Мир — первое условие развития культуры

Когда стало известно, что я буду выступать в таком высоком собрании, перед вами, господа, целый ряд культурных учреждений Москвы снабдил меня увесистыми меморандумами с планами и колоннами цифр.

Такой горячий отклик на Конгрессе мира и дружбы с СССР вполне понятен, если хотя бы бегло взглянуть на рост нашей культуры и на потребности в ней широких народных масс.

К сожалению, до сих пор еще слишком мало делается для ознакомления с нашей культурной жизнью. Такое знакомство еще резче подчеркнуло бы нашу волю ко всеобщему миру.

Мир — первое условие развития культуры. Ее семена не произрастают на почве, взрываемой военными снарядами, и путь человечества к расцвету и счастью не лежит по ту сторону колючей проволоки и волчьих ям.

Советская Россия — союз равноправных шестидесяти народов. Есть народы численностью в три тысячи человек обоего пола. Но эти народы говорят на своем языке, теперь они получили свой алфавит и письменность, их молодежь едет учиться в институты Москвы и Ленинграда с тем, чтобы по окончании курса вернуться к родным пенатам. Иногда эти родные пенаты не что иное, как хижина изо льда, снега и оленьих кож.

В таком жилище у огня очага ненец, получивший звание доцента, читает Пушкина на своем языке. Он собирает древние предания своего народа и записывает на валик песни, давность которых уходит к каменному веку.

О чем может мечтать такой народ: о войне и порабощении или о культуре и мире?

Наши народы слишком долго жили на «краю ночи». Даже необычайная эпоха Петра Великого не могла приобщить к культуре огромную страну. Страна была слишком велика по человеку, слишком бескрайна. Крепостное право охотилось за человеком, чтобы приковать его к ярму и отучить от воли, заставить работать. Страна внушала чувство дикой воли и презрения ко всему прочному, вещественному — символу закабаления.

Нужна была революция, чтобы народ познал страну как свою собственность и назвал бы ее родиной. Нужны были аэропланы, автомобили и мощные паровозы типа «Иосиф Сталин», чтобы советский человек охватил бескрайность своей страны и она перестала быть для него слишком просторной. Когда советский человек начал на своей земле делать вещи для самого себя, тогда только вещь стала формой для культуры.

Молодое поколение нашей страны со всей жаждой неизрасходованных сил идет на штурм мировой культуры.

Не нужно забывать, что иные многолюдные республики в нашей стране с территорией, равной Центральной Европе, не знали промежуточных ступеней материальной культуры: от натурального хозяйства, от кочевья, от средневековых форм жизни они переходили непосредственно к социалистическому хозяйству.

Вода в арыках Средней Азии, вода столь драгоценная, что отец давал в приданое за дочерью право открывать ежедневно на полчаса маленький шлюз в своем арыке, — вода стала общим достоянием. Канавы и валы из лёсса, огораживающие участки хлопковых полей, были перепаханы и увеличили площадь общественной земли. Вместо ручной мотыги начали пахать трактором, девушки сняли чадру, и теперь вы можете увидеть темноглазых красавиц с волосами, заплетенными в две дюжины кос, на лекциях в университетах, в лабораториях институтов. Ради спорта они прыгают с парашютами или проходят по шести тысяч километров на лыжах.

Такая девушка мечтает об ученой степени Кембриджского университета и больше не боится, что отец продаст ее вместе с мутным ручейком воды в вечное рабство.

В колхозах Средней Азии, где хлопок приносит огромные доходы, где возродились древние пышные празднества, где поют песни молодых национальных поэтов и читают европейскую литературу на таджикском, туркменском, узбекском языках, — я уверяю вас, — предпочитают такой мир грохоту пушек.

Все это нужно отнести и к республикам, идущим во главе культуры, — России, Украине, Белоруссии, Грузии. Народы слишком много страдали, слишком много видали невзгод. Они знают цену миру и счастию и слишком хорошо отличают вкус кристальных вод Кастальского источника от вкуса крови.

Итак, я хотел бы характеризовать некоторые отличительные качества нашей художественной культуры, качества не случайные и не преходящие, но все более интенсивно окрашивающие наши культурные завоевания.

Кто потребители искусства в СССР? Широкие народные массы. Я заимствую несколько цифр из обширных меморандумов, которыми меня снабдили.

За прошлый год одним Государственным издательством художественной литературы издано русских и иностранных классиков, современных писателей — на русском языке и на языках народов, еще не имеющих своих издательств, — 24 млн. экземпляров книг.

На 1937 год этот план увеличен до 29 млн. экз. книг.

