Нравственные установки у детей

 

Этическая незрелость маленьких детей очевидна. Их поступки зачастую нарушают все принятые в обществе нормы, и взрослые на что только не идут (от личного примера до угроз или подкупа), чтобы это исправить. И дети действительно меняют поведение и постепенно усваивают интуитивные установки, схожие с имеющимися у взрослых, так что причиной этих перемен неизбежно считаются те самые принимаемые взрослыми меры. Но психологи знают, что это огромное упрощение. Дети и сами не такие уж профаны. В самом деле, как прикажете усваивать этические нормы, не имея хотя бы отдаленного представления о том, что такое хорошо и что такое плохо? Как говорили философы прошлого, нельзя вывести «должно» из «есть». Сложно отделить «этически правильное» от «желаемого», «общепринятого», «одобряемого», «санкционируемого властями» и т. д.

Поскольку этические суждения предстают в двух ипостасях – как рассуждение, опирающееся на принципы, и как ощущение, – психологи пытаются объяснить усвоение норм либо как постепенное уточнение и обобщение принципов, либо как постепенное развитие особых эмоциональных реакций. Согласно первой концепции, дети усваивают этические нормы, постепенно «обобщая» принципы, приводя их к тому виду, когда они все меньше упираются в конкретные поступки. С этой точки зрения любой достаточно внимательный ребенок рано или поздно выясняет, как оптимизировать вознаграждение, ведя себя в соответствии с рекомендациями авторитетных окружающих, например родителей и старших. Так дети постепенно усваивают более абстрактный вариант принципов, который позволяет им заранее оценивать, хорошо они собираются поступить или плохо. Осознав, что мучить домашнее животное – это плохо, а еще плохо щипать друга или бить сестру, они формируют более общее понятие «жестокости», последствия которой наказуемы. Со временем у ребенка вырабатываются еще более абстрактные понятия добра и зла в целом.

Если же основным источником этических представлений считать чувства, развитие ребенка в этой области предстанет несколько иначе. Возьмем прототипическое нравственное ощущение – чувство вины за причинение вреда другим. Нравственность устраивает нам (легкое) наказание в форме эмоции, которая, предположительно, отражает страдания других. Таким образом, дети усваивают эти ощущения как степень способности представлять себе чужие мысли и чувства. Такое происходит, если первыми источниками ознакомления с нравственными принципами для ребенка выступают люди с легко считываемыми эмоциями: например, родители и те, чьи реакции имеют настолько принципиальное значение, что их улавливает даже младенец. Постепенно способность к эмпатии распространяется и на других, и нормы укореняются в детском сознании.[78]

Оба сценария этического развития частично объясняют имеющиеся у нас данные, а именно как дети применяют нравственные понятия. Но и здесь есть проблемы. Во‑первых, многие исследования основывались на опросах, разработанных, чтобы выявлять эксплицитные этические рассуждения. Однако, как мы знаем, это не самый действенный метод. Во многих сферах, где задействуются специализированные когнитивные процессы, существует огромный разрыв между четкими интуитивными установками и эксплицитно выражаемыми понятиями, которые их объясняют. У детей, которым не хватает вербальных навыков, чтобы объяснить интуитивные ощущения, этот разрыв еще шире, поэтому тут требуются более тонкие экспериментальные методы. Вот простой пример: у шестилетних детей, как и у взрослых, имеется интуитивное представление, что врать – плохо, точнее, плохо сообщать сведения (будь то истинные или ложные) с целью кого‑то обмануть. Однако маленькие дети, как правило, понимают слово «врать» в узком смысле – «сообщать неверные сведения», поэтому они иногда называют враньем искреннее заблуждение и, напротив, не считают ложью изощренный обман, построенный на самых что ни на есть верных данных. Их нравственное понятие лжи схоже с взрослым, а вот словесное обозначение – расходится. Из‑за этого расхождения, которое распространяется и на другие этические понятия, выявить нравственные суждения ребенка посредством лобовых вопросов вроде «Врать – плохо?» не удастся.[79]

