Председатель «Свободной Франции»

 

Еще год назад общественное мнение во Франции (как в оккупированной ее части, так и в той, что находилась под контролем режима Виши), склонялось к пассивному выжиданию. Конечно, французы повсюду с удовлетворением и часто с восхищением прислушивались к передачам «лондонского радио», которые казались им голосом свободы. При этом встреча Гитлера и маршала Петена в Монтуаре сурово осуждалась, а демонстрация парижских студентов, которые, неся впереди «два шеста», 11 ноября 1940 года направились к Триумфальной арке и были разогнаны ружейным и пулеметным огнем немецких войск, считались волнующим и ободряющим признаком грядущего освобождения. При этом ровно год назад, 1-го января прошлого года, большая часть населения, особенно в оккупированной зоне, по моему призыву не выходила из домов; в этот «час надежды» улицы и площади были совершенно пустынны.

Все же тогда не было никаких признаков, дающих основание полагать, что большинство французов полно решимости действовать. Немецкие оккупанты, в какой бы части Франции они ни находились, не подвергались никакому риску. Мало кто в то время не признавал правительства Виши, а сам маршал Петен продолжал пользоваться большой популярностью. Полученный нами в Лондоне фильм, который снимался во время поездки Петена по крупным городам Центральной и Южной Франции, служил ярким доказательством его популярности. Большинство французов в глубине души надеялись, что Петен ведет двойную игру и что настанет день, когда он возьмется за оружие. Широко распространенным было мнение, что мы с ним вступили в тайное соглашение. В конечном счете, пропаганда сама по себе, как всегда, не имела большого значения. Все зависело от хода реальных событий.

Я всегда говорил, что поскольку начавшаяся война по своему характеру является мировой, то, даже потерпев поражение, наша Франция ее еще не проиграла, главное – не прекращать сопротивление немецким войскам. Ибо по мере вовлечения в мировую бойню все новых и новых стран, противники гитлеровской Германии и фашистской Италии рано или поздно одержат над ними победу, и тогда Сражающая Франция окажется в лагере победителей, а не проигравших. [117] Капитуляция же – это путь в никуда, означающий сотрудничество с агрессором, а значит, неизбежное презрение и осуждение со стороны будущих победителей.

Я оказался пророком и все случилось именно так. только я даже в самом страшном сне не мог предугадать, от кого и с какой скоростью гитлеровский вермахт потерпит в этой войне поражение. Надо сказать, что первые сообщения об успехах Красной Армии (я тогда находился на Ближнем Востоке, точнее, в Каире) мы встретили с известным недоверием. После того разгрома, которому год назад подверглись французская и британская армии, не могли русские драться с бошами хотя бы просто на равных, а тем более, как заявлялось в их сводках Совинформбюро, наносить им тяжелые потери, ставящие на грань разгрома целые соединения. Правда, потом, через несколько дней, из независимых источников (американское посольство в Берлине) пришла шокирующая информация о сокрушающем бомбовом ударе, нанесенном неизвестной стороной по Берлину всего через несколько часов после начала войны с Советским Союзом. Сами германцы при этом будто дали обет молчания, берлинское радио не подтверждало, но и не опровергало сообщения американской прессы. И даже, более того, с того утра нигде и никак не было слышно изрядно всем поднадоевшего главного пропагандиста бошей доктора Геббельса, будто его и в самом деле покарал Бог или побрали черти.

Ну а потом, уже в июле, началось такое, что только голова шла кругом. Мне и моим соратникам оставалось только завистливо качать головами, наблюдая, как русские кормят вермахт тем же дерьмом, каким тот год назад кормил французскую армию. Кроме того, не было никакой общегосударственной капитуляции, потому что никакого правительства или чего-то подобного у Германии к тому моменту уже не существовало. Бошей просто пинками гнали в сторону Атлантики, пленяя или уничтожая тех, кто не мог уже бежать дальше. К середине августа (я тогда находился в Бейруте) эта волна достигла Парижа, перехлестнула его и покатилась дальше к испанской границе. При этом русские не видели никакой разницы между оккупированными и так называемыми свободными территориями, которые контролировал режим Виши. Так оправдались мои слова по поводу презрения и осуждения со стороны победителей.

