассказы полковника о задумчивой Китти и бойкой Берте Генрихсон, таких умных и развитых, несмотря на свое уродство, столь различных и столь любящих друг друга. Полковник, четыре года потерявший их из виду, почитал их умершими или путем операции разъединенными и начавшими новую жизнь на скопленные своим уродством деньги.

Перед рассветом они расстались, и Владимир не сомкнул глаз в эту счастливую для него ночь.

 

X. Неудача

 

Отрадно улетать в стремительном вагоне

От северных безумств на родину Гольдони.

М. Кузмин

 

Прошло полгода. Владимир не подвинулся ни на шаг в своих поисках. Безумные затраты, им производимые, расшатали его материальное благосостояние, а письма друзей увещевали бросить безумные бредни и возвратиться в Москву, где он найдет много нового и много новых.

Осунувшийся и постаревший, он снова ощутил, как-то гуляя по аллеям Пратера, старую московскую тоску, посмотрел грустными глазами вокруг и, со свойственной ему решительностью, отрекся от своей страсти и перед возвращением домой решил поехать на месяц отдохнуть в Венецию, посмотреть Джорджоне, Тициана, старшего Пальму, портреты Морето и плафоны Теполо, покормить голубей на площади Святого Марка и вспомнить далекие дни своей первой любви, раскрывшейся ему в переливах горячего венецианского солнца.

 

XI. Венецианская встреча

 

Ты — читатель своей жизни, но писец:

Неизвестен тебе повести конец.

М. Кузмин

 

Задержавшийся в снегах около Понтебо, венский экспресс только на закате спустился на марчито и рисовые поля, орошаемые мутными водами реки По, и после полуночи прибыл на перрон венецианского вокзала.

Два американские паровоза тяжело дышали, вздрагивая всем своим металлическим телом и выпуская пары. Суетились путешественники, забирая свои портпледы, спокойно и деловито сновали носильщики. Агенты гостиниц выкрикивали названия своих отелей: «Палас-отель», «Мажестик», «Альби», «Савой-отель»…

Владимир хотел остановиться обязательно в той гостинице, куда он двадцать лет назад прямо из рождественской Москвы привез Валентину, закутанную в зимнюю шубку, как будто еще всю запорошенную снежинками Петровского парка, по которому они катались перед отходом поезда.

Он, сколько ни силился, не мог припомнить названия отеля, пока перед его глазами не мелькнул ливрейный картуз с надписью «Ливорно-отель».

Несомненно, это был именно «Ливорно-отель», а комната была № 24.

Через минуту гондола уносила его по черным водам каналов великого города масок, призрачных зеркал, молчаливых дожей, героев Гольдони, персонажей Гоцци и великих венецианских живописцев.

Была пасмурная ночь, и тем более уютной показалась небольшая комната с пушистым ковром, кувшином воды, огромной кроватью, старинным венецианским зеркалом и чашкою горячего какао перед мягкой кроватью.

Несмотря на вереницы всплывших вдруг воспоминаний, усталость брала своё, и Владимир, едва успев проглотить горячий напиток, сомкнул утомлённые глаза.

Когда он проснулся, было уже поздно… Где-то ворковали голуби, доносились всплески вод канала, оклики гондольеров и крики уличных продавцов.

Яркие солнечные блики просачивались сквозь закрытые жалюзи и плыли в сладкой истоме по полу, наполняя солнечным туманом всю комнату.

Владимир блаженно потянулся, высвободился из одеяла, спустил ноги на ковёр и быстро подошёл к окну и поднял жалюзи.

Горячий венецианский полдень пахнул ему навстречу, и он чуть не вскрикнул от удивления.

На противоположной стороне канала стоял огромный балаган, и на нём красовалась огромная золотая вывеска:

 

Паноптикум-Американ

Ново! ЧУДО ПРИРОДЫ! Ново!

Поразительный феномен!

Сёстры Генрихсон!

 

 

XII. Сёстры Генрихсон

 

Тут весь театр осветился плошками, и зрители захлопали в знак удовольствия.

Карамзин

 

Когда Владимир подходил к пестро размалеванному входу «Паноптикум-Американ», для него уже не могло быть более никаких сомнений. На огромном белом плакате кричали яркими красками написанные две головы диковинных красавиц, живо напоминавшие ему давно знакомые черты.