Однако с помощью косвенных тестов психолог Элиот Тюриель установил, что даже у маленьких детей имеются сложные этические представления. Тюриель выяснял, различают ли дети нарушение нравственных принципов (например, бить людей) и общепринятых правил (например, разговаривать, когда воспитатель что‑то объясняет). Нарушение правил возможно только при наличии правила: если воспитатель не требует тишины, то разговор – это не нарушение. Нравственные же нарушения, наоборот, остаются нарушениями даже при отсутствии эксплицитного, озвученного правила. Эта разница обозначает особенности этических норм как таковых, и если дети ее улавливают, значит, зачатки нравственного поведения у них имеются.

Тюриель обнаружил, что даже у трех – и четырехлетних малышей имеется интуитивное представление, что бить людей – плохо и в тех ситуациях, когда это запрещается в открытую, и в тех, когда запрета нет. С другой стороны, кричать на занятии считается неправильным, только если было озвучено требование вести себя тихо. У детей чуть постарше (но все равно достаточно маленьких, четырех – и пятилетних) имеется также четкая интуитивная градация серьезности различных нарушений. В их представлении стащить ручку не так плохо, как бить кого‑то; кричать на занятии – это мелкое нарушение условности, тогда как мальчик в юбке – это нарушение важного общепринятого правила. Однако им гораздо легче представить модификацию важной условности (то есть ситуацию, в которой мальчик может надеть юбку), чем модификацию даже незначительных этических принципов (то есть ситуацию, в которой будет приемлемым украсть ластик). Кроме того, дети различают этические установки и рациональные («Не оставляй блокнот рядом с камином!»). Они объясняют и те и другие с точки зрения последствий, но считают, что социально значимые последствия могут быть только у этических нарушений.[80]

Можно решить, что юные испытуемые Тюриеля не показатель, поскольку воспитаны в определенной культуре. Однако исследования в Северной Корее и Америке дали схожие результаты. Можно решить, что их отношение к этическим нарушениям выработано школьной системой. Но, как выяснил психолог Майкл Сигал, у новичков, только поступивших в детский сад, этические установки даже строже, чем у «старожилов» (то есть четырехлетних детей, которые приобщаются к системе дошкольного воспитания уже второй год). Можно также решить, что по испытуемым Тюриеля судить нельзя, поскольку они росли в относительно благополучных условиях, не сталкиваясь, по сути, с серьезными нарушениями этических норм. Однако и у брошенных или переживших жестокое обращение детей выявляются аналогичные интуитивные представления.[81]

Итак, экспериментальные исследования показывают наличие развивающейся в раннем возрасте системы логического вывода – специализированного нравственного чутья, на которое опирается этическая интуиция. Нравственные понятия отличаются от понятий, используемых для оценки других аспектов социального взаимодействия (поэтому даже маленькие дети без труда дифференцируют социальные условности и нравственные императивы). Наличие у человека принципиальных нравственных интуитивных представлений – применяющихся только к определенному аспекту социального взаимодействия и регулирующихся определенными принципами – не означает, что он может их сформулировать. Кроме того, наличие ранних нравственных представлений у детей не означает, что они выносят те же нравственные суждения, что и взрослые. Это далеко не так. У них все иначе – по ряду причин. Во‑первых, им изначально трудно представить, что чувствуют и думают другие. Интуитивная психология входит в число их способностей, однако прежде, чем она начнет давать надежную картину психического состояния других людей, потребуется долгая калибровка. Выяснить, не причиняешь ли ты кому‑то вред своими действиям, не так просто, как может показаться взрослым. Во‑вторых, чтобы расценить свой поступок как «вред» в конкретном социальном контексте, детям требуется усвоить множество принятых в данном обществе критериев. В‑третьих, у старших детей и взрослых за плечами гораздо более богатый опыт предыдущих ситуаций и суждений об этих ситуациях, на основании которого можно проводить аналогии.