И одновременно этот успех русских до крайности возбудил британцев, увидевших в их продвижении угрозу своим вечным интересам. Они уже однажды наломали дров своей «Катапультой», [118] но этого им было, видимо, мало. Еще 7-го августа я получил от Черчилля телеграмму, больше похожую на ультиматум. В крайне категоричной форме глава британского правительства требовал от меня осуждения вторжения советских войск на территорию Франции и призыва к французам оказать им сопротивление. Мол, точно такое же заявление в отношении польской территории уже сделало польское правительство в изгнании пана Миколайчика. Такое требование (да еще и в категоричной форме) вызвало во мне волну возмущения. Я им не пан Миколайчик, чтобы просто так, за здорово живешь, поддаться британскому диктату и поссориться с вооруженной силой, которая всего за восемь недель сумела полностью разгромить вермахт и прибрать себе ставшие бесхозными европейские территории. Хотя, уверен, пану Миколайчику и диктовать ничего не надо было – сам прибежал к Черчиллю, виляя хвостом, и принес в зубах нужное британцам заявление.

Поначалу я решил не отвечать ни да, ни нет, а присмотреться к ситуации, пытаясь понять, как ведут себя русские на французской земле и как относится к этому народ, и так далее и тому подобное. Но, видимо, британское правительство не желало знать и шестнадцатого августа – на следующий день после того, как русские вошли в Париж, все руководство «Свободной Франции» находящееся на подконтрольной британцам территории, было неожиданно арестовано. А еще через три дня, после того как коммунистический лидер Морис Торез объявил о формировании Временного правительства Национального единства с самым широким представительством патриотических сил, эти мои арестованные соратники были расстреляны британскими военными властями, без суда и следствия. Уже потом я узнал, что за моих людей вступилось советское посольство в Лондоне, потребовавшее у британского правительства освободить арестованных без каких-либо условий. Именно это требование и вызвало такую неадекватную реакцию Черчилля, решившего, что я уже сговорился с месье Сталиным у него за спиной.

Лучшего подарка коммунистам, чем расстрел моих соратников, британцы сделать не могли. «Свободная Франция» была обезглавлена и обескровлена, но самое главное заключалось не в этом, а в том, что у коммунистов с их значительным опытом подпольной работы обнаружилась своя подпольная организация сопротивления, на основе которой и возникли временные органы власти. И ведь вся эта торопливость Черчилля, навсегда поссорившая французов и британцев, проистекала только из того страха, что от действий «Свободной Франции», если ей будет позволен свободный выбор, каким-то образом пострадают извечные британские интересы. После такого решения эти интересы пострадают точно, потому что «Свободная Франция» отнюдь не исчерпывалась своим лондонским комитетом; главные ее силы находились и находятся в колониях и заморских территориях.

Но, расстреляв моих соратников, арестованных на британских территориях, Черчилль и не думал успокаиваться. Совсем незадолго до того, в конце июля, мне удалось заключить соглашение, по которому руководство подмандатной Франции на территории Сирии признавало правительство «Свободной Франции», взамен на что размещенные в Палестине британские войска прекращали против них всяческие враждебные действия, начатые в связи с уже упомянутой операцией «Катапульта». И вот, все оказалось напрасно – после того как во Франции провозгласили временное коммунистическое правительство национального единства, британские войска возобновили продвижение вглубь Сирии, и к концу августа вплотную подошли к Дамаску. У этих просвещенных мореплавателей действительно только один вечный и неизменный интерес в жизни – урвать чужое, сожрать и переварить поскорей, чтобы кусок не успели вырвать прямо изо рта.

Сказать честно, после всего произошедшего у меня просто не было иного выбора, кроме как обратиться к единственной силе, которая могла бы обуздать британскую жадность. Я имею в виду русских из будущего, союзников нынешнего Советского Союза. Они еще называют себя второй антигитлеровской коалицией, как бы противопоставляя себя еще необъявленному союзу Североамериканских Соединенных Штатов и Великобритании. Вряд ли Черчилль рискнет противоречить мощи, за несколько стремительных операций в труху сокрушившей Третий Рейх. Это, в самом начале войны Гитлера против Советов мы, не понимая ничего, могли только, открыв рот, наблюдать, как под сокрушающими ударами гибнет лучшая армия континентальной Европы. Двумя месяцами позже картина была уже вполне определенной, и ведущая роль России из будущего в русско-советском союзе являлась вполне очевидной.