Оживлённая толпа волновалась у билетных касс. Женщины в чёрных кружевных накидках, солдаты в голубых мундирах, солдаты в чёрном, берсальеры, мальчишки, две русские экскурсантки, очевидно, учительницы из Елабуги, ищущие в паноптикуме сильных ощущений, два, три рабочих с длиннейшими шарфами, замотанными кругом шеи, немецкое семейство и прочие персонажи венецианской толпы.

На широком помосте два скарамуша били в барабан, а краснощёкая Коломбина делала глазки бравому унтеру.

Представление было в полном разгаре, когда Владимир вошёл в переполненный зрительный зал. Фокусник-китаец, только что вынувший из своего пустого барабана двенадцать тарелок с горячими макаронами и несколько бутылок Дольче-Спуманто, налил две стеклянные тарелки водою, обвязал верёвкой и широким взмахом пустил их вертеться кругами вокруг себя, сопровождая их свистящий полёт гортанным криком.

Владимир чувствовал, как учащённо билось его сердце, и знакомое чувство волнующей страсти, подобное тому, какое испытал он в Коломне при первом взгляде на восковую куклу, пронизывало всё его существо.

Имя сестёр Генрихсон стояло в программе непосредственно за китайцем Ти-Фан-Тай, и Владимир в сладостной истоме и с каким-то затаённым страхом ждал окончания изысканной китайской программы.

Китаец, захватывая одно за другим блестящие блюдца на кончики тростинок, заставлял их кружиться в быстром вращении, управляя трепетным бегом целого десятка тростей. Мерное вращение блюдец, под рокот струн несложного оркестра, заставило Владимира закрыть глаза во избежание головокружения.

Взрыв аплодисментов заставил его очнуться. Китаец кончил и уходил, прижимая руки к груди.

Молчаливые лакеи собрали его принадлежности и поставили на сцену двойной трон, сделанный в подражание египетскому стилю, и тотчас задвинули его ширмами с изображением ибиса, сфинксов и колоннами иероглифов.

За ширмами послышались шаги, и сбоку вышел маленький арабчонок в огромной белой чалме и бирюзовых шароварах и выразительно приложил палец к губам. «Тсс… Тсс…» — послышалось со всех сторон, и понемногу воцарилась тишина. За ширмами раздались звуки струн, и арабчонок быстро сложил створки.

Владимир, впившийся руками в ручки кресел, почувствовал, как участились удары его сердца и холодный пот выступил на лбу. Перед его глазами мелькнули два обнажённых тела, едва прикрытые нагрудниками и поясами египетских танцовщиц.

Знакомые змеи бронзовых волос ниспадали на роскошные формы зеленоватого опалового тела, чёрные глаза Берты растворили его душу, а красный рот дышал сладострастной улыбкой.

Он не видел, что, собственно, исполняли сёстры, он не понимал даже, где он, все образы самого пылкого его воображения, самые смелые догадки были превзойдены действительностью.

Густые змеи рыжих, почти бронзовых волос окаймляли бледное, с зеленоватым отливом лицо, горящее румянцем и алыми губами и в своей композиции укрепленное огромными чёрными глазами, линии плеч, бёдер и живота струились подобно изгибам тела диковинной Венеры великого Сандро.

Все мечты Владимира о конечном женственном, о том, к чему все пройденные женщины были только отдалённым приближением, казалось, были вложены в это тело.

Арабчонок задёрнул ширмы. Сёстры пропали. Толпа неистовствовала.

Владимир встал и с удивлением посмотрел на кричащих людей.

«Зачем здесь эти хари! Подите вон! Убирайтесь!» — хотелось крикнуть, но он удержался и почти шатаясь направился к выходу.

 

XIII. Рыжеволосая Афродита

 

На диване лежал корсет, доказательство её тонкого стана, чепчик с розовыми лентами и черепаховый гребень.

Карамзин

 

Вечером того же дня Станислав Подгурский, содержатель паноптикума, австрийский поляк родом из Закопано, познакомил Владимира с «сёстрами Генрихсон».

Голландки весьма чисто говорили по-немецки. Были любезны и очень скромно одеты в белое с пятнышками платье. На стене их комнаты висела какая-то выцветшая фотография семейной группы и мастерски по-цорновски писанный масляный портрет. На столе тускло блестел медный кофейник.

Разговор вначале не клеился. Владимиру хотелось скорее созерцать, чем рассказывать. Однако нужно было говорить.

Вскоре терпкий контральто Берты втянул его в оживлённый разговор о цирковых знаменитостях.