Несмотря на эти различия, некоторые важные аспекты рассуждения, как ни странно, почти не меняются с возрастом. Наши интуитивные нравственные установки указывают: поступок может быть либо хорошим, либо плохим, либо этически нерелевантным; приводить в обоснование своим интуитивным догадкам эксплицитные формулировки нравственных принципов не обязательно; поступок плох или хорош сам по себе, независимо от того, как сами участники объясняют свое поведение. Если вы считаете, что стащить у друга ручку – это плохо, вы будете считать подобный поступок плохим и со своей точки зрения, и с любой другой. Найдется ли у совершившего этот проступок что сказать в свое оправдание, совершенно неважно. Переживает ли владелец ручки по поводу кражи, тоже неважно.

В философии это называется «моральный реализм» – теория о том, что поведение само по себе обладает определенной этической ценностью. В общем и целом реализм любого толка подразумевает, что качества объекта содержатся в самом объекте: мак выглядит красным, потому что он красный. Если поместить его под голубую лампу, выглядеть красным он уже не будет, но у нас останется интуитивная догадка, что он сохраняет свой цвет, что ему присуща краснота, которую просто трудно выявить в сложившихся обстоятельствах. (Разумеется, наши интуитивные догадки не всегда соотносятся с научным подходом к вопросу – не только в этой области, но и во многих других.) Моральный реализм в этом отношении не отличается от других видов реализма, только применяется к этическим аспектам действий, и поэтому неприемлемость воспринимается таким же неотъемлемым качеством кражи, как краснота у мака. Философы‑этики в целом не очень жалуют моральный реализм, поскольку он создает сложные парадоксы. Но в этом и суть: дети, которых тестировал Тюриель (и другие), не философы. То есть перед ними не стоит задача формулировать этические принципы и проверять, насколько последовательными они остаются, если применять их к сложным случаям. Дети просто демонстрируют имеющиеся у них спонтанные интуитивные представления с уклоном в реализм, и, если из‑за этого уклона возникает непоследовательность, значит, так тому и быть.

Эта реалистическая отправная точка не особенно меняется с возрастом – что примечательно, поскольку в других областях у детей постепенно формируются все более и более сложные представления о разнице между собственным и чужим взглядом на ситуацию. Это «умение взглянуть со стороны» – незаменимый навык для вида, который настолько зависит от социального взаимодействия. Приходится отслеживать развитие событий не только с собственной точки зрения, но и с чужой и оценивать причины различий между ними. Поэтому еще примечательнее, что в области нравственной интуиции таких изменений не происходит. И трехлетний ребенок, и десятилетний, да и большинство взрослых приемлемость или неприемлемость поступка рассматривают не с субъективной точки зрения, а с позиций конкретного поведения и конкретной ситуации.

 

Склонность к сотрудничеству

 

Зачем нам эта особая область осознания, особые способности к нравственным суждениям и ощущениям? Видя, как ловко маленькие дети на основе разрозненных и зачастую невнятных посланий окружающей среды схватывают суть сложных различий, невольно задаешься вопросом, нет ли у них особой предрасположенности к тому, чтобы обращать внимание на определенные сигналы извне и делать из них определенные выводы. В других областях наличие зачаточных принципов упрощает научение и определенно является продуктом эволюции. Например, у нас имеется предрасположенность к усвоению определенных понятий о животных и орудиях. Это неудивительно для вида, выживаемость которого зависит от взаимодействия с животными и который сотни тысяч лет занимался изготовлением орудий. А как обстоит дело с нравственными установками?