Видит Бог – если бы не вызванная страхом торопливость Черчилля, я этого никогда бы не сделал. В свое время, после освобождения из плена, в двадцатом году, в чине майора польской армии мне довелось повоевать против ворвавшихся в Польшу большевистских орд. Меня даже звали навсегда остаться на польской службе, [119] но мне претила спесь и глупость польских панов, и я предпочел вернуться во Францию, где меня уже похоронили и оплакали. [120] Во французской политике я бы предпочел занять патриотическую, но не коммунистическую позицию, собрав под свои знамена тех, кому дороги традиционные французские ценности. Но, видимо, вечные Британские интересы со времен Столетней войны и по сей день как раз и заключаются в том, чтобы в итоге всех политических манипуляций Франция, в конце концов, прекратила бы свое существование. Теперь понятно, что антигерманское «Сердечное Согласие» было всего лишь проходным моментом, когда ушлые джентльмены, воспользовавшись неопытной простушкой Францией, вдобавок обобрали ее до нитки и подставили под удар тевтонской ярости.

Одним словом, я решился и в ночь с 28-го на 29-е августа вылетел на самолете «Фарман-220» из Бейрута в Афины, к тому моменту уже занятые войсками маршала Буденного. Полет в ночное время был необходим, чтобы относительно безопасно обогнуть занятый англичанами остров Кипр. К тому времени наравне с деятелями уже не существовавшего режима Виши, и я был вполне официально объявлен врагом Британской империи; и, если бы британские истребители обнаружили мой самолет поблизости от своих аэродромов, они обязательно постарались бы его сбить. Далее все происходило как в странной трагикомедии, когда не знаешь, что делать – плакать или смеяться. Отправляясь в этот путь, я совсем не знал, чего мне ожидать от большевиков, с которыми мне предстояло столкнуться в первую очередь, ведь моя «Свободная Франция» первоначально имела проанглийскую направленность, а я лично, как об этом было сказано ранее, успел даже повоевать против них в двадцатом году в Польше.

Но напрасно я ожидал враждебного отношения; все сложилось наилучшим образом. Едва только мой самолет успел приземлиться в Афинах, меня встретили будто долгожданного гостя. Но, знаете ли, у русского гостеприимства тоже есть издержки. Гостя они кормят так, будто собираются зарезать его к празднику. Но самое главное было не в этом. Не прошло и суток моего сидения в Афинах, как на встречу со мной прибыли лично господин Молотов и еще один господин по фамилии Иванов, представляющий президента России из будущего. В ходе этих переговоров мне ничего не нужно было лично для себя, все только для милой Франции. В первую очередь за моей Родиной необходимо было сохранить все те колонии, подмандатные и заморские территории, к которым, пользуясь нашей слабостью, тянула свои длинные руки жадная Британия, и постараться воспрепятствовать тому, чтобы коммунисты захватили во Франции монополию на власть, подобно тому, как это случилось в Советской России.

Первое мне пообещали сразу и без всяких условий. Мы еще не закончили переговоры, а советские десантные войска, которые одним своим присутствием должны были вытеснить британцев из Сирии и Ливана, уже грузились в военно-транспортные самолеты, чтобы высадиться на аэродромах Дамаска и Бейрута. Говорят, что Черчилль сдал назад сразу, как только узнал о советских десантах, и приказал британским войскам немедленно отступить на исходные позиции в Палестине. Было только жаль моих верных соратников, расстрелянных в британских застенках, но их было уже не вернуть. Если бы не панический страх господина Черчилля перед русскими, то все могло бы сложиться совсем по-другому.

Что касается вопроса о политической власти, то, как мне объяснил господин Иванов, его в ходе плебисцитов и выборов будет решать сам французский народ. Нам, то есть «Свободной Франции», которая была переименована в партию «Свободных Республиканцев», могли только предоставить возможность участия во временном правительстве и в подготовке мероприятий по избранию постоянной власти. Теперь, после плебисцита о присоединении Франции к СССР, я понимаю, почему все было устроено так, а не иначе. Да, мы вошли во временное правительство Национального единства, а ваш покорный слуга стал министром национальной обороны. Но коммунисты постоянно обходили нас на поворотах, их популярность беспрестанно росла, а наша падала. Местные выборы в начале декабря показали, что после того, как из политической жизни были исключены политические силы, причастные к развязыванию второй мировой войны и поддержавшие коллаборационистское правительство Петена, соотношение голосов между коммунистами и нами, свободными республиканцами, в различных местностях составляло от трех к двум до четырех к одному. Это была катастрофа, теоретически означающая многопартийность, а фактически являющаяся монополией партии коммунистов.