Берта — та, чьё восковое изображение так поразило Владимира в Коломне, была немного худее своей сестры, типичной немецкой красавицы. Её лицо было даже менее красиво, чем спокойное классическое лицо Китти. Но какая-то пряность, какая-то недосказанная тайна пропитывала всё её существо.

Казалось, будто всё, что она говорит и делает, было не настоящим, нарочным, произносимым только из учтивости к собеседнику и мало интересным ей самой.

Её кажущаяся оживлённость была холодна, и огромные глаза часто заволакивались тусклым свинцовым блеском. Казалось, что где-то там, вне наблюдения собеседника, у неё была иная жизнь, завлекательная, глубокая своим содержанием.

Впрочем, всё это не мешало ей быть увлекательной собеседницей, а родинка на её шее лучше всяких слов говорила о том, какая славная женщина была сестрой добродушной Китти.

Владимир, вначале смущённый неестественной близостью близнецов, вскоре перестал замечать её и рассказывал о своих поисках. Удивил сестёр своим напряжённым к ним интересом.

Расстались они друзьями. Уходя, Владимир узнал, что портрет на стене, писанный в цорновской манере, изображает скульптора Ван Хоотс.

 

XIV. Зарницы

 

Под сенью пурпурных завес

А. Пушкин

 

Всю ночь Владимира душили кошмары. Он задыхался в змеиных объятиях бронзовых кос. Влажные русалочьи руки обвивали его горящую шею, и терпкие, пьяные поцелуи впивались в его тело, оставляя следы укусов вампирьих зубов.

Утром он уже отнёс сёстрам пучок магнолий и застал их веселых и улыбающихся за утренним кофе. Они задержали его у себя. Вечером он катал их в гондоле по Большому каналу. На другой день он снова был у них, чем вызвал видимое недовольство Подгурского.

Терпкий голос Берты, её наивные песенки овладели им всецело и до конца. Они были единственная реальность, существующая для него, всё остальное был дым.

Он опустошил антикварные лавки, украшая ожерельями зеленоватое тело и вплетая драгоценности чинквеченто в бронзовые косы.

Неестественная связь сестёр и вынужденное постоянное присутствие Китти сначала смущали его. Но вскоре опытным сердцем уловив, как начала разгораться тлевшая в душе его подруги диковинная страсть, он забыл о Китти. Порывы его чувства, казалось, покоряли обеих сестёр. И только однажды, когда он, забывшись, поцеловал обнажённое колено Берты, его глаза встретили полный ужаса взгляд Китти. Но это был только один миг. Вскоре весь мир потонул в бушующем океане страсти.

 

XV. Катастрофа

 

Osculaque insetuit cupide luctantia linguis

Lascivum femori supposuitique femur…

P. Ovidius Naso [1]

 

....................

....................

 

XVI. Записки Китти

 

Разбитое зеркало означает смерть.

Примета

 

Сентября. Венеция

Берта забылась в полусне.

Пользуюсь минутой записать чудовищное событие нашей жизни. Я никогда не думала быть писательницей, но события, окружающие меня, столь необычайны, дыхание смерти окружает нас со всех сторон, и роковая развязка, очевидно, приближается. Пусть же эти страницы послужат завещанием бедной Китти Ван Хоотс, одной из несчастных «сестёр Генрихсон» цирковой арены.

Я и сестра Берта родились близнецами, сросшимися своими бёдрами, в зажиточной купеческой семье Ван Хоотс в Роттердаме.

Роды матери были очень тяжелы, и отец, желая скрыть наше уродство и предполагая впоследствии разъединить нас операционным путем, отвёз нас к двоюродной сестре нашей матери.

Однако хирурги отказывались делать операцию, говоря, что она угрожает смертью одной из нас. Матушка не могла оправиться от родов и вскоре умерла. Отец, не желавший себя сделать посмешищем в глазах своих клиентов и биржевых приятелей, воспитывал нас весьма тщательно, ни разу, впрочем, не заехав посмотреть на нас.

Вскоре он женился вторично и умер от случайной вспышки чумы, занесённой вместе с пряностями с острова Явы одним из пароходов его компании.

Его вдова, родившая уже после смерти мужа мальчика, ничего, или почти ничего, не знала о нашем существовании. Нотариус отца переслал тётушке небольшую сумму денег, завещанных на наше воспитание.

Однако через несколько лет и этот скудный источник нашего пропитания иссяк. Мы уже были готовы познакомиться с ужасами нищеты, когда содержатель проезжего цирка предложил нам вступить в число артистов его труппы, своим уродством зарабатывать хлеб насущный. После минутного колебания и слёзных просьб тётушки мы, бывшие тогда тринадцатилетними девочками, согласились и через неделю уже появились под именем «сестёр Генрихсон» на подмостках кафешантана в Спа.

