Выступление на конференции режиссеров

Хорошо, когда мы, деятели искусства, недовольны, неудовлетворены, ломаем те формы, которые уже больше не отвечают художественным потребностям народа, и на место их создаем новые формы, более удовлетворяющие потребностям. Я говорю — «формы» искусства, включая в это слово неразрывность содержания и выразительность этого содержания.

Плохо, когда мы испытываем капитулянтские настроения и начинаем протаскивать, хотя бы очень завуалированно, идейку о том, что расцвет искусства лежит где-то позади.

Такие настроения, к сожалению, есть, но, к счастью, у немногих. С тем большей беспощадностью мы должны осудить их и бороться с ними.

Расцвет советского театрального искусства впереди. Он близок, мы накануне огромного взлета драматургии и театра. Я постараюсь обосновать эту мою уверенность.

XVIII съезд партии подвел итоги двум прошедшим десятилетиям и уверенной рукой начертил путь движения СССР на карте истории мира. Это движение — рост нашей социалистической, материальной и духовной культуры и накопление все более мощных рядов советской интеллигенции. Наша интеллигенция неотделима от всего народа, как голова от тела. Наша интеллигенция растет и количественно и качественно, поддерживаемая всем народом, питающим ее и непрестанно пополняющим ее.

Драматургическое искусство, как и всякое искусство у нас в социалистическом обществе, — это дело интеллигенции, самых передовых ее слоев. Наше искусство, я бы сказал образно, — это те серебряные трубы, которые поют и зовут впереди народа, идущего в наступление. «Всякая сосна своему бору шумит», — говорит пословица. Трубы поют о том, что в сердце у каждого, поют о самом лучшем и высоком, поют, равняя шаг. Серебряные трубы зовут на высокие дела.

Искусство прежде всего — народно. Стало быть, создатель и ценитель искусства — народ, то есть все мы. Стало быть, когда решается судьба драматургического произведения, приговор ему выносит весь народ. Афиняне так и делали, судя Софокла и Аристофана. Высшей наградой античного драматурга был лавровый венок, который присуждался ему народом.

Я хочу спросить Комитет по делам искусств и Главрепертком, я хочу спросить наших театральных критиков, в какой мере в своих суждениях они учитывают суд народа, суд советской интеллигенции над произведением драматургии и театра.

Один очень хороший, честный советский писатель сказал мне: «Мы должны давать народу хорошие книжки». — «Кто это мы?» — спрашиваю я его. Стало быть, есть мы и есть народ. Так говорили люди 60-х годов: «Мы служим народу». У нас этого нет. Мы есть народ, мы служим самим себе, причем «себе» — это 175 миллионам, включая и меня за моим письменным столом.

Один честный, талантливый советский критик сказал: «Какой же народ судья? Публика на периферии, да и у нас в Москве ломится на такие-то и такие-то пьесы. (Он перечислил по пальцам скверные пьесы, идущие на периферии.) Недалеко бы мы ушли с нашей драматургией, оценивая ее спросом публики. Нет, — сказал мне критик, — лишь мы судьи, мы устанавливаем критерий».

Этот критик не прав, конечно, потому что народ, советская интеллигенция еще не дали ему права быть судьей. Он должен завоевать это право. Как завоевать? Как завоевал Белинский.

Он не прав еще и потому, что пренебрегает зрительным залом: зал молчит, а он говорит в критической статье: «спектакль хорош», не упоминая о зрительном зале. Зал аплодирует, волнуется, переживает, а ему пьеса не нравится.

Такое отношение называется дендизмом — оно имело свое место в истории, в первой половине XIX столетия, когда лучшие умы шли наперекор мутному, все нивелирующему валу торжествующей буржуазии, мертвящему ужасу мещанства. Тогда пунцовый жилет Теофиля Готье на премьере «Эрнани» был вызовом, был как бы плащом матадора перед мордой быка.

Но кому хочет бросить вызов критик, пренебрегая настроением зрительного зала? Самому себе! Нет, стойте лицом к зрительному залу, ищите в нем решение судьбы искусства.

В-третьих, если на периферию попадают дешевые пьесы, то почему же нужно винить публику, что она кушает эти несвежие консервы? Периферия тоскует но хорошим пьесам. Не говорите, пожалуйста: наша невестка все стрескает. Дайте периферии хорошие пьесы, и она откажется от консервов.