Издательство детской литературы выпустило на одном только русском языке в 1936 году 36 млн. экз. книг и на 1937 год выпускает 70 млн. экз. книг отечественной и переводной литературы.

Из этого количества не найдется ни одной книжки, которая не была бы пропитана стремлением к миру. Если бы такая книга проскочила на рынок, в издательство полетели бы миллионы возмущенных и ругательных писем от читателей.

Сколько же у нас в республиках читателей, проглатывающих эти горные хребты из книг — поэтов, романистов и драматургов, — начиная от Гомера до Герберта Уэллса, Бернарда Шоу и Хексли.

По данным 100 000 библиотек, число читателей художественной литературы что-то около 50 млн., не считая детей. 50 млн. мужчин и женщин, старых и молодых, — это все люди, предпочитающие звон рифм звону шпор, и познание — уничтожению.

Вы ответите мне, что не все же эти 50 млн. читателей смогут оценить терцины «Божественной Комедии». Это, скажем, так. Но знаменателен тот факт, что в нашей молодой стране складывается прочное общественное мнение о необходимости знать терцины «Божественной Комедии», и это общественное мнение начинает ставить знак равенства между познанием и моралью.

Судите нас по нашим реальным устремлениям, судите нас в размерах отрезка времени в двадцать лет, когда народ стал строить государство для себя.

И тот, кто после визита в нашу страну не находит иного итога нашей жизни, кроме презрительного утверждения, что у нас слишком мало бумаги для домашних потребностей, такой посторонний наблюдатель, уверяю вас, наблюдал нас не свежими и не честными глазами.

От имени 50 млн. читателей я заявляю — мы хотим штурмовать небо. Мы против штурма крепостей. Все наше искусство полно оптимизма и надежд.

Пойдите в зрительный зал театра, взгляните, как насторожились зрители, когда герой, которому уже сочувствуют и любят, готов упасть духом или сделать моральную ошибку. Наш зрительный зал не хочет разочарования, он не переносит уныния и безнадежности. Зато какими радостными улыбками, криками: «здорово», «правильно» он награждает моральную, — я подчеркиваю это, — моральную победу своего героя.

Оптимизм и победа всего доброго над всем злым есть та атмосфера, в которой вырастает наше искусство. Наш читатель, наш зритель, строящий города, заводы и каналы, перепахивающий шестую часть света, выращивающий абиссинскую пшеницу и скороспелый картофель за Полярным кругом, — прежде всего верит в победу, в правоту доброго дела, в безусловность счастия на нашей прекрасной земле, уносящейся среди звезд к своему великому и еще небывалому расцвету.

В нашей стране искусство есть общение с человеческим гением. Я бы затруднился провести грань, где в сознании советского человека кончается наука и начинается искусство. И то и другое для него есть познание мира для его преобразования. Наше искусство неразрывно связано с глубокими потребностями масс.

Наше искусство всенародно. Значит ли это, что оно должно во имя доступности сдавать или терять некоторые свои высокоэстетические или идейные качества?

Нет, никогда. Высшая математика не станет более упрощенной, если ее станут изучать не двести человек, а двести миллионов. Художник зовет читателя за собой, и в нем лишь сильнее и ярче напряжение творчества, когда за ним идут не двести человек, а двести миллионов. Тот из художников, кто не зовет, кто пытается, ложно поняв всенародность искусства, делать уступки качеству, — тот падает. Его растопчут передние ряды потребителей искусства.

В нашем искусстве уничтожен разрыв между высотой искусства и широтой его потребления. Чем выше искусство, чем оно правдивее, утонченнее, тем сильнее на него отклик в массах.

Пожалуй, это ярче всего иллюстрируется в нашей кинематографии. До войны [1914–1918 гг.] в России было 2000 кинотеатров. Сейчас в Союзе 30 000 кинотеатров и киноустановок. Это далеко не охватывает потребности населения, и крестьяне в колхозах на свои средства начинают строить кинотеатры. Валовые сборы лучших кинофильмов колеблются от 15 до 20 млн. руб. в год. Кинофильмы, где сделаны ложные уступки популярности, кинофильмы, художественно не правдивые, не собирают и десятой доли.

Героика, добрые чувства и оптимизм — вот потребности массового зрителя. Характерно и знаменательно то, что героика, еще не так давно бывшая внешним содержанием картин, теперь силой выросших потребностей зрителя переключается на глубину психологических переживаний. Путь нашего киноискусства — от внешнего движения к внутреннему движению, от вещи, которую созерцают, к вещи, которую переживают, то есть к искусству.