У нас не было ни одного шанса – за коммунистами стоит такая сила, борьба с которой означает для нас только безусловное поражение. Слишком силен оказался шарм русского солдата как победителя бошей, слишком соблазнительно их идеи светлого будущего выглядят для нашего французского простонародья, слишком большой контраст их присутствие составляет с немецкой оккупацией. На улицах французских городов вы не увидите русских вооруженных патрулей. Порядок поддерживает только так называемая рабочая гвардия, которая состоит исключительно из французов и не вызывает раздражения у обывателя.

К тому же если связь между французской девушкой или женщиной и немецким солдатом считалась предосудительной, и француженку за нее подвергали всеобщему остракизму – то связь той же француженки и русского солдата не считалась чем-то предосудительным, если, конечно, тот не был женат и имел по отношению к своей даме серьезные намерения. И ведь такая история с француженками и русскими солдатами происходит уже не в первый раз. Обратившись к истории, я с удивлением прочел, что в 1814 году, когда русские, разгромив Наполеона, на несколько месяцев оккупировали Париж, в постелях русских солдат и офицеров совершенно добровольно перебывали почти все парижанки – от поломоек до герцогинь. После этого многие молодые русские офицеры обзавелись тут юными французскими женами, которых они увезли с собой в далекую страну Россию, где по улицам бродят дикие белые медведи. [121]

Но на это раз русские тут не на месяцы и даже и не на годы, а навсегда. Как гласит коммунистическая пропаганда, распространяемая к плебисциту, все это делается исключительно ради того, чтобы Европа, объединенная под русской властью, никогда больше не стала полем мировой бойни, и чтобы населяющие ее народы могли благоденствовать в мире и покое. А кому не хочется мира, если на памяти нынешнего поколения две ужаснейших войны, проходивших на территории Франции, и принесших французскому народу тяжелейшие людские потери. Так что исход плебисцита был предрешен заранее, весь вопрос был только в том, сколько народа выскажется за присоединение к СССР, а сколько против. «Против» оказался каждый четвертые француз, но это уже ничего не решало; трое из четверых были «за», в том числе и потому, что русские пообещали присоединить Францию вместе с ее колониями, вернув те из них, которые уже успели прикарманить разные проходимцы вроде англичан и японцев. Если что, я про Полинезию и Индокитай, а также про некоторые наши африканские владения, на которые положили глаз англичане.

Одним словом, я сейчас стою на балконе отеля и смотрю на гуляющую внизу празднично одетую толпу. Похоже, что в этот день и час люди отмечают все разом – и Новый год, и свою новую страну, и избавление от бошей, состоявшееся не вчера, но осознанное только к этому моменту, и, самое главное, они отмечают свою новую жизнь. Одним словом парижане празднуют, а мне грустно, потому что я чувствую себя оставшимся не у дел. Да, наша партия свободных республиканцев продолжит свое участие в политической жизни французской советской республики, ибо ее никто не собирается запрещать, но ее популярность будет падать, пока она совсем не зачахнет. Нет, эта новая Франция, которая ликует сейчас у меня за окном – совсем не моя страна, хотя я ее тоже люблю. Это, как невеста, которая ушла к другому, оставив в сердце незарастающую рану, но все равно оставшаяся милой и желанной. К тому же после формирования нового, уже советского, правительства в нем больше не будет министра национальной обороны. Армия, финансы и спецслужбы в Советском Союзе едины, поэтому министры образования или внутренних дел в республиканских правительствах имеются, а вот военных министров в них нет.

