Мертвые тела и сверхъестественные сущности

 

В первой главе я высказывал предположение, что многие религиозные явления обязаны своим существованием скрытым механизмам релевантности. То есть, если определенная тема или объект активно провоцирует умозаключения в разных системах сознания, вероятность стать объектом культурного внимания и дальнейшей доработки для нее повышается. Именно так, судя по всему, происходит с мертвыми телами. Их присутствие в силу разных причин активирует разные системы сознания. Релевантная концептуальная интерпретация интуитивных представлений, поставляемых нашей системой защиты от заражения, дает повод считать их заразными; они вводят нас в ступор, поскольку интуитивные выводы разных систем не согласуются между собой; они эмоционально окрашены в силу нашего личного отношения к ним; они пугают, поскольку активируют схемы избегания хищников.

Давайте еще раз вспомним каталог шаблонов сверхъестественного. В одной из категорий неодушевленный объект (как правило, рукотворный, но бывает и природный) обладает интенциональными характеристиками: например, статуя, которой молятся люди. В примерах Карло Севери шаман куна обращается к выстроенным в ряд статуэткам, предположительно понимающим то, что он говорит на их особом языке. Во многих местностях способностью понимать разные ситуации и поступки людей наделяется некая скала или дерево. Все эти верования требуют особого мысленного усилия, поскольку противоестественные свойства этих объектов малоубедительны. Чтобы возникло убеждение, будто Мадонна исцеляет, а статуэтки будут сражаться с духами, множество людей должны определенным образом, обеспечивающим объекту всеобщее внимание, объединить массу противоестественных сюжетов. Это и в самом деле нелегкий труд.

Однако мертвое тело – объект иного порядка, поскольку не рукотворен, не требует особых усилий для встречи с ним и неизбежно оказывает ощутимое когнитивное воздействие. Мертвое тело приковывает внимание, что бы мы о нем ни думали. Его когнитивное воздействие происходит от того, что наша система досье и система распознавания живых существ рождают несопоставимые представления об умершем, усиленные горем в сочетании со страхом пасть жертвой хищника.

Нам нет нужды придумывать для человеческого сознания какие‑то специальные «метафизические» основания бояться недавно умерших и считать любой контакт с ними заразным или внушающим трепет. Эти интуитивные представления и эмоции порождаются сформировавшимися в ходе эволюции системами, которые действуют независимо от наличия у нас особой религиозной концепции усопших. Аналогичным образом мы и без религиозной идеологии получаем противоречивое представление об умерших как о несомненно присутствующих рядом с нами и одновременно далеких. Это противоречивое впечатление создается двумя системами сознания, которые выдают несопоставимые интуитивные выводы об умерших. И все это никак не зависит от религиозных убеждений. Умершего делает особым объектом сочетание разных интуитивных установок. Одна психическая система представляет труп как источник невидимой и не поддающейся описанию опасности, другая выдает умозаключения о взаимодействии с ним, а третья предполагает у него отсутствие целей и возможности взаимодействия, и, наконец, обстоятельства смерти могут внушать страх сами по себе.

Неудивительно, что души мертвых, их тени и призраки – самый распространенный вид сверхъестественных сущностей во всем мире. Эта формула (восприятие умерших нашими системами логического вывода = сверхъестественная сущность) – простейший, а значит, наиболее успешный способ передачи концепции сверхъестественного субъекта. Конечно, во многих местностях к этой простой формуле добавляются более сложные представления о других сущностях – богах или духах, не бывших когда‑то людьми. Однако замена «базового» уравнения в таких усложненных версиях происходит очень редко.

В некоторых случаях представления о мертвых ассоциируются с понятиями сверхъестественного особым образом – как в доктринах «спасения души», которые кажутся такими близкими христианам, иудеям и мусульманам и в какой‑то степени соотносятся с концепциями индусов или буддистов. Это ни в коем случае не универсальная особенность религиозных представлений о смерти, а скорее специфическая идеология, сочетающая определенное понятие о «душе», обладающей личными характеристиками, особую «судьбу» этой души, систему зависимости этой судьбы от нравственного облика и сложную картину влияния прошлых поступков человека на происходящее с душой в дальнейшем. Все это наблюдается лишь в некоторых областях мира, в основном под воздействием определенных письменных теологических доктрин – к этому мы еще вернемся в одной из следующих глав. Но что есть, то есть: это лишь одна идеология из многих, получающих высокую когнитивную значимость благодаря вовлечению эмоций и представлений, которые обычно возникают у нас в присутствии мертвых.

