Императивность и ритуальные предосторожности

 

Сходство, выявленное Фиске, вовсе не означает, что обряды нужно приравнивать к навязчивым состояниям. Однако оно позволяет предположить, что какие‑то компоненты обрядов активируют именно эти системы сознания – те самые, которые при навязчивых состояниях работают, так сказать, в форсированном режиме. В частности, многие элементы ритуальных сценариев содержат сигналы, активирующие систему защиты от заражения – специализированную систему, отвечающую за нераспознаваемые загрязняющие вещества. О том, что опасно копаться в грязи, экскрементах или разлагающихся трупах, нас предупреждает с помощью интуитивных представлений именно она. Все эти интуитивные установки легко усваиваются в раннем детстве, поэтому отмахнуться от них практически невозможно. Система включает выраженную реакцию испуга и отвращения, а также сильное стремление избегать вышеупомянутые вещества, но не обозначает, в чем именно заключается опасность. И это под ее воздействием человек воспроизводит принимаемые другими меры против потенциальной опасности, не требуя разъяснения, как именно эти меры действуют. Именно поэтому во многих обществах так легко распространяется убеждение, что готовка определенной пищи требует обширных мер предосторожности, и их представители крайне редко отваживаются попробовать приготовленное другим способом.

В обрядовых сценариях содержится немало элементов, активирующих систему защиты от заражения. Упорное стремление отмыть, очистить, дезинфицировать, обезопасить какое‑то пространство, изолировать его содержимое от внешней среды – все эти сигналы свидетельствуют о возможном загрязнении. Вероятно, именно поэтому мы видим схожие эмоции и действия в разных обрядах. В них присутствует интуитивное ощущение потенциальной опасности, не требующей разъяснений и расшифровки. В них присутствует императив соблюдать строжайшие специфические правила, хотя четкой связи между ними и опасностью, которой следует остерегаться, не наблюдается. Общее ощущение серьезности может проистекать из того, что одна из активируемых систем сознания – как раз та, которая вне обрядовых контекстов ведает мерами предосторожности против нераспознаваемых источников опасности. Любой культурный артефакт – например, обрядовые предписания, отсылающие к подобным ситуациям и предъявляющие считываемые этой системой сигналы, – имеет высокую вероятность завладеть вниманием. Поэтому, наверное, неудивительно, что люди чувствуют эмоциональную потребность исполнить обряд правильно и боятся некоей неуловимой опасности. Именно так и действует система защиты от заражения. Характерные черты обряда – это не столько особенности его самого, сколько системы, которая делает обряды крайне значимыми когнитивными представлениями.

Это лишь один аспект явления. Поведенческие представления тоже могут требовать внимания, но они служат в практических целях. Как я уже говорил в начале, исполнять именно этот обряд именно в это время человека может побуждать масса разных причин. Обычно они связаны с целями церемонии, с тем, к чему правильно исполненное действо должно привести. Так что же могут обряды, чего нельзя добиться другими видами действий?

 

Обмен с пассивным партнером

 

Возьмем, к примеру, такую распространенную форму религиозного обряда, как жертвоприношение. По всему миру богам, духам, предкам приносят в жертву животных или другие дары, чтобы отвадить болезнь, обеспечить урожай, вызвать дождь или просто умилостивить покровителей. Как раз к этой категории относится приведенный в начале этой главы пример. Индуистские богини участвуют в повседневной жизни людей, они могут как отвратить беду, так и навлечь. Поэтому пожертвовать богине козла – предварительно освятив, чтобы он стал достойным подношением, – вполне резонно. Акцент на жертвоприношении в противовес другим церемониям сильно варьирует – от индуизма, где вся религиозная практика строится на сложнейшей системе жертвования, до ислама, где жертвоприношение – один из основных обрядов, но исполняется лишь во время крупных ежегодных праздников, и христианства, где жертвоприношений как таковых нет.

Квайо часто жертвуют свиней предкам в ходе сложных церемоний, «посвящая» убиваемое животное конкретному адало. Как свидетельствует Кизинг, необходимость принести такую жертву возникает по разным поводам. Во‑первых, предки могут гневаться на нарушителей ритуальных предписаний: например, на прошедшего через ту часть деревни, которая считается абу – запретной. Во‑вторых, предки, чувствующие невнимание и жаждущие свинины, которой вовсю объедаются живые, способны наслать болезнь и прочие напасти. И наконец, квайо специально выращивают свиней для того предка, который им покровительствует.