Перед моим отъездом я видел только что оконченный фильм «Депутат Балтики». Это — эпизод из жизни русского ученого, ботаника и агротехника Тимирязева. Герою фильма 75 лет. Казалось бы, не слишком захватывающий сюжет о ботанике семидесяти пяти лет. Но когда на полотне экрана перед вами бьется благородное человеческое сердце, когда мужество, честность, благородство и любовь к человечеству разворачиваются, как широкая сюита, когда у зрителя закипают слезы благодарности к этому высокому, юному душой старику ученому, — уверяю вас, никакие штыковые атаки и военные марши, никакая самая горячая перестрелка между гангстерами и полицейскими сыщиками не увлекут и не захватят вашу душу, как фильм, подобный «Депутату Балтики».

Я очень хочу обратить ваше внимание еще на одно обстоятельство: книги наших молодых писателей, наши новые фильмы, театр, музыка, живопись носят оттенок, я бы сказал, мужественности.

Это не та мужественность, как ее понимают в некоторых странах, где государственный режим строится на культе насилия, на возвращении современному человеку инстинктов гейдельбергского человека. Нет, народ у нас физически очень сильный, и мужественность он хочет понимать как культ моральной и волевой силы. Эта моральная упругость, мужественность веры в будущее, мужественность оптимизма, мужественность дружбы народов СССР и окрашивает наше искусство.

Причин этого мне не хочется сейчас доискиваться. Причина, быть может, в том, что пятьдесят процентов наших читателей и зрителей, а может быть, и больше, — женщины. Советская женщина равноправна и по закону, и на деле. Женщина — председатель сельского совета, женщина — прокурор, женщина — капитан дальнего плавания, женщина — профессор, инженер, диспетчер на железной дороге, милиционер на перекрестке улиц, водитель автомобиля, пилот, рабочий на заводах тяжелой индустрии… Нет профессии, где женщина у нас сказала бы: нет, это женщине не под силу.

Не нужно думать, что советской женщине кто-то все это дал. Нет, все она взяла сама. И если советская девушка раскрывает книгу стихов, уверяю вас, она ищет в ней песни о любви такой, где голос певца звучит мужественно и радостно, голос ей равноправного мужчины, друга радостной жизни, которую они строят и будут строить. Где радость в достижениях труда, в растущем изобилии, в необъятных возможностях познания. Человек рожден, чтобы быть счастливым, — в обратном вы не можете убедить советскую девушку с белозубой улыбкой и волосами, растрепанными ветром. А раз так, то искусство, это — познание счастья.

О советской литературе

В 1921 году Советская Россия представляла картину населенной местности после урагана. Все было опрокинуто: архитектура социального строя и бытовые отношения. Все смешалось: моральные понятия, обычаи, представления. Диалектика революции была понятна сотням тысяч, но не миллионам. В реальность построения в России социализма верили путиловские рабочие, но не верили некоторые оторванные от действительности «теоретики» Коммунистической партии. Генералы чистили сапоги на улице, дворник управлял городом. Сын учил отца новой жизни. Деревенская баба, которую еще два года тому назад муж безнаказанно бил вожжами, избиралась председательницей сельсовета.

В такой обстановке появились первые книги молодых советских писателей. Это были первые «пузыри жизни», первые попытки понять и разобраться в том, что случилось…

Советская литература первого периода (я считаю его от конца гражданской войны до начала строительства первой пятилетки) носит все следы изобилия сырого материала, стремление к гигантским масштабам и часто — отпечаток дилетантской неопытности художника.

Литература этого времени оперирует глыбами материала, рисует огромной кистью, ярко, условно, неряшливо. Герой литературы — человеческая масса, толпа. Человеческие персонажи не дифференцированы, это скорее огромные контуры людей, контуры, налитые страстью и темпераментом, присущими массам… Наиболее мощным, наиболее выразительным, наиболее дерзким и конгениальным эпохе художником для этого первого периода я считаю Владимира Маяковского.

Для этого периода характерна поэзия. Это — последние песни Александра Блока и воинствующий нигилизм Есенина, деревенского парня, который пошел колесить по свету, пошатываясь от хмеля революции и плача по своей погибшей деревенской душе… Это — наиболее любимый мною из всех наших поэтов — рано умерший Эдуард Багрицкий. Его поэма «Дума про Опанаса» как бы спета самим народом, это уже эпос… Десятки поэтов блеснули за этот период. Все они отобразили величие и грандиозность надежд грозовой утренней зари революции.

Советскую прозу и драматургию этого периода я бы определил как фрагменты огромного, еще не написанного полотна истории. Здесь смешение литературных школ и методов искусства от дикого импрессионизма Пильняка до натурализма гладковского «Цемента» или «Железного потока» Серафимовича.

