Ее сон, подобный смерти, соответствует окаменению в сказке и указывает на ее материнскую роль по отношению к герою, роль та ясна и из других признаков

К этой же группе относится, согласно примечанию Гримм, и сага о братьях по крови,  из которых один занимает место другого рядом с его женой, но кладет в постель меч и, в конце концов, заболевает проказой (окаменение), от которой его освобождает верный друг при помощи крови собственных детей. Последних спасенный вновь оживляет при  помощи чуда. Сюда же относится сказка о “верном Иоганне’ для спасения которого от окаменения (оживление при помощи крови)

Смягчение отталкивающего положения пошло еще дальше в группе немецких сказаний, переданных нам только в позднейших списках, в эпосе Ортнита‑Вольфдитриха. При помощи своего отца, короля карликов Альбериза, Ортнит приобретает недоступную для претендентов дочь языческого короля Махореля и отводит ее на свою родину. Старый король, делая вид, что хочет примирения, присылает богатые подарки и между ними двух молодых драконов ( мотив близнецов ), которые, выросши, опустошают страну. Ортнит хочет, несмотря на уговоры жены, сразиться с чудовищами и приказывает ей, случае его гибели, отдать свою руку его мстителю.  Без свиты он уезжает в лес, но погружается в такой глубокий сон ( окаменение ), что не пробуждается ни от приближения чудовища, ни от лая своей собаки (звери‑помощники).  Чудовище убивает его.

В дошедшем до нас сказании за него мстит юный герой Вольфдитрих, в истории детства которого известное уже нам значение и роль играют мотивы отца, запирающего свою дочь, оговор женщины со стороны отвергнутого претендента, беспомощность брошенного на произвол судьбы героя. В борьбе со своими братьями  за наследство Вольфдитрих молит Ортнита о помощи. Когда он узнает о его смерти, он не задумываясь мстит за него. Его ждет почти та же судьба, что и второго брата в сказке, но в решительный момент он спасается при помощи меча Ортнита. Тот побеждает дракона, затем взбунтовавшихся вассалов и в вознаграждение получает руку вдовы Ортнита, с помощью которой он побеждает братьев и отвоевывает свое царство. Мы легко узнаем знакомые черты нашей сказки и потому

король отрубает голову у собственного сына; верный Иоганн снова помещает голову на прежнее место. По одной версии, Иоганн молочный брат  короля. Сказка о “воде жизни” (и многое другое) становится понятна на основании нашего разъяснения. Соответственно объединению всех этих преданий в одну группу сказок о братьях ByHflT(Wundt: Volkerpsych.  Il Bd. 3 Teil, Leipzig, 1909, S.271) создав! "понятие сказки о близнецах в широком смысле”, причем в этом понятии он “объединяет весь тот мифический и сказочный материал, в котором две личности, принадлежащие к одному и тому же поко* лению, вступают в силу своих поступков во враждебные или дружеские отношения"

должны сделать вывод, что Вольфдитрих мстит за брата  и женится на его вдове. Этот вывод можно доказать если не в поверхностном историческом, то в основном, мифическом слое рассказа; исследователям он давно уже известен. Если мы справимся в работе Жиричека (Ziriczek: Deutsche Heldensage,  Sammlg. Göschen, N 32)*, то узнаем, что в имеющемся у нас варианте соединены две сказки различного происхождения, не имеющие друг с другом ничего общего мифическая – об Ортните – и историческая – о Вольф‑дитрихе, причем последний заменяет одну из мифических фигур саги об Ортните. Более чистый вариант саги об Ортните содержится отчасти в саге о Тидреке, где король Гер‑тнит погибает в борьбе с драконом, а герой (Тидрек из Берна) побеждает дракона и женится на вдове.

“Из намеков и остатков преданий скандинавского происхождения можно предположить существование более старого варианта саги, по которому роль мстителя принимает на себя брат погибшего.  Эта мифическая пара братьев, называется на северном наречии Haddingjar,  по‑немецки Hartungen,  ср. имя Hartnit (Hertnit), откуда взялось средне‑немецкое Ортнит. Наведенный этим именем на мысль Мюлленхоф остроумно установил связь Хартунгена (Hartungen) саги с восточно‑германским мифом о Диоскурах" (Zi‑riczek, S. 146)**

При помощи сравнительного исследования мифов было установлено первоначальное тесное родство (братья) обоих героев; на основании же нашего разъяснения мы усматриваем за полным пиетита актом мести соперничество и знаем, что в более глубоком смысле психологического объяснения отверженный брат в образе дракона убивает своего более счастливого соперника, чтобы овладеть его