Особенности умерших придают некоторым понятиям сверхъестественного релевантность по причинам, довольно далеким от потребности в утешении. Так что, возможно, религия ведает не столько смертью, сколько мертвым телом. Разумеется, мертвые – это не единственный доступный источник интуитивных представлений о могущественных субъектах, владеющих стратегической информацией и способных на противоестественное физическое присутствие. Однако они порождают богатый урожай таких интуитивных представлений в силу особой организации нашей психике и, увы, нескончаемого потока этих реально существующих, но противоестественных объектов.

 

 

7

Почему возникли обряды

 

В назначенный день сельчане собираются возле усыпальницы Байюта Сели, давно почившего героя, а ныне могущественного духа и тигра‑оборотня. Время от времени он является своим почитателям в виде гигантской и грозной головы тигра. Другие видели его в обличье собаки. Говорят, когда никто не видит, он ходит на задних лапах. В усыпальнице есть несколько реликвий – наконечник копья, браслеты, медные пластинки с едва различимыми надписями и бронзовый бокал без ножки. Хранитель берет их с полки, где они лежат, завернутые в белую ткань, и передает помощникам, которые осторожно разворачивают сверток и кладут реликвии на подушку. Вокруг них собираются другие участники действа. Хранитель начинает чистить каждую из реликвий, начав с того, что натирает разрезанным лаймом наконечник копья, посыпает его рисовой шелухой, затем трет острие бамбуковыми опилками. Процедура повторяется три раза, после чего реликвия передается остальным участникам, и каждый, точно так же почистив наконечник, передает его дальше по кругу – против часовой стрелки (тот, кому вздумается передать его в обратном направлении, скорее всего, умрет). Затем по очереди обрабатываются остальные реликвии, и каждый из участников прикладывает их ко лбу во время молитвы. После этого реликвии отдают женщинам, чтобы и они получили свою долю благословения и защиты. В завершение хранитель укладывает все предметы в ларец до следующей очистительной церемонии, которая состоится через год.[110]

 

      * * *   

 

Поклонники богини Чанди приводят к ее храму козла, чтобы тот прошел очищение. Жрец поливает его освященной водой, вознося молитвы богине, затем преподносит ему цветы, благовония, воду и рис, склоняется перед ним и шепчет ему на ухо молитвы, обещая, что вскоре его душа будет освобождена. После этого жрец молится особому мечу, содержащему божественную силу. Другой участник действа поднимает меч и одним ударом отрубает животному голову, которую затем несут на алтарь и жертвуют богине. Тот, кто привел козла, забирает остатки с собой, чтобы разделить за трапезой с друзьями и родственниками.[111]

 

      * * *   

 

Сельчане собираются на официальное посвящение нового шамана. Пока длится серия танцев, возглавляемых старшими шаманами, новичка водят туда‑сюда между низким столбиком, установленным в одном из домов, и высоким в центре деревни. Затем шаману велят «играть» – бороться с бараном, пытаясь разжать ему челюсти и укусить язык. Сельчане наблюдают, пока в общую кутерьму не вмешивается еще один участник церемонии, который отрубает барану голову, вскрывает грудную клетку и протягивает новоиспеченному шаману еще пульсирующее сердце. Шаман с завязанными глазами кладет сердце в рот и влезает на верхушку столба, откуда его попытаются скинуть зловредные колдуны. Забирающийся следом помощник снимает повязку с его глаз. Теперь шаман официально признан достаточно сильным, чтобы отражать козни колдунов и злых духов.[112]

 

      * * *   

 

Кандидатам на инициацию – подросткам, которые станут полноценными мужчинами после года испытаний в уединенном месте за пределами деревни, – сообщается, что во время предстоящего обряда их ждет неминуемая смерть. Им советуют не сопротивляться, когда придет их черед, потому что иначе они могут погибнуть по‑настоящему. Их отводят к большому пруду, где взрослые удерживают их под водой, не давая глотнуть воздуха. Женщины, собравшись в отдалении, пытаются разглядеть происходящее за спинами мужчин, скрывающих кандидатов. Затем появляется «убийца», который касается небольшим клинком мальчишеских животов. Удалившись, он возвращается с длинным копьем и на этот раз пронзает каждого кандидата насквозь (по крайней мере, так кажется издалека). Мальчиков, считающихся теперь умершими, старшие уносят на плечах в лагерь инициации, где они пробудут год.[113]

 

Действия, которые много значат (но имеют мало смысла)

 

Приведенные выше примеры взяты с Явы, из Индии, Непала и Центральной Африки, однако нужные иллюстрации я с равным успехом мог бы найти на любом континенте и в любой религии. В большинстве человеческих обществ имеются те или иные обряды, с которыми связаны представления о сверхъестественных сущностях. Концепции богов или предков, не предписывающие определенных действий, которые в определенной последовательности должны проводиться в определенное время с расчетом на определенные результаты, – это, скорее, редкость.