Кто читатель этой литературы? Не нужно забывать, что 17–18 лет тому назад Советская Россия была еще в лохмотьях царского наследства: 70 процентов, а у некоторых народов и все 100 процентов неграмотных. Наши книги того времени издавались тиражом в 5-10 тысяч экземпляров, и мы в лицо еще не знали хорошо нашего читателя. В сознании читательской массы литература играла скорее служебную роль: или как пропаганда, или как отдых и развлечение. Тогда еще все влияние было направлено к восстановлению разрушенного хозяйства. Литература была еще роскошью для широких масс.

Рубежом второго периода советской литературы я считаю начало осуществления большого плана индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства — начало первой пятилетки. Все силы страны были мобилизованы, как для великой войны. Гарантией успеха столь грандиозного замысла, как превращение в пять лет самой отсталой из европейских стран в передовую — была идея Ленина, положенная в основу нашей революции: народ таит в себе неисчерпаемый источник творческих сил. Нужно создать лишь такие условия, при которых эти творческие силы освободились и получили бы свою наибольшую эффективность.

Скептиков было достаточно при начале осуществления первой пятилетки, и скептиков, и недовольных, и врагов, и вредителей.

У советского корабля трещали мачты и рвались паруса. Иосифу Сталину пришлось крепко держать руль, ведя корабль к поднимающимся из-за горизонта очертаниям новой земли социализма, казавшейся иным неведанной, иным — призрачной.

Все, все в стране было призвано на службу, в том числе и литература… Еще не дописаны романы из эпохи гражданской войны или повести из вчерашнего обывательского быта, уже ставшего сразу пережитой историей, а уже многие писатели, увлеченные водоворотом строительства, поехали туда, где взрывались скалы и валились леса для фундамента заводов и новых городов.

Для этого второго периода советской литературы характерен очерк, торопливое, деловое произведение… Характерен быстро возникший и широко развернутый интерес миллионых масс строителей к тому, чтобы были запечатлены их дела и их усилия. Литература вовлекается в строительство. Многие из писателей, которые не хотят этого понять или считают себя хранителями священного огня в уединенных кабинетах, подвергаются страстной критике читателя, не желающего разбираться в тонкостях искусства… «Давай сегодняшний день. Рассказывай нам про нового человека, взрывающего горы и валящего вековую тайгу…» На всех стройках, на заводах, в глубоких лесах, в тундрах, на севере появляются газеты — от многотиражных печатных до стенгазет.

Народ, строя, хочет учиться и учится с таким же грандиозным упорством и страстью, с каким взрывает горы и валит леса… Учатся все: и старые и малые, — растет потребность к знанию и тяга к культуре.

Литература этого периода необычайно плодовита. Но в ней нет законченных, завершенных произведений. Нет и не могло быть, так как это было противоестественно. Писатели поглощают жизнь, учатся сами и пишут без отрыва от производства…

Мне рассказывал один представитель торгпредства, какие штуки приходилось выкидывать, чтобы вовремя платить в Лондоне по векселям за машины и оборудование строящихся заводов.

В поисках денег он наскочил на блестящую идею. Отправить в Лондон три вагона битых перепелов. Тотчас же в России были мобилизованы запасы мелкой дроби, проведена на местах агитация среди охотников, и на Украине и Северном Кавказе загремели выстрелы… Жирные перепела, падая на пшеничное жнивье, спасли торговую честь Советской России.

Это было в 1929 году или 1930 году. Теперь мы добываем золото в Сибирских тундрах в таком количестве, какое далеко опередило времена «золотых лихорадок» в Калифорнии и на Клондайке. Заводы, намеченные большим планом, построены, созданы рабочие, инженерские кадры, стахановское движение опрокинуло прочный предрассудок о «славянской душе», способной лишь на мечтательность и созерцание… Заводы освоены, заводы работают на полный ход. Десять лет тому назад под самой Москвой вы видели крестьян в лаптях и домотканых рубашках, идущих за древней сохой. Сегодня колхозы пашут на тракторах и убирают хлеб комбайнами. Колхозы строят кинотеатры, покупают для своих нужд аэропланы и автомобили, крестьянская молодежь все возрастающим потоком вливается в высшие учебные заведения республиканских столиц, где высшее, не говоря уже о низшем и среднем, обучение — бесплатно…

Деревенская семья представляет любопытное зрелище, когда на каникулы приезжают в деревню дети. За стол садятся дед, помнящий крепостное право и плети помещика, отец, видавший позор Цусимы и первую революцию 1905 года, залитую кровью, мать, которая в 50 лет ликвидировала неграмотность и сейчас председательница сельсовета: от сознания власти — речь ее лаконична и безапелляционна, — муж ее побаивается. Приехавшие на каникулы дети — сын-лейтенант, старшая дочь — доцент политической экономии, средняя кончает инженерный втуз, младшая — комсомолка, трактористка, она еще живет дома.