Напрашивающийся ответ: определенные нормы человеку навязывает социум. Нравственность противопоставляется животному началу. Мы живем в обществе, что накладывает определенные ограничения на поведение человека – объединение в группу возможно и выгодно, только если ее участники не полные оппортунисты, если их стремление преследовать собственные интересы будет обуздано. А значит, не стоит удивляться, что у нас развились этические предпосылки, выгодные для социальной группы. Общества, состоящие из участников с такими предпосылками, будут процветать, тогда как объединения эгоистичных оппортунистов не смогут воспользоваться выгодами сотрудничества.

К сожалению, в такой формулировке от этой гипотезы толку мало. Утверждать, что у нас имеется предрасположенность к той или иной форме поведения, – значит утверждать, что эта форма поведения заложена в генах и реализуется при наличии соответствующей среды. Но гены варьируются и всегда варьировались. Именно этим изначально и обусловлена эволюция. Одни варианты повышают шансы своих носителей передать гены потомству и вследствие этого пополняют генофонд. Другие снижают эти шансы и в результате исчезают. Будь у нас предрасположенность к социально приемлемому поведению, она бы тоже варьировалась. И что тогда? Те, у кого она выражена сильнее, становились бы альтруистами, кладущими на алтарь общего блага личные интересы. Другие – с более слабой предрасположенностью – пользовались бы любой возможностью поживиться за счет других и за счет группы. В итоге выживали бы и пополняли генофонд именно такие «ловкачи», которые никогда не упустят собственной выгоды. Тем более когда вокруг сплошные добрые «бессребреники». Этим, наоборот, сложнее было бы пополнить генофонд своими «хорошими» генами, поскольку они то и дело жертвовали бы собой. Это вело бы к постепенному вымыванию вариации «хорошего социального поведения» из генофонда. Поэтому, если предпосылки к «бескорыстному» поведению и имеются, они не могли развиться в силу одного лишь преимущества для социальной группы. Эволюция путем естественного отбора происходит иначе, поскольку участвуют в ней организмы – а не группы, – которые воспроизводятся и передают гены потомству.[82]

Вышесказанное – краткое изложение дискуссии о социальной предрасположенности у человека и других животных, которую эволюционные биологи и психологи ведут вот уже лет 30. Поводом к ней послужило наблюдаемое во многих видах бескорыстное поведение. Примеры встречаются поразительные: в частности, у общественных насекомых большинство особей всю свою жизнь занимаются в буквальном смысле рабским трудом на благо колонии. В других случаях сотрудничество выглядит менее «механическим» и более контекстуальным. Многие птицы с риском для собственной жизни отвлекают хищника, уводя его подальше от кладки. Животные, подающие особый тревожный сигнал о присутствии хищника, оказывают услугу группе, но при этом выдают себя. Биологи, изучавшие вампировых летучих мышей, заметили, что эти крошечные зверьки после успешной охоты на скот часто делятся добычей с менее удачливыми соплеменниками, отрыгивая высосанную кровь. Делятся ресурсами и приматы, однако пальма первенства в целенаправленности сотрудничества все же принадлежит человеку. Основная задача ученых заключалась в том, чтобы объяснить, как эволюция могла породить альтруизм у животных (включая человека). Правда, термин «альтруизм» не вполне точен, поскольку исключает всякое принуждение, предполагая действия, совершаемые сугубо из благих намерений, что к поведению животных неприменимо. Что еще проблематичнее, термин подразумевает одно общее явление и, соответственно, одно общее объяснение. Однако поведение животных гораздо сложнее. Так что эволюционных путей к «бескорыстному» поведению вырисовывается не меньше трех.