Так что я даже не знаю, чем мне теперь заняться. Начать писать мемуары, или сосредоточиться на политической деятельности, или же попроситься на службу генералом в Красную Армию? Не знаю, не знаю…

Звонок в дверь; пойду открою… Хочется надеяться, что это не НКВД (то есть рабочая гвардия) пришло арестовывать ставшим ненужным генерала…

 

* * *

 

Пять минут спустя, там же

 

Но это оказалась совсем не рабочая гвардия. На пороге номера стоял месье Иванов, в черном кожаном плаще и черной же шляпе, будто личный посланец месье Дьявола. Тот самый месье Иванов, представитель российского президента, с которым я познакомился на тройственных переговорах в Афинах, когда моя «Свободная Франция» перешла на сторону второй антигитлеровской коалиции. Тот, кто плохо знает месье Иванова, может принять его за несерьезного весельчака, с лица которого вечно не сходит улыбка, а тот, кто его знает хорошо, тот… знает, что под этой несерьезной маской скрывается упорный боец с математическим складом ума и смертельной бульдожьей хваткой. Я его знаю и говорю, что такого врага, прошу прощения за каламбур, я не пожелаю и врагу. Бедный месье Черчилль! Против улыбки месье Иванова его сигара, коньяк и толстое брюхо совершенно не котируются. Интересно только, с каким еще предложением из разряда тех, «от которых нельзя отказаться», месье Иванов явился ко мне на этот раз?

– Гуд ивнинг, месье Шарль! – по-английски сказал господин Иванов, приподнимая шляпу, – Как поживаете?

Кроме родного русского, он прекрасно владеет английским и шведским языками. Вот и сейчас, если бы я заранее не знал, что передо мной русский, то подумал бы, что это чистокровный англичанин, [122] причем из высших слоев лондонского общества. Но, к моему величайшему сожалению, месье Иванов совсем не говорит по-французски, а я, в свою очередь, не знаю русского языка, из-за чего нам и в тот, и в этот раз приходится общаться на языке нашего вероятного противника.

– Вечер добрый, месье Серж, – на том же языке ответил я. – Вашими молитвами я поживаю вполне нормально, и не ваша вина в том, что мне категорически не нравится происходящее там внизу, за окном.

– А что там происходит такого особенного? – сказал месье Иванов со своей извечной улыбочкой, подходя к окну и отдергивая штору, – люди празднуют Новый год, радуются и веселятся. Веселые лица, карнавальные костюмы и праздничная иллюминация. Чего же в этом плохого? Разве могли они так веселиться год или два назад? Не понимаю вашего пессимизма…

– Дело в том, месье Серж, – с горечью ответил я, – что Франции – в том виде, в каком я ее знал – больше нет. Она умерла, растворилась в огромном Советском Союзе, и сине-бело-красный стяг свободы равенства и братства исчез под массой чисто алого знамени диктатуры вашего пролетариата. Я не знаю – быть может, Советский Союз продолжит расти и развиваться так же стремительно, как до сей поры, а французы, влившись в огромную семью народов и получив в ней равные права, станут для всех своих сограждан эталоном культуры и воспитанности… В таком случае потомков веселящихся сейчас на улице людей действительно ждет великое будущее. Они, вместе со своими русскими братьями и представителями других народов, как обещают ваши пропагандисты, полетят в космос и рано или поздно раздвинут пределы существования человечества на всю Вселенную. Но ведь все может быть и по-другому… Я же знаю, что там, в вашем мире, большевистский эксперимент не оправдал себя экономически и был свернут самим советским руководством, бросившим своих союзников и клиентов на произвол судьбы. В таком случае, увы, будущие поколения французов ждет гибель под руинами павшей империи, всеобщий упадок духа, вырождение и вымирание. Ставки слишком велики, и я боюсь за будущее своего народа. И мне неясно, к добру был это шаг или нет?

Выслушав мою пламенную речь, месье Иванов для начала только пожал плечами.

– Знаете ли, месье Шарль, – задумчиво произнес он, – я думаю, что вы не до конца владеете информацией об истории нашего мира. Известно ли вам, что после окончания второй мировой войны советская система, прежде чем пасть под давлением коллективного Запада, продержалась целых сорок пять лет? И это притом, что соотношения экономик Советского Союза и стран Запада котировались как один к трем, а военные базы Соединенных Штатов, нашего главного противника, окружали нас по всему периметру границ. Такое было возможно только в том случае, если советская плановая экономика сама по себе имела значительные стратегические преимущества, которые и позволили ей продержаться так долго. К сожалению, при трехкратном превосходстве противника фатальной могла стать любая ошибка, а таких ошибок было сделано предостаточно – не одна и не две. Как это ни печально – жизни без ошибок вообще не бывает. Как говорят у нас в народе: «Знал бы, где упаду – соломки бы подстелил»…

– Да, вот тут вы правы, месье Серж, – согласился я, – если говорить военным языком, то при трехкратном превосходстве врага можно держаться только в том случае, если у него кони и кремневые дульнозарядные мушкеты, а у вас пулеметно-пушечные броневики и вдосталь патронов. Стреляй – не хочу.