А вот семья рабочего за праздничным столом: мать полуграмотная, она занята домашним хозяйством и заботами о детях, мать поработала и потрудилась на своем веку, отец — мастер на заводе, он любит музыку и собирает библиотеку, преимущественно русских и иностранных классиков. Из современных писателей он одобряет Горького, к остальным относится выжидательно. Двое сыновей и две дочери работают на заводе и без отрыва от производства учатся в высших учебных заведениях. Они не пропускают ни одной премьеры в театрах, ни одного концерта филармонии. Все они спортсмены. Младшая дочь увлекается прыжками с парашютом, готовясь побить рекорд затяжного прыжка. Они любят современную литературу и, кроме старшего, все были в свое время в литературных кружках. Они очень требовательны и нетерпеливы. Они пишут письма писателям. Спрашивают не особенно любезно: «Почему вы так мало говорите о современной девушке, вы совершенно не знаете советской женщины…»

Из-за этих вопросов пятидесяти миллионов читателей писателю Советской России жить очень беспокойно.

Наш молодой читатель обычно уверен в себе. Да как и не быть уверенным, когда всего за 10 лет силами творчества и волею всего народа страна поднялась из развалин и стала богатой и мощной!

Эти девушки, пишущие требовательные письма писателям, знают, что наша Красная Армия, воздушный и подводный флот — самые сильные в Европе и ни одной комбинации агрессоров не удастся сокрушить дело строящегося социализма… Они спокойны, они со свойственной им уверенностью в завтрашнем дне идут вперед. Самое тяжелое — построение фундамента социализма — осталось позади. Перед ними освоение духовной культуры…

В такой обстановке происходит развитие третьего периода советской литературы. Писатель имеет дело с требовательным и выросшим культурно читателем… Притом организованным читателем… Этим летом молодые читатели — рабочие одного большого завода на Волге — просили меня приехать на читательскую конференцию, где обсуждался один из моих романов. У меня не было времени, я отказался. Тогда читатели прислали за мною двухместный самолет. Мы полетели с моей женой и приземлились на травянистом поле, где нас встретили около тысячи нарядных и веселых девушек и молодых людей.

В заводском клубе я прочитал им из нового романа, завязалась литературная беседа. На трибуну поднимались мои молодые читатели, чрезвычайно осведомленные в советской и мировой литературе, и вы не думайте, что уж очень хвалили меня: это у нас не принято.

В конце вечера шесть девушек, одетых в спортивные костюмы, принесли и подарили мне ими самими построенный великолепный мотор для лодки.

Читательские конференции, литературные кружки и литературные отделы в фабричных и заводских газетах объединяют и развивают пятидесятимиллионную массу советских читателей.

Литературе предъявляют все более строгие требования качества. О дилетантизме первого периода, об очерковой торопливости второго периода не может быть и речи. Современный читатель требует теперь обобщения пройденного страной пути, он требует показать ему героя нашего времени. Период неряшливой кисти, оперирования безликими массами миновал. Нам нужно индивидуализированное лицо человека, нужен реальный тип, он уже сложился, он уже в быту. Читатель требует поставить перед ним живой моральный образец лучшего советского человека. Читатель ищет высоких волнений души. Наш читатель оптимист прежде всего. Ни за какие коврижки его нельзя убедить в том, что мир не стоит того, чтобы в нем жить, и что уныние и безнадежность, пессимизм и презрение к людям должны быть содержанием искусства…

Переход к третьему периоду литературы был для наших писателей трудным, а для иных и тяжелым временем.

Приходится навсегда покончить с дилетантизмом, приходится делать еще более трудное: создавать в искусстве положительный т и п. Приходится кончать с традициями и навыками дореволюционной русской литературы, возраставших на оппозиционном отношении ко всему существенному. «Я мыслю — значит, я все отрицаю» — было формулой искусства. Теперь эта формула звучит: «Я мыслю — значит, я строю жизнь».

Все это только начало советского искусства, его утренняя заря. Народ, создавший своими руками свое великое государство, — я уверен, — создаст большое искусство — светлое и радостное, — как солнечный свет, как вся наша земля, отлично приспособленная для того, чтобы человечество построило на ней радостную и светлую жизнь.

Нет, не будем жить, как птицы небесные, увы, это невозможно! Будем жить, как мудрецы, по великому начертанному плану, прокладывая себе дорогу вперед, к счастью.