Первый – это родственный отбор. На первый взгляд, стерильные муравьи и пчелы, которые обслуживают и защищают колонию, нарушают главнейшие биологические императивы, поскольку начисто лишаются шансов на воспроизводство и даже выживание. Однако, если посмотреть на ситуацию с точки зрения репликации их генов, картина сложится иная. Биолог Уильям Гамильтон с помощью математической модели на основе эмпирических данных показал, при каких обстоятельствах самопожертвование отдельной особи способствует распространению генов, закрепляющих такое поведение. Когда все рабочие в колонии – сестры, а значит, имеют общие с потомством матки гены, то, жертвуя собой, они способствуют распространению этих общих генов. У человека тоже имеются некоторые склонности, которые можно объяснить с точки зрения родственного отбора. Мы не только тратим ресурсы и силы ради потомства, но и сотрудничаем с родственниками гораздо охотнее, чем с неродными по крови, и совсем на других условиях.[83]

Тем не менее родственный отбор явно не единственный фактор, учитывая, что человек с незапамятных времен сотрудничал и с неродными (или состоящими в очень дальнем родстве). Однако такое наблюдается и у других животных видов, кроме человека, и называется взаимным альтруизмом – по принципу «рука руку моет». Как раз из этой категории уже знакомый нам пример с летучими мышами, отрыгивающими кровь. Биолог Роберт Триверс показал, как взаимовыгодные стратегии могут развиваться при определенных параметрах популяции, воспроизведения и использования ресурсов, а также при наличии определенных способностей у особей. Сотрудничество требует умения отличать надежных партнеров, которые отвечают услугой на услугу, от тех, кто этого не делает. За бескорыстным, на первый взгляд, поступком на самом деле кроется точный расчет. Именно так происходит у летучих мышей, дельфинов и других видов со сложным устройством мозга, в том числе, разумеется, и у человека, который хранит память о прошлых эпизодах взаимодействия с другими людьми. И хотя в индивидуальном плане эта стратегия бескорыстна, она эгоистична с генетической точки зрения. Гены, в которых она заложена, имеют больше шансов распространиться, даже если в местном генофонде присутствуют другие стратегии.[84]

Кстати, «стратегия» в данном случае вовсе не подразумевает сознательность и целенаправленность действия. Летучие мыши, отрыгивая кровь, не взвешивают, что лучше – делиться или нет. Стратегия – это просто выработанное поведение, осознанности в нем не больше, чем в умении стоять вертикально. Мы об этом не задумываемся, однако особые системы в мозге, учитывая положение тела в данный момент и распределение веса на каждой ступне, корректируют позу, чтобы не дать телу упасть. Точно таким же образом, как показывают исследования, специализированные когнитивные механизмы регистрируют ситуации взаимообмена, храня их в памяти и производя умозаключения, формирующие последующее поведение, которое не будет требовать осмысленного взвешивания вариантов.

 

Преодоление оппортунизма

 

Родственный отбор и взаимный альтруизм не единственные факторы, обусловливающие кооперативное поведение у человека. Люди проявляют альтруизм во множестве ситуаций, где общие гены не фигурируют и никакой взаимности не ожидается. Возможен целый ряд случаев, когда человек отказывается от извлечения всей возможной выгоды. Ведь это же проще простого – красть у друзей, грабить старушек, уходить из ресторана, не оставив чаевых. Отказ от подобных действий не обусловлен и расчетом – например, страхом возможного наказания, – поскольку наблюдается и в тех случаях, когда совершившего такой поступок вряд ли поймают с поличным. Человек, по его собственным словам, просто будет ужасно себя чувствовать, если совершит нечто подобное. Сильные эмоции и нравственные ощущения направляют поведение по пути неумножения личной выгоды.