Почему люди тратят на это время и силы? Обряды часто рассматриваются как возможность для человека войти в контакт с богами и духами, приобщиться к миру сверхъестественного посредством сильного эмоционального переживания. Говорят, что обряды способствуют глубинному постижению богов и духов, передавая через получаемый особый опыт истинное значение сверхъестественных понятий. Если же отбросить экзальтацию, это – возможность взаимодействия с богами и духами с целью как попросить о помощи, так и продемонстрировать поклонение и верность. И действительно, во многих местах люди верят в воздействие самого обряда, в его способность приносить дожди или урожай. Такие воззрения позволяют нам понять, как люди сами воспринимают собственные обряды, но этого недостаточно. Обряды существуют во всех человеческих обществах и, как мы вскоре убедимся, имеют ряд важных общих черт. Наша задача – попытаться объяснить, почему обряд носит настолько универсальный характер как вид человеческой деятельности.

Самое очевидное его отличие от обычного действия – строгая регламентация, подчинение определенным правилам. Во‑первых, каждому участнику отводится своя роль. Жрецы в описанном выше индуистском ритуале жертвоприношения – брахманы, поэтому они могут освящать, но убивать козла не их дело. Точно так же очищение реликвий Байюта – прерогатива хранителя, а также мужчин племени. Женщины в этот круг не входят и получают возможность прикоснуться к реликвиям, лишь когда те пройдут очищение в руках главных участников. Еще более резкое разделение по половому признаку наблюдается на инициации у гбайя в Центральной Африке, где роли на церемонии еще больше разнятся. Во‑вторых, особое значение придается месту действия: специально сооруженная платформа рядом с усыпальницей Байюта, индуистский храм в честь местной богини, столб в центре деревни, пруд в лесу. В‑третьих, каждое действие производится определенным образом. Благословение козла и поклонение совершаются согласно особому алгоритму. Очищение реликвий Байюта – это не просто чистка, и крайне важно, в каком порядке втираются очищающие вещества. В‑четвертых, ритуальные орудия – освященный меч или реликвии – это особые объекты, которым в принципе нельзя подобрать более удобную замену. И наконец, сценарий, порядок действий, тоже принципиален. Нельзя обезглавить козла, а затем благословить, нельзя коснуться реликвий, пока их не очистит хранитель, нельзя устроить схватку шамана с бараном после влезания на столб.

Обряды исполняют с определенной целью (получить защиту богов, превратить мальчиков в мужчин), но связь между предписанными действиями и результатом зачастую довольно туманна. Яванцы считают, что очищение реликвий и манипуляции с ними окажут благотворное воздействие, но это не объясняет связи. И потом, почему производить манипуляции нужно именно в таком порядке? Почему передавать их надо против часовой стрелки? Во многих обрядах нет никакого внятного объяснения тем или иным действиям. У непальских магаров никак не объясняется, почему новоиспеченный шаман должен кусать язык барана, а не куриную ногу. Если какие‑то объяснения и есть, они чаще всего напоминают приведенные в первой главе – одна составляющая объясняется через другую, которая сама требует объяснения. Например, яванцы передают реликвии против часовой стрелки, поскольку в Индонезии считается, что это направление способствует концентрации, тогда как при движении по часовой стрелке она рассеивается. Но почему это именно так, нигде не поясняется.[114]

Мы часто говорим, что церемонии имеют значение для участвующих. Возможно, посредством ритуальных действий люди выражают или постигают некий важный смысл, что‑то о себе, своих взаимоотношениях друг с другом и своей связи с богами и духами. Возможно, именно такую идейную основу подводят под свое участие в обрядах сами участвующие. Но много ли смысла в обрядах? Что значит кусать барана за язык или позволить некому субъекту зловещего вида изобразить убийство ваших детей? Какую информацию мы из этого извлекаем? Почти никакой. Если спросить людей, что они постигли или выразили при участии в данных обрядах, вопрос покажется им странным. Те или иные обряды существуют в большинстве человеческих обществ, но нет внятного объяснения, зачем их нужно проводить и тем более, почему именно в таком, предписанном, виде. (Даже в тех местах, где толкования богословов имеются – хорошим примером в данном случае послужит индуистский обряд, – большинство людей этим трактовкам значения не придают, их больше интересует точность исполнения.)