Ср также последнюю работу Шнайдера (Н.Schneider Die Gedichte und die Sage von Wolfdietrich,  München, 1913)

И сам мотив диоскуров, мести за ограбленную и опозоренную сестру встречающийся у различных народов, первоначально построен на борьбе двух братьев (близнецов) из‑за любимой обоими сестры (или матери), которая, быть может, кончалась кастрацией противника по остроумному предположению мифолога Шварца, отзвук такого конца сохранился в имени греческого диоскура Кастор (от castare)

вдовой, совсем как Эдип в греческом мифе. Замена брата чудовищем представляет собою при этом особенную форму поединка с неузнанным отчдом, о котором сообщается во многих сказаниях, между прочим и об Ортните и его отце Альберихе*

Этот поединок, когда борцы не узнают друг друга, параллель полового (кровосмесительного) акта, представленного в нашей группе сказок мотивом подмены супруга  (ослабленного при помощи symbolum castitatis).

Таким путем сказка приводит нас, в конце концов, к примитивному семейному конфликту с отцом и является для сына в замаскированном виде поправкой, смягчающей неприятную необходимость приспосабливаться к действительности. Если мы отметили, что создание мифов с постепенным смягчением первобытной грубости и появлением уважения к человеку и любви к ближнему отчасти отражает развитие этической культуры, то следует упомянуть также, что параллельно с этим в сказке продолжают жить старые остатки примитивной аффективной жизни. Она конечно, показывает развитие этического чувства, но не в той форме, в какой это развитие фактически происходило, именно, с отказом от прежних источников наслаждения и окончательным приспособлением к жестоким требованиям реальности; в сказке все еще сохраняются старые примитивные виды удовлетворения, которые символически выполняются под поверхностным моральным слоем в форме замаскированных фантазий‑желаний.

Родословное дерево сказки о братьях  дало нам типичный для сказки пример и вскрыло, вместе с тем, примитивно‑человеческое ядро всякой мифической маски. В ней продолжает жить, как почти во всех мифах, старая неограниченная власть pater families, против которой в первоначальном варианте сын восстает с полным успехом. Если у отца, как это и было в примитивных сообществах, существовало неограниченное право и власть над жизнью мужских

Это ярко иллюстрирует одна, сообщенная Кехлером (Koehler: Schr.l, 21) сказка (варианты к сказкам Гримм), где два брата претендуют на руку одной и той же дочери рыцаря и борются, не узнавая друг друга.

членов семьи (включая сыновей) и над телом женских (включая дочерей), то вполне понятно, что стремления сына были направлены к приобретению прав “отца" для себя и притом сначала при помощи соответствующих поступков, которые однако, только еще более поощряли сильное развитие отцовской власти. Отец мог широко пользоваться правом изгонять из семейного союза взрослых сыновей неугодных ему в качестве претендентов на власть, а неприятных ему в качестве половых соперников – кастрировать; этим путём соответствующие мысли о реванше сына могли повышаться до интенсивных мечтаний о мести. Эту стадию культурного развития по мнению Фрейда отражают многочисленные сказки, в которых взрослые сыновья, как в нашей группе, изгоняются отцом (или старшим братом) и приобретают в чужих краях славу и жену. В ранние эпохи культурного развития действительность, в самом деле, требовала от сына таких жертв и напряжения и потому он старается вознаградить себя при помощи фантазии; он создает новую родину по образцу старой потерянной; чужого короля, на службу которого он поступает, он наделяет чертами собственного отца (семейный роман), завоеванные объекты любви похожи на объект кровосмешения.

Так, герой египетской сказки о двух братьях, который хочет соблазнить мать, изгоняется (преследование с обнаженным ножом) счастливым соперником (отец, брат) или же кастрируется (самокастрация) или же убивается (пребывание к кедровой долине). Но образ матери всюду следует за ним, он живет с женщиной, созданной богами, пока ее не отнимает у него король, в котором мы узнали образ отца. Герой следует за ней ко двору, это не что иное, как желание возвращения в (ставший неузнаваемым) родительский дом, где сын может под маской чужого лица удовлетворить свои непозволительные и недопустимые реальностью желания. Ту же схему удовлетворения желаний младшего брата мы видим в ряде сказок и в большинстве мифов в их первоначальной редакции; по ходу культурного развития и связанного с ним подчинения человека высшим силам первоначальный вариант изменился под влиянием амбивалентных чувств раскаяния и пиетета по отношению к отцу*