Не буду описывать нашей цирковой жизни, она так однообразна, так утомительно тосклива, особенно для нас, прикованных своим уродством к замкнутой комнатной жизни.

Однако мы не роптали. Всегда умели создать в комнатах своей кочевой жизни тёплый семейный уют. Найти немногих преданных друзей. Я до сих пор вспоминаю антверпенского полковника, такого ласкового ко мне, с таким вниманием угадывавшего наши желания.

Мы не знали отцовской ласки, но он часто казался мне отцом. Я слышала, что и после он очень тепло отзывался о нас. Где-то он теперь, старый, добрый полковник Вотар! Иногда нас катали в коляске по тем городам, которые посещала наша труппа. Изредка посещали мы театры, забираясь в глубину ложи уже после открытия занавеса и уезжая до окончания спектакля.

Мы зарабатывали очень много и мечтали, скопив несколько десятков тысяч франков, навсегда покинуть арену и тихо вдали от людей окончить нашу жизнь.

Как вдруг, во время наших гастролей в Гейдельберге, крыло трагедии впервые развернулось над нами. Наш антрепренер убедил нас предоставить за очень большие деньги право репродукции «феномена сестёр Генрихсон» фирме восковых кукол в Гейдельберге… Я забыла название этой фирмы.

Через два дня нам представили молодого скульптора, весьма умело и искусно занявшегося лепкой наших восковых изображений.

На беду, он очень понравился Берте, а песенки сестры окончательно свели его с ума.

Неестественная страсть художника к прекрасному уроду разгоралась подобно костру Ивановой ночи. Лихорадочный блеск в глазах сестры, учащённое биение её сердца открывало в ней новое, незнакомое для меня существо. Тягостным мраком заволакивались глаза художника.

Гроза приближалась.

Трагическая развязка…

Берта просыпается. Кончаю.

 

Сентября. Венеция

Продолжаю. Трагическая развязка оказалась более ужасной и более скорой, чем можно было думать.

Однажды вечером, когда атмосфера страсти сгустилась вокруг нас настолько, что я готова была, казалось, схватить топор нашего циркового плотника Жермена и, разрубив роковую связь свою с сестрой, выброситься в окно — художник, которого мы звали просто «милый Проспер» сказал своё полное имя «Проспер Ван Хоотс».

Я не удержалась от крика. Двух вопросов было достаточно, чтобы всякие сомнения пропали. У наших ног лежал сын нашего отца, наш младший брат. Как безумный вскочил он на ноги и, схватившись за голову, выбежал за дверь.

Наутро мы узнали, что он повесился.

Сестра заболела нервной лихорадкой. По её выздоровлении мы, связанные контрактом, ещё два раза появились на арене в каком-то немецком городишке. Потом уехали сначала в Гент, а после в Брюгге, рассчитывая на свои сбережения прожить несколько лет спокойной, замкнутой жизнью.

Меланхолический перезвон брюггских колоколов, тишина улиц, почти безлюдных, и чёрные лебеди на тёмно-зелёной водной глади каналов стали для нас целительным бальзамом.

Первые месяцы мы сидели целыми днями у окна. Я перечитывала книги, а Берта безумными глазами смотрела на медленно плавающих лебедей и сотни раз повторяла четверостишье, когда-то написанное Проспером:

 

Чёрный лебедь, плывёт над зелёной волной,

И качаются ветви магнолий.

Ты встречалась когда-то, я помню, со мной,

Но не помню, когда, и не помню, давно ли.

 

Так в небытии прошёл год, другой… Глаза Берты стали улыбаться, она принялась за рукоделье и не раз опускала свои тонкие пальцы на струны лютни. На третий год наши сбережения стали приходить к концу, и пришлось подумать о «работе». Мы написали письмо одному старому другу.

Через неделю к нам явился человек в круглой шляпе, оказавшийся импрессарио Подгурским, подготовлявшим турне по портовым городам Средиземного моря. Берта заинтересовалась. Мы подписали очень выгодный контракт. Были вместе с паноптикумом в Гелиополисе и Александрии, посетили Алжир, два месяца прожили в Барцелоне, провели зиму в Палермо, и роковая судьба забросила нас в Венецию.