– Примерно так, месье Шарль, – кивнул мой собеседник, – но дело в том, что мы с товарищем Сталиным добились в этом мире такой конфигурации сил, что местный Советский Союз и его главный оппонент, Соединенные Штаты со своими сателлитами, будут иметь соотношение сил, котирующееся как один к одному. Никакого трехкратного численного превосходства у врага уже не будет, и никаких военных баз, окружающих советскую территорию по периметру, тоже. Экономическое соревнование будет честным и равным при резко сниженном уровне военной агрессивности, ибо ни одна сторона не сможет угрожать другой стремительным наземным вторжением. Объединенная под властью Советского Союза Европа действительно навечно превратится в заповедник мира и согласия. Так что за потомков современных вам французов вы можете не беспокоиться. Все у них будет хорошо. Побеспокоиться следует как раз о французах нашего мира, превратившихся в заложников политических игр своих элит и из-за этого не способных более самостоятельно решать свою судьбу.

– Это как, месье Серж? – удивился я. – Неужели во Франции двадцать первого века была реставрирована самовластная монархия и французский народ снова не властен над своей судьбой?

– Совсем наоборот, – ответил мой собеседник, – выборы как институт демократии сохранились, да вот только качество политиков, выставляющих на них свои кандидатуры, преднамеренно резко понижено, чтобы они соответствовали целям и задачам наднациональных структур, в которые входит Франция, а также интересам транснациональных корпораций, которые владеют в вашей стране вообще всем, чем стоит владеть. Конечно, остался его государственный сектор, созданный во время вашего президентства, но и он испытывает значительное давление со стороны кругов, называющих государственную собственность неэффективной, а на самом деле рассматривающих ее как кусок, подлежащий обязательной дележке.

– А что, – спросил я у месье Иванова, – я был президентом?

– Угу, Шарль, – ответил тот, – были, да еще каким президентом! Правда, вас свергли, устроив студенческий бунт и кампанию гражданского неповиновения, но потом, когда через два года вы умерли от разрыва аорты, ваш преемник на этом посту сказал: «Генерал де Голль умер, Франция овдовела». Ваше имя там до сих пор котируется как эталон качества для политика.

Выслушав эти слова, я задумался, и в моем уме забрезжила некая догадка.

– Так вы, месье Серж, – спросил я, – хотите отправить меня в ваш мир, чтобы я сделал для вас там некую работу, потому что использовать меня здесь уже не представляется возможным. Не так ли?

– Да нет, месье Шарль, – покачал тот головой, – работа, которую мы вас просим сделать, нужна именно французам нашего мира для того, чтобы все у них было хорошо и счастливо, а мы, если что, без ваших услуг сможем вполне обойтись. В случае необходимости бойцы товарища Мориса Тореза при вполне скромной поддержке устроят вашей пятой республике такой зажигательный канкан, что всем чертям тошно станет. Главная наша задача – сделать так, чтобы с французской земли никто и никогда больше не угрожал нам войной, и она будет решена в любом случае.

– Понятно, месье Серж, – кивнул я, – вы берете меня за горло. Франция для меня всегда превыше всего, в каком бы из миров не находилась. Но только учтите – я почти ничего не знаю об этом самом вашем мире двадцать первого века и по неопытности могу наделать немало глупостей…

– Но в принципе, месье Шарль, вы согласны? – полувопросительно-полуутвердительно произнес месье Иванов. – В таком случае, если мы сядем в кресла поудобнее, я хочу поведать вам всю эту историю без всяких утаек, прекрас и очернений. Ведь если вы согласны на наше предложение, то должны знать все, и даже несколько более того.

– Да, месье Серж, – подтвердил я, – я согласен на ваше предложение. Но только объясните мне, пожалуйста, как можно знать «более чем все»?

В ответ мой собеседник, устроившийся в кресле, закинув ногу на ногу, только усмехнулся.