На этой ступени мифотворчества на первый план выдвигаются высоко ценные, психологически вторичные мотивы мести за отца, любви к брату, защиты матери или сестры от насильника. Пока половые и эгоистические первоначальные мотивы доминируют в сознательных действиях и мыслях человека, у него нет ни необходимости, ни способности к созданию мифов. Только параллельно с постепенным отказом от реального удовлетворения этих стремлений идет замещающее удовлетворение при помощи фантазии; эта компенсация определенным образом позволяет человеку последовательно и успешно подавлять отдельные стремления. Мифический рассказ в той форме, в какой он достигает сознания, не отражает примитивные стремления во всей их откровенной грубости, так как они уже не совместимы с сознанием; по той же причине в мифе рассказывается не о человеческой семье, а о сверхъестественных существах, будь то таинственные мощные небесные тела или скрывающиеся за ними боги, или же возвышенные до богов герои. Так объясняется, быть может, то противоречие, что мифы сознательно изображают наивное познание природы, тогда как форму мифического рассказа образуют чисто человеческие элементы.

С этой точки зрения создание мифов и сказок следовало бы скорее рассматривать как негатив культурного развития, как место, где, так сказать, откладываются неприемлемые

Имеются, конечно, хотя и в ограниченном количестве, фантазии, исходящие первоначально от подавленных желаний и стремлений отца Сюда, по‑видимому, относятся те многочисленные мифы и сказки, содержание которых составляет половое преследование дочери отцом, часто их в высшей степени сложный механизм желаний свидетельствует о том, как тяжело давался человеку отказ от этих примитивных стремлений. Схема аналогична сыновнему мифу – замена семьи. Король преследует свою дочь объяснениями в любви, она убегает и после многих приключений встречается с королем, который женится на ней, в этом короле легко узнать более или менее ясный двойник отца. И в действительности, дочь, избавившаяся от полового насилия отца при помощи бегства, становится в чисто детское отношение зависимости от человека, который ее принимает и защищает

В реальном мире желания и недостижимые формы удовлетворения; современный ребенок учится так же отказываться от них, во имя культуры, как в свое время примитивный человек. Эту функцию символически замаскированного удовлетворения социально недопустимых инстинктов миф разделяет с религией, с которой он долгое время образовывал неделимое целое Разница в том, что немногие великие религиозные системы человечества в своей способности видоизменять и сублимировать эти инстинкты до такой степени замаскировали их удовлетворение, что сделали возможным высокое этическое развитие человечества; тем самым религии высоко поднялись над примитивным мифом и наивной сказкой, несмотря на то, что существенные стимулы и элементы и там и здесь одни и те же

III. РЕЛИГИЯ

Религия не всегда была неразрывной спутницей человечества; в истории развития человечества дорелигиозная стадия занимала большое место, и этой стадией мы должны сначала заняться, чтобы получить представление о психическом генезисе религии.

Мировоззрение людей было в ту эпоху анимистическим, то есть примитивные люди населяли мир существами, которым они приписывали жизнь и душу, они не постигли еще возможности существования неодушевленных объектов. Чтобы достигнуть этого понимания человек должен был сначала приобрести способность различать процессы, происходящие во внешнем мире, от психических восприятий. Пока не было вполне достигнуто разделение на внешний и внутренний мир, на "я” и “не‑я”, не могло утвердиться познание того, что психическая реальность, возникшая на почве галлюцинации, не идентична объективной реальности, воспринимаемой чувствами. Только постепенно реальность завоевывает не только практическое, но и теоретическое признание ее самостоятельного существования, так что с необходимостью применять к ней соответствующие реальные средства считаются уже не только в силу рефлексии С развитием приспособления к реальности пришлось отказаться от чувства всемогущества,  основанного на смешении объективной реальности с психической; это чувство ушло в область психического удовлетворения, в фантастическую жизнь.

Здесь, стало быть, надо искать исходный пункт всех форм душевной жизни, дающих человеку возможность удовлетворять ту потребность в наслаждении, которую он вынужден был пожертвовать интересам культурного прогресса; удовлетворение совершается в независимой от реальности автономной психической области – в сфере фантазии, у которой сначала нет еще дифференцированных форм, они приобретаются позже и постепенно.

