Несчастье как социальное взаимодействие

Прописная истина для антропологов: несчастья обычно интерпретируются в социальном ключе. У нас есть социальные взаимоотношения, мы вступаем в сложное социальное взаимодействие сотни тысяч лет, потому что имеем специализированные когнитивные способности, которых требует социальная жизнь. У нас есть особые средства распознавания своих внутри группы; мы знаем, как вести себя со своими в противоположность чужакам; интуиция подсказывает нам, кому стоит доверять, а кому нет; у нас есть системы логического вывода, улавливающие обман и предательство интересов и вызывающие определенные эмоции, когда нарушаются принципы социального взаимообмена.

Рассмотрим наши примеры в этом свете. Квайо говорят, что предки посылают человеку болезнь, потому что хотят получить что‑то в жертву. В одних случаях люди признают, что изначально пренебрегли необходимостью принести жертву, обошли вниманием определенного предка или не поддерживали с ним должной связи. Перед нами явные отношения взаимообмена. Предки обеспечивают покровительство и защиту, а люди жертвуют им зажаренных свиней. Бывает, люди начинают думать, что предки слегка «зарвались», и справедливо обижаются на них. Такие эмоции характерны для ситуаций, где выгоды одной стороны начинают увеличиваться, а издержки – нет. Отношения с предками воспринимаются когнитивной системой, которая обычно отвечает за ситуации социального обмена.

Ту же систему активируют представления о сглазе, однако тут жертва оказывается в ином положении. На первый взгляд может показаться, что вера в сглаз подразумевает только зависть и боязнь зависти. Как говорит Покок о наджаре в Гуджарате, опасность таится непосредственно во взгляде: «Когда чувствуете на себе чужой взгляд, немедленно притворитесь, что все ваше внимание поглощено какой‑нибудь безделушкой, чтобы приковать к ней и внимание смотрящего на вас». Люди воспринимают чужую зависть как силу с непредсказуемым воздействием.

Однако на самом деле все не так просто. Если бы страх перед завистью был единственным фактором, его вызывали бы любые социальные различия. В конце концов, люди могут завидовать любой разнице между своим положением и чужим. Однако, как утверждает Покок, некоторые социальные различия никаких подозрений не вызывают. Богатый землевладелец может разгуливать в роскошных нарядах, не опасаясь никакого сглаза: «Наджара ждут больше от равных – или закономерно претендующих на равенство – по большинству остальных параметров». Дурной глаз притягивает неожиданная удача, выпавшая кому‑то из обладателей схожего статуса.

А значит, боимся мы на самом деле не зависти окружающих, а того, что нас могут принять за ловкача – человека, получающего выгоду без издержек. Это актуально, когда различия возникают между людьми, находящимися в ситуации прямого обмена, так что разница и в самом деле может быть следствием некоего мошенничества. Однако различия в социальном статусе и достатке толкуются в этом контексте как следствие сущности человека (проявляющегося в принадлежности к касте) и духовного предназначения. Они, в принципе, не воспринимаются как результат обмена и, возможно, именно поэтому не активируют системы социального взаимодействия; распознавание мошенничества, создающее представление о дурном глазе, оказывается нерелевантным.

И наконец, фактор социального обмена явно играет ключевую роль в представлениях о колдовстве. Колдунов неизменно описывают как личностей, которые пытаются получить выгоду без всяких затрат. Именно так фанг и многие другие отзываются о них: это те, кто берет, не отдавая; крадет чужое здоровье и везение и живет благополучно, только если тяжело другим. Кроме того, фанг сравнивают колдунов с определенной породой деревьев, которые поначалу растут скромно и неприметно, однако постепенно вытягивают все питательные вещества из окружающей почвы, «объедая» даже более крупные деревья.

Модель социального обмена объясняет, почему представления о колдовстве в Африке так сильно трансформировались в связи с меняющимися экономическими условиями. В традиционных верованиях колдуны были родственниками по крови или по браку, и, чтобы справиться с проблемой, требовалось распознать злоумышленника. В современных условиях колдуны остаются инкогнито, а ритуалы обеспечивают общую защиту от козней. Традиционная модель явно коренилась в общинном укладе и способе взаимообмена, когда люди сотрудничали в основном с родней и соседями и знали их лично. Современная версия обусловлена общим переходом к рыночной экономике и постоянным притоком людей в города, меняющим формат социального обмена. В обоих контекстах способ обмена диктует нам представления об архиобманщиках.

Аналогичным образом у французов, которых описывала Фавре‑Саада, колдовские козни всегда воспринимались как посягательство на экономический потенциал семьи, попавшей под удар. Фавре‑Саада отмечает, что главной мишенью оказывался муж и отец – глава семьи, человек, которому требуется «сила», чтобы вести дом и хозяйство, хотя зачастую непосредственными жертвами выступали его домочадцы, родственники, скот и земля. Это общая интерпретация, не вызывающая проблем, как и понятие о том, что «сила» – это нечто вкладываемое в экономический обмен. Неколдуны вкладывают силу в земледелие, скотоводство, продажу продукции. Колдунов же избыток силы толкает на нечестные поступки и на то, чтобы получать выгоду без затрат.