– А это просто, месье Шарль, – пояснил он, – «все» – это сами события во всей их полноте, на таком уровне информацией может владеть хорошо осведомленный обыватель. «Более чем все» – это информация об разнообразных закулисных политических ходах, заказчиках и исполнителях тайных акций, которые для обывателя выглядят как случайные происшествия или даже стихийные бедствия. Короче – возня бульдогов под ковром и все ее последствия. Но давайте слушайте. Начнем с того самого момента, когда ваша история начала отличаться от нашей – то есть с двадцать второго июня сорок первого года. Иначе для вас все время будут оставаться непонятные моменты…

 

* * *

 

Еще три часа спустя, там же

 

Три часа пролетели для меня незаметно, и только глянув на настенные часы после завершения рассказа, я понял, сколько прошло времени. Сначала, чтобы не утомлять меня ненужными подробностями давно минувших дел, месье Иванов был краток, останавливаясь только на ключевых моментах. Но чем ближе история была к двадцать первому веку, тем большими подробностями пестрел его рассказ. Явно подчеркивались те моменты, когда Франция теряла часть суверенитета. Особое внимание месье Иванов сосредоточил на том, как чисто экономическое «Объединение угля и стали», созданное для оптимизации работы европейской металлургической промышленности, выросло в огромного политического монстра, именуемого Европейский Союз. У меня от ярости буквально шерсть дыбом встала на загривке, когда я узнал, что существует какое-то наднациональное общеевропейское правительство, которое диктует властям Франции. какую политику им вести, во что верить, с кем дружить, а с кем враждовать, на что тратить деньги, на что не тратить – и так во всем, вплоть до самых мелких мелочей. И над всем этим балаганом с куклами на веревочках торчат омерзительные рожи двух англосаксов: дяди Сэма и Джона Буля. [123]

Оказывается, первые организации, превратившиеся потом в этот ужас, образовались еще до того, как я стал президентом. Да я был, собственно, и не прочь, пока этот проект не выходил за чисто экономические рамки. Меня для того и постарались отстранить от президентства, чтобы открыть зеленый свет замершей было на десятилетие так называемой «европейской интеграции», а на самом деле – процесса захвата власти наднациональной бюрократией.

По моему мнению, этот самый Европейский Союз, единственная в своем роде колониальная империя без метрополии – зеркальное отражение Советского Союза, который попытался стать Империей, состоящей из одной метрополии без колоний. Ведь, в отличие от советских властей, которые с первых же часов взяли на себя ответственность за благополучие будущих новых сограждан, власти Европейского Союза горазды только издавать распоряжения, и их абсолютно не волнует, как эти распоряжения отразятся на жизни граждан тех стран, которых они касаются. И никто не чувствует себя защищенным от какого-нибудь вопиющего произвола, когда рыбакам могут запретить ловить рыбу, шахтерам добывать уголь, а фермерам сеять пшеницу.

Разумеется, прибыв на место, я тут же припаду к первоисточникам, но уже сейчас я чувствую, что месье Иванов меня не обманывает, а в самом крайнем случае, возможно, лишь сгущает акценты. Нет ему смысла меня обманывать, потому что прежде чем начать действовать, я действительно в первую очередь попытаюсь разобраться в ситуации. А действовать я буду непременно, ибо если эта Франция находится в более-менее хороших руках, то ту Францию надо спасать, и немедленно!

 

* * *

 

29 июля 2018 года (7 января 1942 года). 12:05

Франция-2018, Париж

 

Хотя вся эта история началась значительно раньше, именно воскресенье, 29-е июля, стало тем черным днем, который фактически поставил крест на существовании Пятой Республики.

Первые масштабные протесты против политики, проводимой президентом Макроном и кабинетом премьер-министра Филиппа Эдуара, начались на следующий день после появления в Сен-Дени коммунистических боевиков из 41-го года, и возглавила их переметнувшаяся на сторону пришельцев из прошлого так называемая «Непокоренная Франция», за которой вполне ожидаемо стоял ухмыляющийся Жан-Люк Меланшон и еще несколько деятелей такого же ультралевого толка, только масштабом поменьше.