 

Сентября. Венеция

Продолжаю. На третий день наших венецианских гастролей утром, причесывая свои роскошные бронзовые волосы, Берта выронила и разбила круглое зеркало… Мы с ужасом посмотрели друг на друга. Из всех ужасных примет эта была наиболее верной. А вечером того же дня Подгурский привёл к нам московского архитектора Вольдемара М., давно уже искавшего познакомиться с нами.

Бледный, с чёрной ассирийской бородой, он казался человеком, продавшим свою душу дьяволу, а его говор, как и вообще у всех русских, говорящих по-немецки, был певуч и напоминал мне почему-то малагу, которую мы пили в Барцелоне.

Отчётливо помню этот проклятый вечер и ночь, когда сердце Берты билось иначе, чем обычно, совсем как в памятные гейдельбергские дни.

Казалось, дух Проспера ожил в этом северянине, казалось, тайная власть почившего несчастного брата над душою Берты была кем-то вручена этому бледному человеку с кошачьими манерами. Напрасны были мои слова и предупреждения, бессонные ночи и общие слёзы, увлажнявшие общую подушку, и клятвы, даваемые на рассветах.

Страсть разгоралась, бурный поток увлекал всё, и даже я, прикованная уродством к своей сестре, была как-то странно подхвачена её волнами. Его слова, улыбки, прикосновения, как раскалённый металл, выжигали в нашем существе стигматы страсти. И вот однажды, когда я в бешенстве исступления впивалась зубами в подушку, Берта стала принадлежать ему.

Он бежал от нас среди ночи. Сестра пробыла три дня онемевшая, как камень. Потом очнулась. Гнала его прочь. Снова звала к себе. Он, бледный как смерть, лежал часами у её ног, потом убегал, пропадал днями.

Потянулись месяцы бреда и сумасшествия… Мы почувствовали, что под сердцем Берты затеплилась новая жизнь. Цирк давно уехал. Вольдемар заплатил за нас огромную неустойку Подгурскому.

 

Сентября. Венеция

Берта бредит вторую ночь. Доктора боятся тяжёлых родов. Говорят о нашем с сестрой операционном разделении. Вольдемар ходит как помешанный. Берта, когда просыпается, гонит его прочь. Ночью в бреду зовёт Проспера.

 

Сентября

Сегодня я очнулась и вскрикнула. Берты не было рядом. Моя правая рука была совершенно свободна. Доктора говорят, что у Берты родилась девочка и она в другой палате.

 

Сентября

Наконец мне рассказали всё. Уже неделя, как Берты нет в числе живых. Когда начались роды, нас разъединили. Опасались, что начавшийся сепсис будет смертелен и для меня. Боже! Дай мне пережить всё это.

 

Сентября. Венеция

Я ещё так слаба. Сегодня мне показали мою маленькую красную всю племянницу. Говорят, когда началась агония, Берта прогнала Вольдемара и приказала уехать из города.

Я поняла её порыв и просила доктора, в случае, если Вольдемар вернётся, сказать ему, что мы умерли все, — и Берта, и я, и маленькая Жанета. Когда я поправлюсь, мы уедем далеко, далеко, и никто, никогда не расскажет Жанете о страшных призраках её происхождения.

 

XVII. Безумие

 

Агрономическая помощь населению была в Италии, быть может, нужнее, нежели в какой бы то ни было иной стране.

А. Чупров

 

Владимир М., исполняя предсмертное приказание Берты, почти качаясь от усталости, с безумными горящими глазами, побрёл на вокзал, сел в первый отходящий поезд, который куда-то его повёз.

Это был необычайный для него поезд. В нём не было иностранцев. Приземистые, коренастые культиваторы громко смеялись и разговаривали о суперфосфатах, о дисковых боронах Рандаля, ругали своего агронома, почтительно отзывались о каких-то Бипоцеро, Луцатти и Поджо и поносили, сплёвывая на пол, породу рогатого скота, называя её бергомаско.

Поезд остановился в Пьяченце, земледельческом центре Итальянского севера.

Это была закулисная Италия. Та, которая составляет действительную нацию и которая совершенно неизвестна иностранцу.

Итальянцы любят мечтать о «Третьем Риме». Если первый был Римом античности, второй — Римом пап, то третий Рим будет Римом кооперации, усовершенствованной агрономии и национальной промышленности итальянской демократии.

Однако Владимиру М. до всего этого не было никакого дела, и он уныло бродил в Пьяченце по сельскохозяйственной выставке, смотря откормленных тучных быков, скользя глазами по пёстрым агрономическим плакатам и машинально слушая пылкие речи какого-то каноника о преимуществах английского дренажа для вечнозелёных марчито.