Общая идеология жертвоприношения, его оправдание – это почти неизменно представление о том, что можно отвратить беду и сохранить здоровье, благополучие или общественный порядок, если участники и боги вступят в некие взаимовыгодные отношения обмена. Предки в примере с квайо простят за поднесенную свинью нарушение обрядовых правил и согласятся защищать тех, кто преподносит свинью заранее. Логика, по которой промах можно загладить компенсацией, а также заручиться поддержкой на будущее, хорошо понятна во всем мире и не требует дополнительного разъяснения, поскольку именно такие установки дает нам система логического вывода, отвечающая за социальные взаимоотношения. Пока ничего загадочного.

Однако в качестве процедуры взаимообмена жертвоприношение выглядит парадоксально. Хотя оно представлено как отдача некоторых ресурсов в обмен на покровительство, грубые факты свидетельствуют, что принесенное в жертву животное обычно съедается самими участниками. Парадокс чувствуют и сами квайо, поскольку некоторые из них говорили Кизингу, что обещать предкам свинью – это в некотором роде «обман», ведь те не могут по‑настоящему поучаствовать в трапезе. Во многих местах эту концептуальную загвоздку пытаются как‑нибудь по‑хитрому завуалировать. Говорят, что боги любят запах мяса, что они поглощают дым, что им достается душа животного и т. д. Сторонним людям эти объяснения часто кажутся лишь уловками, скрывающими то неудобное обстоятельство, что адресаты церемонии в итоге ничего не получают. Однако, на мой взгляд, тут кроется нечто большее.

Как я уже говорил, жертва часто предлагается в обмен на повышение урожая или успешную охоту. Но у человека имеется интуитивное представление, что исход сельскохозяйственной или охотничьей деятельности зависит в основном от его собственных усилий. И действительно, несмотря на обеспеченные обрядом гарантии, землепашцы и охотники не отказываются от практических мер, повышающих вероятность успеха. Даже принеся в жертву богам козу, человек все равно старательно пашет землю. То, как именно боги даруют благополучие, не проговаривается ни вслух, ни даже в мыслях. Если урожай или добыча действительно получаются обильными, можно считать, что жертвоприношение помогло, но это лишь домысел, ничем не подкрепленный. Следовательно, ситуация выглядит так: люди отдают предкам ресурсы, но часть, которую получают предки, неочевидна, невидима, нематериальна. Взамен люди получают покровительство – тоже неочевидное и невидимое. А значит, интуитивное соответствие между предположительно отдаваемым (в конце концов, вдруг какие‑то сущности, хоть это и противоестественно, действительно питаются дымом или едят душу) и предположительно получаемым (в конце концов, вдруг, хоть это и трудно установить, боги действительно помогают) все же имеет место.

Еще одна причина, по которой церемонии интуитивно резонны, состоит в том, что во многих случаях внимание людей сосредоточено не столько на потенциальном взаимообмене с невидимыми партнерами, сколько на реальном обмене или распределении ресурсов среди реальных участников. Во многих случаях жертвоприношение приурочено к распределению внутри общины. Квайо не просто «посвящают» свинью предкам и съедают. Они делят ее на всю общину. Жертвенные обряды очень часто, в отличие от обычного социального обмена, проникнуты этим духом бескорыстной раздачи. Например, мусульманское ежегодное закалывание барана выполняется сообща, и мясом делятся с другими семьями. Те, кому не по карману исполнить обряд самим, могут рассчитывать на подарки от соседей и даже совершенно незнакомых людей. (Этот принцип действует и в обратную сторону: во многих местах не принято устраивать раздачу ценных ресурсов, не «посвятив» хотя бы какую‑то часть предкам, богам или духам. Когда я работал в Камеруне, при распитии бутылки спиртного в компании несколько капель всегда проливали на землю – предкам. Обыденный бескорыстный дележ с реальными людьми превращается в обмен с воображаемыми партнерами.) В других жертвенных обрядах особую значимость приобретает разделка туши животного. Фанг распределяют части жертвенной козы по старшинству – причитающаяся каждому доля зависит от характера генеалогической связи с главой семьи, приносящим животное в жертву предкам.

Все это я рассказываю, чтобы подчеркнуть центральный – по веским причинам – пункт в антропологических описаниях обряда. Официальные основания для исполнения церемонии могут быть какими угодно, равно как и представление о предполагаемых результатах. Однако понять, что придает обряду интуитивную достоверность, мы сможем, лишь взглянув на него с точки зрения социальных отношений. Они включают не только существующие отношения между людьми, которые собираются для исполнения определенной церемонии, но и то, как эти отношения меняются в результате обряда.