Гораздо вернее будет рассматривать все мероприятие как нацеленное на сокращение объема передаваемой информации. Антрополог Морис Блох отмечал, что ритуальный язык в большинстве своем либо архаичен и поэтому утратил четкий смысл, либо шаблонен, поэтому участники вынуждены повторять те же слова, что и в предыдущих исполнениях. Если добавить к этому строгую регламентацию действий и отсутствие видимой связи между ними и предполагаемым результатом, обряд превращается в событие, несущее гораздо меньше смысла, чем другие ситуации социального взаимодействия. Да, под происходящее, как почти под любой человеческий поступок, можно подводить самую разную базу. Но это в основном свободные домыслы, а далеко не объяснения. С любым ритуальным действием можно ассоциировать какие угодно понятия и все равно не выявить ясной причины, почему надо совершать именно это, а не что‑то еще. Вот почему трактовки обрядов самими представителями той или иной культуры, как правило, расплывчаты, оставляют вопросы, полны загадок и очень субъективны.[115]

 

Значимые институты

 

Как отмечал антрополог Рой Раппапорт, даже если обряды и несут какой‑то смысл, это все равно не объясняет необходимости выражать его именно такими средствами. То есть вопрос остается прежним: откуда такая жесткая регламентация места действия, сценария, ролей и орудий? Допустим, христианское венчание означает передачу отцом своей власти над дочерью жениху в присутствии Господа как свидетеля. Даже если эта трактовка верна, она сообщает нам лишь то, что можно было бы выразить и без обряда. Очень жаль, ведь мы‑то пытаемся разобраться, откуда возникает потребность в ритуалах. Если Чанди, предположительно, ведомо все происходящее в деревне, почему нельзя зарезать козла просто так и пригласить богиню заглянуть при случае и забрать свою долю? Если реликвии Байюта Сели дают защиту, почему не одалживать их тем, кому она в данный момент нужна? Почему старейшины не могут просто проэкзаменовать шамана, прошедшего обучение, и огласить результаты, а не устраивать весь этот сложный, опасный и явно не имеющий отношения к будущим занятиям цирк? Если мальчики все равно рано или поздно вырастут, почему нельзя просто собрать всю деревню и дружно признать, что теперь они взрослые и обращаться с ними нужно соответственно? Закономерное вроде бы недоумение, когда речь идет об экзотических церемониях, но и привычные для нас обряды вызывают не меньше вопросов. Почему жених должен ждать у алтаря, а невеста торжественно шествовать к нему в сопровождении отца? Зачем приглашать в свидетели толпу друзей и родственников? Зачем нам мальчишники и девичники, крещения, рукоположения и похороны? К чему все эти церемонии?[116]

Таким образом, задача заключается в том, чтобы объяснить, откуда возникает потребность прибегать к определенному образу действия, как обозначили это антропологи Каролина Хамфри и Джеймс Лейдлоу. Поскольку явление настолько универсально, возникает ощущение, что объяснять его нужно с точки зрения психологии. Однако обряд – это не та деятельность, к которой возникает некая особая предрасположенность или в которой есть особое адаптивное преимущество. Даже если не выходить за рамки сугубо спекулятивных рассуждений, трудновато будет объяснить, как у человека могла развиться способность или потребность организовывать коллективные церемонии и почему гены, отвечающие за эту тягу, получают при распространении преимущество перед генотипом, не склонным к обрядам. Некоторые антропологи действительно предлагали крайне умозрительные гипотезы происхождения обрядов в первобытном обществе. Совместное отправление ритуала предполагает слаженность действия, поскольку каждый выполняет свою часть согласно обрядовому сценарию. Возможно, это и вправду сплачивало племена и, возможно, обеспечивало некоторым коалициям большее влияние в племени. И если выгоду получал каждый участник, склонность или способность к таким действиям действительно могла прописываться в установках сознания.[117]