Непосредственными предшественниками религии считаются тотемизм  и предписания табу.  Характерно, что оба не предполагают наличия высших существ; их заповеди и запреты самодовлеющи, как бы сами собой разумеются. Если мы рассмотрим заключающиеся в них ограничения и запреты в их существующих формах, то найдем, что они отнимают возможность реализации определенных желаний Появление этих правил доказывает, таким образом, с одной стороны, что сам факт существования этих желаний признавали, а с другой стороны, всеми силами стремились избегать всякого соблазна. Правила должны были обеспечить отказ от желаний, отказ, очень важный для общего блага и достигнутый с большим трудом и с большой затратой энергии. Психоанализ считает, что существенная предпосылка культурного развития заключается в вытеснении интенсивно окрашенных наслаждением, но враждебных социальному развитию стремлений; если это предположение верно, то все подавленное примитивными запретами должно снова проявиться в качестве самого глубокого слоя бессознательного. И в самом деле, одной из важнейших функций тотемизма является запрещение кровосмешения, а самый значительный запрет табу, табу властителя, ясно рассчитан на то, чтобы сделать невозможным всякое насилие над главой племени, первоначально совпадающим с главой семьи.

В результате этих запретов появилось психическое напряжение, воспринимаемое личностью как страх.  Для того, чтобы психически устранить это напряжение, пришлось прибегнуть к механизму проекции во внешний мир, благодаря чему конфликт мог быть исчерпан, а неопределенный до сих пор страх направлялся на объекты фантазии. Сделать это было тем легче, что анимистическое мировоззрение давало прекрасный материал механизму проекции; населяющим внешний мир одушевленным существам припг сывали желание и способность причинять вред и тем самым превращали их в демонов.  С верой в демонов человечество достигло первой ступени религии. Рука об руку с этой верой идет развитие магии и колдовства,  целью которых является воздействие на демонов, отчасти, чтобы их напугать, отчасти, чтобы покорить или умилостивить их.

Вера в демонов получила новое направление, когда духи были поставлены в определенные отношения с какими‑либо поразительными явлениями природы и с небесными телами, этим началось построение мифологии, тогда как магия нашла свое продолжение в культе  и ритуале.  Первоначальные воззрения табу и тотемизма можно различить вплоть до самой утонченной религии.

Две потребности – с одной стороны, постигнуть путем аналогии с человеком и его поступками явления природы, с другой стороны, освободиться путем проекции в природу от собственных человеческих конфликтов – объединись в тенденции создания мифов. Неопределенные демоны принимают характерные черты отдельных явлений природы и приводятся в такие отношения друг с другом, которые сходны с человеческими и представляют, в то же время, взаимное воздействие феноменов природы. В силу этого демоны постепенно возвышаются до богов.  Вытесненные желания все снова и снова побуждают фантазию к деятельности, и потому, пока процесс образования мифов вообще еще не закончился, под те же самые явления природы подводятся все новые образы и истории; этим и объясняется многообразие античных религий.

Социальная функция мифологии заключается, таким образом, в том, чтобы, насколько это вообще возможно, отводить вредные вытесненные стремления на путь фантастического удовлетворения и тем самым удалять их из области реального. Но доля первоначального фактического удовлетворения властно предъявляет свои права и для этого по принципу возвращения вытесненного из вытесняемого  пользуются как раз теми средствами, которые были созданы для того, чтобы помешать его проявлению Стремления. которым творящая мифы фантазия дала выход, защищающий общину‑орду, племя, народ, государство от их осуществления, снова вернулись при помощи другой половины религии, а именно. – при помощи культа и ритуала Религия является, как всякий продукт конфликта между бессознательным и вытеснением, компромиссом. Двуличие, заключающееся в том, что это ведет к нравственности и в то же время допускает при известных условиях стремления, враждебные культуре, сопровождает ее по всему пути ее развития. Иногда компромисс может оказаться совершенно неудачным, и религиозный фанатизм, достигающий тогда господства, превращается в орудие уничтожения всего, что обеспечивает существование человеческого общества.

Это внутреннее раздвоение мы встречаем уже на первых ступенях развития религии. Еще прежде, чем существовали религиозные мифы или ритуалы, с помощью табу властелина не только защищали его особу, но и мучили его строжайшим церемониалом. Убийство священного животного, обычно строго запрещенное, в дни определенных праздников не только разрешалось, но и требовалось в качестве религиозной обязанности. Из этого обычая развилось жертвоприношение, причем мотивом была уступка богу того, в чем человек должен себе отказать, дабы вновь позволить себе по торжественному поводу в качестве слуги и заместителя бога*

Предпосылкой жертвоприношения является, стало быть, отождествление с божеством;. “Si les legendes humanisent les dieux, les rites tendent a diviniser les hommes” (Reinach Orpheus, р.бЗГ