Многие обряды оказывают важное влияние на социальное взаимодействие, но не всегда эти перемены предстают изначальной причиной исполнения обряда. Возьмем в качестве примера обряд инициации, проиллюстрированный в начале главы подробностями соответствующей церемонии у гбайя в Центральной Африке. Долгую и зачастую болезненную процедуру посвящения, которую подросткам приходится проходить, чтобы их начали считать полноценными членами общества, мы наблюдаем во многих местах. Такие обряды, как правило, куда сложнее прочих и в распространенном виде применяются только к мужскому полу. Мальчиков могут «тренировать» годами, прежде чем они вернутся в общину полноценными мужчинами.

Антропологов эти сложные обряды интриговали давно – не только долгими сроками и сложностью, но и кажущимся несоответствием между исполнением и официальным обоснованием. Обычно считается, что инициация проводится для того, чтобы юноши получили тайные знания и навыки, определяющие настоящего мужчину. Однако процедура инициации – это далеко не учеба в колледже и даже не летний лагерь. Тайное знание в большинстве случаев либо расплывчато, либо парадоксально. Во многих обрядах кандидатам объясняют, что секрет обряда как раз в том, что никакого секрета нет, или что узнать, в чем он состоит, они смогут лишь на следующем этапе инициации. Обряды пропагандируют «эпистемологию секретности», как назвал ее антрополог Фредрик Барт, – представление о том, что знание заведомо опасно и двойственно. Ритуалы племени бактаманов в Новой Гвинее, которые изучал Барт, состоят из нескольких разных этапов с интервалами в несколько лет, в процессе которых юноши постепенно усваивают важные тайны и скрытые ключи к разным обрядам. Однако найденное на каждом этапе решение содержит дальнейшую тайну, которую должен раскрыть следующий этап. Те немногие, кто проходит цикл до конца, усваивают лишь то, что тайное знание состоит из череды завязанных друг на друга тайн и четкого завершения, видимо, не последует. И хотя в ряде случаев считается, что инициация превращает сопливых юнцов в умелых охотников или воинов, никаких практических навыков во время этих долгих периодов изоляции они не приобретают. Военные учения и стратегии далеко не самый важный аспект церемоний. На самом деле многие обряды инициации состоят из долгой череды мучительных испытаний и истязаний, которые, на первый взгляд, не особенно повышают боевые способности юношей. Надрезание пениса или вывих пальцев ног, может, и воздействуют на инициируемых, однако вряд ли тянут на подготовку к серьезным делам.[124]

Как показал антрополог Майкл Хаусман, центральную роль в мужской инициации играют парадоксальные события, создающие что‑то вроде когнитивного тумана. В инициации, принятой у камерунского племени бети, которую изучал Хаусман, мальчикам, в частности, велят вымыться в грязной луже. Если они повинуются, их бьют за то, что они испачкались, если же они отказываются, их, разумеется, бьют за то, что не вымылись. Тем, кто пройдет все испытания, обещают награду – пир горой, на котором будет вволю антилопьего мяса и сала. На деле в качестве угощения предлагается смесь из гнилых обрезков, семенной жидкости и экскрементов. Мальчиков отправляют на охоту в лес, но там старшие выслеживают их и нападают, превращая из охотников в добычу. Парадоксальна и общая организация обряда. Мужчины объявляют, что уведут детей из деревни и втайне убьют, чтобы превратить во взрослых. В лагере же мальчикам говорят, что это все обман для легковерных женщин и чужаков, на самом деле никто никого убивать не будет. Однако не успеют кандидаты облегченно вздохнуть, как их без всякого предупреждения подвергают жестоким испытаниям, не имеющим никакого отношения к официальной «тайне».