Однако эта гипотеза довольно шатка. Не потому, что нам трудно реконструировать происходившее в первобытных племенах, а потому, что в этом объяснении имеется серьезный логический пробел. Эволюция не вырабатывает конкретное поведение, она формирует конфигурацию нервной системы и психики, которая соответствующее поведение обусловливает. Чтобы гипотеза выглядела убедительно, нам пришлось бы признать, что у человека имеется «обрядовая склонность», и описать, в чем она заключается. Однако никаких свидетельств наличия в сознании особой «обрядовой системы» у нас нет – по крайней мере пока. И даже если она обнаружится, нам все равно придется объяснять, почему в одних случаях люди используют обряды, а в других – нет. Разнообразие поводов для проведения обрядов настолько широко, что голова идет кругом: чтобы получить хороший урожай, чтобы болезни обходили стороной, чтобы отпраздновать свадьбу и рождение, чтобы вылечить больного, чтобы помочь умершему перейти в мир иной, чтобы посвятить в духовный сан, чтобы инициировать подростков, умилостивить богов или заручиться их покровительством. Эта версия представляет обряд как атавизм. То есть сначала люди исполняли обряды по одной причине (сплотить племя, вести войну, договориться об отношениях между мужчинами и женщинами), а затем распространили их на другие обстоятельства. Даже если найдутся подтверждения того, что историческая последовательность событий была именно такой, все равно это не объяснит нам, почему обряды обладают такой притягательностью сейчас и применяются не по тем поводам, по которым проводились изначально. Как я уже говорил в первой главе, подобные гипотезы происхождения не очень объясняют нынешнее положение дел.

Возможно, ошибка заключается в том, что мы пытаемся вывести существование предписанных церемоний во всех человеческих обществах из какой‑то одной склонности или свойства человеческого сознания. Как я уже несколько раз упоминал, многие культурные порождения – от изобразительного искусства до музыки, неприкасаемости дубильщиков и опасливого отношения к трупам – успешны, потому что активируют целый ряд способностей сознания, большинство из которых имеют другие вполне определенные функции. Иными словами, человеческая культура во многом состоит из ярких когнитивных представлений, обладающих большим потенциалом привлечения внимания и высокой релевантностью для человеческого сознания – как побочный эффект особенностей устройства этого сознания.

Возможно, это справедливо и для обрядов. С моей точки зрения, этим объясняются по крайней мере три важных свойства подобных действий. Во‑первых, действие в обряде, как легко может заметить любой участник или зритель, не похоже на действие в других контекстах. Однако ощущение это очень трудно сформулировать. Хотя совершаемое носит целенаправленный характер, обряд не похож на обычную работу, поскольку связь между совершаемым (например, кусать барана за язык) и предполагаемым результатом (превращение в истинного шамана) не особенно прослеживается. И хотя инсценировки там достаточно (например, разыгрываемое во время инициации убийство мальчиков), это не театр, поскольку последствия представления слишком реальны. Особенность обряда в том, что к сочетанию этих элементов работы и игры добавляется ощущение императивности происходящего, то есть интуитивная установка, что действовать нужно, как предписано, иначе случится нечто ужасное. Однако зачастую никаких объяснений, как именно правильное исполнение отвращает опасность (и в чем она, собственно, заключается), не дается. Перед нами проблема императивности, которая, мне кажется, легко решается, если принять во внимание другие ситуации, когда в человеческом сознании возникает данная эмоция.

Во‑вторых, многие обряды имеют важные для социального взаимодействия последствия: свадьба связывает двух влюбленных узами законного брака, инициация превращает мальчика в мужчину, принесение овцы в жертву предкам скрепляет союз с другой деревней. Это проблема социального воздействия, в которой тоже нет никакой загадки, если разобраться, как человеческое сознание понимает (зачастую превратно) существующую вокруг него сеть социальных взаимоотношений.

В‑третьих, и, пожалуй, это главное для нас, во многих обрядах фигурируют представления о сверхъестественных сущностях: на свадебных церемониях в свидетели призывается Господь или предки, животные приносятся в жертву духам и т. д. Это проблема сверхъестественного участия, которая становится понятнее, если осознать, что оно вовсе не неотъемлемая составляющая, как свидетельствуют многочисленные обряды, не связанные с богами и духами. Иными словами, понять присутствие богов в обряде можно, осознав, что это лишь дополнение к человеческим действиям, которые на самом деле божественного присутствия не требуют. Как мы еще убедимся, вера в богов и духов не обязательно предполагает наличие обрядов, но если обряды по каким‑то иным причинам возникают, включение сверхъестественных сущностей в эти значимые для человека действия придают данным сущностям убедительность.

Мне кажется, для всех трех пунктов можно выделить причины, по которым церемонии настолько значимы для человеческого сознания. Не у всех обрядов имеются все три свойства, но те, у которых они есть, обладают оптимальной релевантностью и успешно передаются. Возможно, этим и объясняется, почему религиозным представлениям обычно присуща хоть какая‑то обрядовость.