Наскучив однообразным и скучным зрелищем трудовой земледельческой культуры, Владимир переехал в Павию и близко около неё нашёл небольшой монастырь Чертоза, приспособленный для выделки ликера.

Пышные барочные часовни, тонкие и лёгкие колоннады монастырских двориков, розарии, полные благоухания, дали ему возможность собраться с мыслями.

Блуждающий взор приобрёл осмысленность, и через четыре дня он уже нашёл в себе силы вернуться в Венецию. С покорностью выслушал весть о смерти сестёр и своей дочери и, сразу сгорбившись и постарев, направился к вокзалу, не имея сил оставаться в городе, ставшем гробницей его счастья.

Когда чёрная гондола везла его по узким каналам, — вечерело. Роскошная жизнь пенилась и звенела над Венецией.

 

XVIII. Снова в Москве

 

В конце мая 1694 года госпожа Савиньи совершила последнее путешествие в Гриньян.

«Плутарх для девиц»

 

Курьерский поезд медленно подошёл к московским перронам. Мелькнули Триумфальные ворота, дутики, Тверской бульвар. Владимир М. вернулся в свою старую квартиру в переулке между Арбатом и Пречистенкой.

Владимир с грустью посмотрел на кресла красного дерева, елисаветинский диван, с которым связано столько имён и подвигов любви, ставших теперь ненужными, на гобелены, эротические рисунки уже безумного Врубеля, с таким восторгом купленные когда-то фарфор и новгородские иконы, словом, на всё то, что некогда радовало и согревало жизнь.

Его состояние, некогда значительное, было разрушено до основания.

Пришлось продать эротические гравюры, некоторую мебель и великолепного новгородского «Флора и Лавра» с красной по синему пробелкой и поразительными пяточными горками.

Владимир чувствовал себя манекеном, марионеткой, которую невидимая рука дёргала за верёвку. Друзья его не узнавали. Он вёл замкнутый и нелюдимый образ жизни. Заказы, однако, он принимал, и этот последний период его деятельности подарил Москве несколько причудливых и странных зданий.

 

XIX. Призрак Афродиты

 

Ты сладострастней, ты телесней

Живых, блистательная тень.

Баратынский

 

Прошло более года. Владимир прогуливался по дорожкам Александровского сада. Следил безразличным взглядом весенние влюблённые пары и гимназистов, зубрящих к экзамену.

Поднял голову, посмотрел на полосу зубчатых Кремлёвских стен, озарённых заходящим солнцем, и всем существом своим почувствовал приближение смерти.

Ему болезненно захотелось еще раз дышать горячими лучами венецианского солнца, услышать всплески весла в ночной воде канала.

Он мысленно подсчитал не оплаченные ещё долги и, махнув рукой, решил поехать в Венецию.

Когда венский экспресс, по обыкновению запоздавший, спускался в итальянскую долину, в марчито и рисовые поля, орошаемые мутными водами реки По, уже вечерело, и только после полуночи прибыл он на перрон венецианского вокзала.

Два американские паровоза, тяжело дыша, вздрагивали всем своим металлическим телом, суетились путешественники, спокойно и деловито сновали носильщики, перетаскивая портпледы и чемоданы. Агенты гостиниц выкрикивали названия своих отелей: «Палас-отель»! «Мажестик»! «Альби»! «Савой-отель»! Всё было до ужаса повторно.

Владимир остановился в № 24 «Ливорно-отель».

Когда он проснулся, было уже поздно… Где-то ворковали голуби, доносились всплески вод канала, оклики гондольеров и крики уличных продавцов. Всё было зловеще повторно. Всё трепетало в какой-то саркастической улыбке Рока.

Владимир спустил ноги на ковёр и медленно подошёл к окну, поднял быстрыми движениями жалюзи и вздрогнул, содрогнувшись от ужаса.

Перед ним на противоположном берегу канала, там, где некогда стоял паноптикум, он увидел огромное витро роскошной парикмахерской, сквозь зеленоватое стекло которого на него смотрели восковые головы сестёр Генрихсон, забытые им когда-то во время бегства из Венеции.

Зловещие куклы смотрели в его опустошённую душу своими чёрными глазами, оттенёнными зеленоватым опалом тела и рыжими, почти бронзовыми змеями волос.

Владимир опустился на пол и, припав лбом к мраморному подоконнику, заплакал.