Испытания оказываются вымыслом, пустышкой, но их, как утверждает Хаусман, очень часто сопровождает самый настоящий и болезненный шок. Кандидатам предлагается странная «игра» – им даются две несовместимые версии происходящего. Старшие выступают одновременно мучителями и партнерами в изощренном обмане, направленном против женщин. Перед тем как вступить в лагерь инициации, мальчики гбайя поют: «Отец, ты обманываешь меня?» Вопрос этот остается открытым даже после завершения обряда. Как отмечает большинство участников подобных ритуалов, понять происходящее невозможно, однако ясно, что нечто произошло и как‑то их изменило.[125]

Зачем же через все это проходить? Несоответствие заявленных целей (превратить мальчиков в мужчин) применяемым средствам не может не бросаться в глаза. Однако официальная задача гораздо сложнее, чем кажется. Как утверждают многие участники, мужчиной – настоящим мужчиной, полноценным мужчиной – можно стать, лишь пройдя обряд. В буквальном понимании это выглядит нонсенсом. Все окружение кандидатов прекрасно знает, что мужчинами мальчики станут в любом случае, хоть с обрядом, хоть без. Так что утверждение это выражает норму, а не факт. Оно указывает на некое взаимодействие, которое должно происходить между взрослыми мужчинами, но не гарантировано самим фактом биологической зрелости. В племенной среде, где приняты такие обряды, это взаимодействие заключается в участии в коллективной охоте, в коалициях, в ведении военных действий, в защите племени и некоторых брачных стратегиях, напоминающих картельный сговор. Во всех этих ситуациях успех зависит от коллективного взаимодействия, когда заранее трудно оценить предрасположенность человека к сотрудничеству и присутствует соблазн дезертировать, ставящий под удар оставшихся. А наказать дезертира впоследствии будет трудно.

Испытания обретают гораздо больший смысл, если принять во внимание, что военные действия и сплоченность сил в племени активируют системы сознания, отвечающие за коалиционное поведение. Разница между коалицией и обычной группой, как мы помним из третьей главы, заключается среди прочего в том, что коалиция может проводить крайне рискованные операции, если соблюдаются определенные условия взаимодействия. Каждый участник коалиции должен сигнализировать, что он будет сотрудничать любой ценой, и, судя по всему, именно на этой интуитивной установке обряды инициации и строятся. Лучший способ оценить, готовы ли юноши заплатить высокую цену как члены коалиции, – заставить их внести, условно говоря, задаток в форме перенесенной боли. Но это не единственный смысл. Необходимое требование для любого успешного сотрудничества в форме коалиции не только согласие заплатить «членский взнос», но и доверие к другим участникам. С одной стороны, инициация вроде бы не дает молодым кандидатам никакой выгоды, наоборот, одни издержки. Однако она подтверждает каждому из них, что другие действительно не отступятся. Соответственно, процесс и непосредственные итоги обряда связаны не с возмужанием самих кандидатов, а с возможностью создавать рискованные коалиции с другими мужчинами.

В этих обрядах много неочевидного даже для самих участников, которых одновременно сбивает с толку и завораживает «игра взаимоотношений»: ты думаешь, что состоишь в заговоре со старшими против женщин, детей и других неучастников, но в тайном месте происходит совсем иное. Эта уловка подразумевает действия по отношению к другим, которые трудно осмыслить или уложить в сознании, зачастую довольно причудливые, но интуитивно связанные с результатами церемонии. Сами четко не представляя почему, участники чувствуют, что «игра», в которую они играют, заметно влияет на их отношения с другими. И это действительно так, хотя объяснить, что это за влияние, участники не могут.

 

Отметить и обозначить

 

Обряд меняет социальные отношения, но, как именно, сами участники представляют смутно. Это относится даже к самым знакомым обрядам, не таким экзотическим и сложным, как инициация. Возьмем, например, многочисленные «отмечания» – церемонии, организуемые по поводу событий, совершающихся независимо от обряда, таких как рождение ребенка или образование семейного союза. Ребенок не считается «действительно» родившимся, пока не будет исполнен некий положенный ритуал, а пара не считается семьей до свадьбы. Участники прекрасно знают, что родившийся ребенок жил на свете и до совершения обряда. Но во многих местах официальным моментом появления ребенка на свет считается момент проведения соответствующей церемонии, до которой объявлять о рождении ребенка считается неуместным, хотя эмоциональная реакция родителей и близких от этих условностей, разумеется, не зависит. Точно так же и свадебные церемонии присутствуют почти во всех культурах, однако люди прекрасно знают, что два взрослых человека могут вступить в долгосрочное половое и экономическое партнерство без всяких обрядов. То есть перед нами вновь условность, а не факт. Но зачем же тогда прибегать к помощи обрядовых институтов?