Шоком для французского истеблишмента стало то, что к ультралевым очень скоро присоединился ультраправый «Национальный Фронт», руководимый Марин Ле Пен. Эти, хоть и не сочувствовали коммунизму, тоже с большой охотой увидали бы президента Макрона вместе с его Макронихой в гробу и белых тапках. По крайней мере, лозунги ультралевых о необходимости отставки нынешнего руководства Французской республики, серьезной правки конституции, выхода из ЕС и НАТО и об обуздании засилья толерантности и мультикультурализма они поддерживали на сто процентов. К этим двум полярным силам тут же присоединились представители профсоюзов, фермеры, дальнобойщики, учителя, врачи и прочие, которым было что сказать нынешним французским вождям, и были это отнюдь не слова ободрения и поддержки.

Если 21-го июля, в субботу, манифестации протеста ограничивались в основном Парижем и окрестностями, то на следующий день, в воскресенье, желтожилетный пожар полыхнул по всей Франции, а в столице на улицах оказалось чуть ли не полгорода. Протестовать вышли даже школьники (несмотря на то, что находились на каникулах) и студенты, недовольные либеральными реформами в области среднего и высшего образования, а также тем, что получаемые ими знания не обеспечивают успешного начала карьеры. При этом у одних протестующих на желтых жилетах сзади были изображены лилии давно свергнутых Бурбонов, а у других – коммунистические серпы с молотками. Все смешалось в бедной и несчастной Франции, после чего это перемешанное «все» пошло войной на президента Макрона.

Заранее, еще до начала протестов, из Сен-Дени поступило предупреждение полковника Леграна, что до тех пор, пока протест носит мирный характер, любые попытки задерживать (арестовывать) манифестантов или же применять по отношению к ним насилие будут считаться недопустимыми. Особый вес этому заявлению придал тот факт, что в ночь с 21-го на 22-е июля молодые выходцы из жарких стран в окрестностях Парижа и самой французской столице, как это водится в таких случаях, попробовали учинить свои «акции протеста» с поджогами автомобилей и битьем витрин. Полиция по большей части на место событий не успела, но не она была главным действующим лицом в серии скоротечных ночных стычек. Бойцы истребительных батальонов рабочей гвардии появлялись на месте преступления внезапно, будто бы из ниоткуда, и без предупреждения открывали по погромщикам огонь на поражение. А после, закончив свои дела, бесследно исчезали в неизвестном направлении, оставляя после себя трупы погромщиков (раненые добиты выстрелами в голову), горящие автомобили и разбитые витрины. Тушить пожары и вставлять стекла – это совсем не их работа.

Когда приезжала полиция, она вместе с пожарными и медиками попадала уже к шапочному разбору, когда остается только заполнять протокол и удивляться: «а что, так тоже можно?». Да, можно, если человек, совершающий тяжкое уголовное преступление, поставлен вне рамок закона, так что убить его в этот момент вправе любой, у кого есть соответствующие возможности, а не только находящиеся при исполнении сотрудники правоохранительных органов. Например, проходящий мимо армейский офицер при оружии или дедушка с легально зарегистрированным охотничьим ружьем. Еще и премию могут получить за меткую стрельбу и помощь правоохранительным органам. И судьи с адвокатами будут побоку. Кто бежал – бежал, кто убит – убит. Но это был лишь проходной эпизод, оставшийся практически незамеченным на фоне полной зачистки Сен-Дени. Ведь нигде, кроме этого парижского пригорода, рабочегвардейцы больше не задерживались ни на минуту и не пытались установить свою власть, вместо того покидая место происшествия сразу после того, как их дело было сделано. Главная задача была показать, что никто и никогда не сможет безнаказанно шантажировать рабочую гвардию, устраивая беспорядки и погромы. Урок получился крайне поучительный, причем по все стороны баррикад.

Начни так действовать французские полицейские… нет, это просто невозможно, за это их просто растерзали бы всякие правозащитники, ведь нельзя же так с погромщиками – онижедети, и все такое. И побоку то, что в условиях безнаказанности стая крыс становится страшнее тигра. Но что не разрешено быку, то дозволено Юпитеру, который находится выше местных условностей. А это рождает у местных правоохранителей как минимум зависть, а по максимуму – нежелание подчиняться таким властям, которые требуют от них и порядок поддерживать, но и руки при этом связывают. Но мысль о полицейской забастовке пришла в их головы несколько позже, а пока это было только чувство жгучей зависти к своим коммунистическим коллегам, свободным от глупых условностей толерантной Европы двадца