Есть над чем поломать голову, однако этим фактам можно дать эволюционное объяснение. Пока самое подходящее обоснование этой человеческой склонности поступило от экономистов, обративших внимание, что такие привычные нам поступки, как оставить чаевые в ресторане, куда вы больше приходить не собираетесь, или воздержаться от ненаказуемого мошенничества, не вписываются в стандартные экономические модели. Однако подобное поведение, как предполагает экономист Роберт Франк, может служить для выявления расположенности к сотрудничеству. Человек зависит от сотрудничества и в силу этой зависимости вынужден решать проблемы доверия и лояльности. Где гарантия, что другие предпочтут сотрудничать, а не предадут и не обманут? Нянька может оказаться вором, а деловой партнер – мошенником. Приходится опираться на некие сигналы, указывающие на ту или иную степень надежности. И поскольку мы так зависим от сотрудничества, для второй стороны гипотетического взаимообмена проблема стоит не менее остро. Если вы устраиваетесь работать няней, вам нужно как‑то сообщить о своей честности потенциальному работодателю; то же самое относится к человеку, который стремится к честному и взаимовыгодному деловому партнерству. В общем и целом склонность к объединению усилий дает преимущество лишь вкупе с демонстрацией готовности к сотрудничеству. Эти проблемы существуют уже сотни тысяч лет. Пока я приводил исключительно современные примеры, но первобытные собиратели и охотники тоже с ними сталкивались. Вы искренне намереваетесь принести на стоянку все собранные ягоды и разделить их с другими, но это намерение должно быть очевидно всем, иначе сотрудничества попросту не возникнет.

На протяжении всей истории человечества справляться с этой проблемой помогали способы демонстрации своей надежности. Например, в наше время ничто не мешает турагенту продать клиенту фальшивую путевку, однако турагенты учреждают ассоциации, которые моментально занесут мошенника в «черный список». Там, где существуют такие объединения, любой агент, который в них не входит, вызовет у клиента подозрение и прогорит. Подобные юридические механизмы гарантий распространены широко и существуют достаточно давно. Принцип действия их довольно парадоксален: они ограничивают свободу маневра, чтобы обеспечить возможность взаимообмена. Иными словами, хороший способ продемонстрировать готовность к честному сотрудничеству – поставить себя в положение, когда вы просто не можете отступиться. Вы сигнализируете о своей надежности, связывая себе руки.[85]

Законодательными узами и поддержанием репутации способы гарантировать надежность не исчерпываются. Во многих ситуациях, как предполагает Роберт Франк, ту же задачу выполняют чувства и эмоции. Возьмем такой пример: я владелец магазина, вы продавец. Если вы украдете выручку, я уволю вас и подам в суд. Это стандартный способ борьбы с мошенниками – пригрозить наказанием, которое сведет на нет все материальные выгоды мошенничества. Однако и у наказания есть свои издержки: судебные, например, которые могут вылиться в круглую сумму. Если я очень расчетлив, то постараюсь избежать этого и не стану подавать в суд, даже если поймаю вас за руку, так что угроза моя, по сути, ничего не стоит. А теперь представьте, что обо мне заранее известно: если среди моих подчиненных обнаружится вор, я выйду из себя и постараюсь наказать обидчика любой ценой. Это знают все вокруг. В этом случае мной движет неконтролируемая эмоция, которая вроде бы работает не в мою пользу. Но сам факт того, что я себя не контролирую, меняет дело. Угроза становится гораздо более весомой. Я засужу вора не потому, что мне это выгодно – мне не выгодно, – а потому, что я просто не смогу иначе. Поэтому репутация человека, которого могут обуять такие страсти, – полезна, если мы говорим именно о страстях, перевешивающих рациональный расчет.

С неконтролируемым негодованием более‑менее понятно, но как быть с другими нравственными чувствами, особенно стремлением быть честным? И снова давайте подумаем, какие проблемы встают перед видом, для которого сотрудничество имеет принципиальное значение, а поиск партнеров требует демонстрации надежности. Одна из проблем заключается в том, что надежность затратна. Мы часто слышим, что прямой и честный путь не всегда самый легкий, и это правда. В нем есть свои издержки – все эти нетронутые кассы и возвращаемые друзьям кошельки. Если бы нас окружали исключительно рациональные и расчетливые люди, они бы иногда вели себя порядочно, иногда мошенничали, а значит, доверять другим было бы опасно. Но что, если не всеми движет лишь холодный расчет? Если некоторых побуждают к честности чувства, перевешивающие все расчеты? Иметь таких людей в своем окружении очень ценно, потому что они будут иррационально стремиться к честности, даже если прямой выгоды для них в этом нет. И если есть четкие сигналы того, что человек именно таков, лучше сотрудничать с ним, а не с рациональным и расчетливым. Таким образом, предпосылки к сотрудничеству создают множество возможностей, закрытых для тех, в ком опознают потенциальных мошенников. Да, издержки есть, но они компенсируются выгодами от сотрудничества.