Стандартный ответ антропологов – и, мне кажется, они на верном пути – подобные события, хоть и кажутся «личными», на самом деле имеют важное значение для общества. В большинстве человеческих обществ сама мысль о том, что рождение ребенка никого не касается, а брачный союз – личное дело в него вступающих, покажется очень странной. Рождение ребенка помещает родителей в новую ситуацию социального обмена и распределения ресурсов. Родители вкладывают в свое потомство больше, чем кто‑либо другой. Потребность накормить и защитить своего ребенка, а не чужого – общечеловеческая по очевидным эволюционным причинам. Конечно, характер ресурсов и защиты в разных обществах и культурах – от собирателей до промышленной среды – будет различным, равно как и способ обретения этих ресурсов (от общинного промысла до частного предпринимательства). Однако в любом случае сотрудничество с окружающими будет сильно варьироваться в зависимости от того, есть ли у них дети, сколько, какого возраста и т. д.

Поэтому рождение ребенка – это общественное событие, и именно поэтому многие приуроченные к этому обряды (крещение, обрезание, официальное нарекание) проводятся некоторое время спустя после появления на свет. Во многих обществах официальной доктриной декларируется, что до проведения подобной церемонии ребенок еще не родился «по‑настоящему». Если считать поводом для обряда биологическое появление ребенка на свет, установка кажется парадоксальной. Однако учтите, что вплоть до последнего времени в большинстве сред человеческого обитания рождение ребенка не гарантировало – ввиду высокой младенческой смертности, – что у человека действительно появилось потомство, в которое можно вкладывать ресурсы. Поэтому временной разрыв между рождением и обрядом подтверждает, что обряды обретают актуальность, только когда становится ясно, что ребенок на этом свете задержится и взаимодействие в обществе действительно претерпит некоторые изменения с учетом того, что родители теперь будут отдавать ресурсы ребенку.

Усиленная публичность и огласка церемоний бракосочетания находит у антропологов схожее объяснение. Детали церемонии тоже сильно варьируются в зависимости от особенностей семейного уклада, положения мужчин и женщин в обществе, степени независимости женщины и конкретных правил брачного договора. Однако в большинстве человеческих обществ ощущается потребность обозначить это событие неким обрядом, и почти повсюду этот обряд проводится как можно красочнее в рамках доступных ресурсов. Самый дешевый способ отпраздновать свадьбу – произвести побольше шуму. Там же, где ресурсы позволяют, в ход идет второй распространенный способ – зрелище, гарантирующее, что новый союз будет замечен всеми и вся. Считать бракосочетание «личным» делом двоих его участников – это скорее исключение, чем правило.

Причина проста – любой брак меняет ситуацию для остального общества, исключая две единицы из фонда возможных брачных партнеров и создавая ячейку, в которой сексуальная связь, родительское вложение и экономическое сотрудничество увязаны в единый пакт. Это значит, что сотрудничество с каждым из новоиспеченных супругов – в области сексуальных связей, экономических отношений, социального обмена или преданности коалиции – придется «пересмотреть» с учетом обстоятельств. Это порождает координационные проблемы. Во‑первых, в какой момент другие члены общества должны изменить свое взаимодействие с участниками нового союза? Прочная пара может складываться в процессе долгих постепенно крепнущих отношений, поэтому четкого рубежа, после которого остальным нужно менять свое поведение, может не быть. Во‑вторых, если другим членам общества приходится приспосабливаться к новому союзу, логично делать это одновременно и единообразно. Если вы будете считать молодоженов семьей, а другие по‑прежнему будут относиться к кому‑то из супругов как к свободному, вы рискуете упустить, например, возможность устроить свою личную жизнь. Или, ошибочно сочтя, что основная часть ресурсов участника пары будет отныне вкладываться в стабильный моногамный союз, вы рискуете упустить возможность попросить в долг или воспользоваться этими ресурсами. Поэтому удобнее провести четкую разделительную черту между «было» и «стало», а также условиться, что именно в этот момент отношение общества изменится. Даже на Западе с его засильем индивидуализма у людей все равно остается интуитивное понимание, что обряду обеспечивает релевантность социальное взаимодействие.

Взаимодействие в ходе обряда выглядит довольно странно, и его последствия для общественных отношений участники толком сформулировать не могут. Возникает сложный вопрос: почему люди в этих обстоятельствах прибегают именно к обрядовой церемонии? Зачем весь этот церемониальный шум вокруг общественных отношений, если это самая привычная для нас среда? Что придает релевантность обрядовым институтам? Чтобы разобраться, придется учесть один весьма неожиданный факт о человеке: несмотря на постоянный опыт общественной жизни, он попросту не понимает ее или понимает не до конца.