В-четвертых, возьмите отчеты библиотек. Кого больше всего читают в Советском Союзе? Пушкина. А это разве не говорит о высшем вкусе?

Поставьте сейчас в Зеленом театре «Царя Эдипа» — вы отметите серьезный и глубокий успех. Я этому свидетель: несколько лет назад я видел «Царя Эдипа» под открытым небом, перед аудиторией в несколько тысяч человек ленинградских рабочих. Что играют на «глубокой периферии», в колхозных театрах, в кружках самодеятельности? Играют классиков и страстно ждут советскую, настоящую народную пьесу.

Народ — судья искусству. И задача критики — быть выразителем высших художественных требований народа. Умаляет критика такая роль? Отнюдь нет, она выше и значительней, чем единоличный вкус, она и есть задача социалистического реализма.

Советская интеллигенция в своем движении, в своем культурном росте создает передовое социалистическое искусство, в частности драматургию. Прежде всего не нужно забывать, что это дело новое: социалистический реализм строится на художественном опыте тысячелетней гуманитарной науки. Это дело безусловное, ему может помешать разве только столкновение земли с другой планетой, но такого случая не предвидится.

Земля вспахана, семена посеяны, они взошли, их. ждет цветение. Творческие силы народа должны быть оформлены в величественных образах. Ничто не может помешать этой задаче нашего искусства. Она будет выполнена!

Мы говорим о тех рогатках, которые разные недотепы и недоумы, моральные сухари, всякие успокоившиеся на лаврах, всякие перестраховщики и трусы ставят перед драматургом, мешая ему дышать, всей грудью, расправить мускулы своего таланта, мешая ему петь в серебряную трубу, идя впереди миллионов, одобряющих его криками благодарности и радости.

Мы много говорим об этих рогатках. Но на сегодня это лишь призрачные рогатки. Их нет, потому? что драматург не хочет, чтобы они были. Если он их не отшвырнул, — народ потребует этого. В Советском Союзе любят смелых. Народ не прощает уныния, страха, колебания, нерешительности. Художников создавало бесстрашие, упорство, дерзость и величие поставленных задач. Нет, не будем больше говорить о рогатках, это значит сваливать вину с себя на всякие посторонние условия.

Скажу про себя. На моем творческом пути не мало было рогаток и даже волчьих ям, вырытых, например, покойной РАПП. И сейчас я получаю здоровые удары и тумаки. Я не скажу, чтобы я шел через эти препятствия с веселой песней. Я стонал и кряхтел. Все мы таковы. Но я всегда чувствовал, что иду в потоке неисчислимых миллионов творцов новой жизни. Творчество — это трудное дело. И всегда я чувствовал, что судья моим делам — народ. Он требует — твори и давай. Народ и партия, ведущая народ к коммунизму, требуют от искусства наивысшего напряжения, растущего напряжения. И мы должны напрягаться.

Да здравствует советское искусство!

Чего же нам не хватает на сегодняшний день? Наше художественное мышление двигается часто по оголенным схемам. Изобразитель отстает от мыслителя. Наша общественная жизнь так насыщена идеями, что они часто ослепляют художника, и он, как человек, глядящий на солнце, не видит красок. Это касается и драматурга и режиссера. У обоих у нас то же отставание в чувственном восприятии нашей жизни, столь насыщенной идеями.

Вот тут, мне кажется, весь секрет нашей работы над самим собой, тут, з овладении этим секретом, и лежит основание для дивного и невиданного взлета искусства социалистического общества.

Сумма наблюдений, больших и маленьких, мимолетных и глубоких, осознанных и неосознанно-летучих, всегда складывается, интегрируется у художника в тот собирательный, реалистический образ, который мы называем типом эпохи.

Не будем ссылаться на то, что художнику нужен отстой эпохи, что Гоголь создал «Ревизора» из типов предшествующего ему времени. Отстой эпохи — приятный материал для художника. Но это не значит, что только отстой может быть материалом для создания полнозвучных художественных произведений. Это опровергается первым же пришедшим на ум примером: Бальзак писал свои величественные романы с натуры, Тургенев писал о современниках, Пушкин и Грибоедов писали свою эпоху.

Вы спросите: почему же нам трудно делать это? Потому что наши задачи неизмеримо труднее. Потому что на земле до нас не было бесклассового общества, не было государства, строящегося по законам философии коммунизма.