Подобную склонность должно быть трудно сфальсифицировать, иначе сигнал о ней обесценится. И действительно, масса экспериментальных данных подтверждает, что обманывать не так легко, как нам обычно представляется. По эмоциональным сигналам – мимике и жестам – человек часто интуитивно улавливает обман еще до того, как может четко сформулировать, откуда это ощущение возникает. Конечно, полной гарантии тут быть не может. Но определенные сигналы могут давать более или менее верную картину скрытых мотивов окружающих, и вроде бы так оно и происходит.

Это также подтверждается результатами экспериментов. Так, люди обычно оценивают возможные сделки с точки зрения «честности» – набора интуитивных критериев, которые не совпадают с рациональными экономическими моделями. Правда, преподаватели бизнес‑школ нередко борются с такими «наивными» представлениями у слушателей, объясняя, насколько они опасны на настоящем рынке.

Тем не менее установка на честность оправдывает себя лишь при наличии определенных условий. Во‑первых, люди должны быть готовы наказывать мошенников, невзирая на затраты. А значит, у них должны возникать сильные эмоции, чтобы «перевесить» издержки. Наглядные примеры можно найти во многих повседневных ситуациях. Злость на людей, которые вклиниваются без очереди или занимают парковочные места, не соответствует причиненному ими ущербу. Во‑вторых, мы должны возмущаться, если мошенничество не наказывают, даже если нас лично оно не затронуло. Существование «простофиль» угрожает нашей собственной безопасности, поскольку дает почву для мошенничества. А значит, пострадавшие должны наказывать мошенников не только потому, что сами впадают в ярость, но и потому, что остальные возмутятся, если они этого не сделают. Эта эмоция тоже выступает постоянной составляющей человеческого взаимодействия. Человек, вклинивающийся без очереди, вызывает возмущение, даже если вы сами стоите в другой очереди. Благодаря подобным установкам мошенничество превращается в маловыгодную стратегию. Даже если мошенники возникают, легкой добычи, окупающей их поведение, им не видать. Это не гарантирует, что они не появятся. Как мы прекрасно знаем, мошенников и шарлатанов вокруг хватает. Их стратегия оправдывает себя в какой‑то мере, но не настолько, чтобы искоренить любое сотрудничество.[86]

Взгляд на сотрудничество как на проблему не просто рациональную, но и эволюционную позволяет предположить, почему соответствующие установки принимают форму ощущений, а не осмысленной рациональной мотивации. В этом свете гораздо более логичными предстают и многие другие разновидности нравственных ощущений. Чувство вины – наказание, которому мы подвергаем себя за обман, или просто несоответствие провозглашаемым стандартам честного сотрудничества с другими. Кроме того, чувство вины полезно как противовес выгодам от обмана, оно уменьшает искушение смошенничать. Предполагаемое чувство вины служит отрицательным подкреплением, помогающим отмести возможность поступить нечестно, – принципиальная способность для особей, которые постоянно планируют свои поступки и должны оценивать потенциальные выгоды. Благодарность выступает положительным эмоциональным подкреплением, которое ассоциируется с обнаружением готовности к сотрудничеству у остальных, в ситуациях, когда на самом деле возможен был обман. Гордость – положительное подкрепление за сотрудничество, компенсирующее разочарование от упущенной возможности смошенничать. Еще ценнее эти установки становятся в силу того, что наш контроль над их эмоциональным воздействием ограничен.