Но если нам трудно врубаться в неизведанные рощи социалистического Парнаса, то именно в этом залог того, что искусство наше хорошо и высоко. Путь искусства всегда труден, и чем труднее путь, тем блистательнее находка!

Да здравствует социалистическое искусство!

Письмо А.Л. Дымшицу

Дорогой Александр Львович! Я прочел Вашу главу о сказке и нахожу, что это статья для журнала, но не глава для учебника.

О сказке, да еще для молодежи, нужно написать так, чтобы сказка предстала во всем ее очаровании. Не нужно исследований, не нужно цитат, не нужно оправданий.

Я считаю, что начать хорошо бы с происхождения сказки: откуда они начались, как они путешествовали по свету, как один народ передавал другому сюжеты, и тот их обрабатывал по-своему и т. д.

Нужно коснуться монгольской, корейской, персидской сказки, византийских и античных сказаний и мифов, наконец, западноевропейской сказки (пришедшей к нам через письменность).

Затем хорошо бы указать на самый склад русской сказки и на ее направленность: народ создает своего героя, народ отвоевывает свою духовную независимость, народ смеется, народ — сатирик и т. д.

Я пишу Вам лишь несколько слов об этом. Мануйлов расскажет Вам подробнее.

Ваш Алексей Толстой.

 

Сказка — великая духовная культура народа, которую мы собираем по крохам, и через сказку раскрывается перед нами тысячелетняя история народа.

Письмо сыну

Усердно занимаюсь словесностью, т. е. писанием «19-го года». Кажется, нашел стиль и форму для этого очень трудного романа. А стиль и форма это тот самый реактив, в котором давно сгнившие предметы, клочки одежд, обрывки событий, пыль времени, ржавое железо, мысли, ставшие банальными, забытые восклицания, улетевшие в небытие крики, фразы, поцелуи, матерщина, пятна крови и прочее и прочее — вскипают и под некое невнятное, как бы колдовское, но по существу бессмысленное бормотание самого автора превращаются в животрепетное создание, обладающее всеми признаками живого, убеждающего своим присутствием существа, хотя и бесплотного.

Вот этой кухней я теперь и занимаюсь, дымя трубкой. Что из этого получится — знает аллах, но не скажет мне, так как я не магометанин.

Кончил читать второй том истории СССР, и теперь мне скучно, так как я все знаю, а дальше — еще ничего не вышло.

Хорошо бы и тебе заняться историей. Над этим можно вдоволь поразмыслить и даже сделаться крайне рассеянным.

Напрашивается один очень любопытный вывод, а именно: земля истощила свои силы, свою ярость, создавая формы природы. Чудовища, потрясавшие воздух и землю криками похоти и жадности, — погребены на глубокие тысячи метров. Природа успокоилась, стала добропорядочной, серенькой, увядшей, как потаскушка, под старость лет устроившаяся при церковной свечной лавке.

В это время появился человек. Он с непостижимой торопливостью пробежал пространство, отделяющее животный мир от homo sapiens эпохи авиационных моторов в 1900 H. P. В наши дни он торопливо — не без участия самовредительства, ликвидирует все те формы, которые остались от прохождения по историческому кроссу до момента ликвидации частной собственности на средства производства. Это основное. Дальнейшие исторические события пройдут очень бурно и очень быстро.

Человечество в некотором смысле начнет обратный путь. Вместо того чтобы довольствоваться тем, чтобы сеять чахлую пшеничку на чахлых морщинах земли, оно начнет вскрывать и вызывать к жизни все, все силы, погребенные в земле; оно пробудит к жизни — своей, человеческой — всю ярость, все чувственное плодородие, накопленное за миллиарды веков в виде угля, нефти, соли, фосфоров, азотных соединений, металлов, минералов и прочее и прочее. Духовные, умственные и чувственные силы будут чудовищно расти. И какой-нибудь кривоногий скиф, три тысячи лет тому назад без толку мотавшийся на лошаденке по степи, в грязных штанах, с куском червивой кобылятины под седлом, или даже богоравный Одиссей, мировой хвастун, враль, пустившийся со своей каменистой Итаки за мелкой торговлишкой и вернувшийся домой без штанов, — даже такие герои будут казаться непригодными для детских сказок.

Люди будут потрясать небо и землю чудовищностью своих вымыслов, идей и ощущений. Запасов хватит на много, много миллионов столетий…