Роберто бракко — М. Ф. Андреевой

[cxcii] Печатается по сб. «Архив А. М. Горького», т. VIII, стр. 254.

51. К. С. СТАНИСЛАВСКИЙ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ;
52. М. Ф. АНДРЕЕВА — К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ

[cxciii] Письма Андреевой датируется по сопоставлению с письмом Станиславского, которое печатается впервые, по подлиннику, хранящемуся в Архиве А. М. Горького.

{627} Станиславский гостил на Капри с 17 по 20 февраля (2 – 5 марта) 1911 г.

В книге А. Н. Тихонова (Сереброва) «Время и люди» в главе о Станиславском дается описание пребывания К. С. у Горьких на Капри. К черновому варианту рукописи (ЦГАЛИ, ф. 2163, оп. 1, ед. хр. 5) имеется вступление автора: «Присутствовать при их (Станиславского и Горького. — Ред.) встрече мне не пришлось, описание ее беру из рассказа М. Ф. Андреевой». В вышедшей книге это вступление опущено и рассказ дан в сокращенном и измененном виде. Воспроизводим текст чернового варианта:

«Встреча Станиславского с Горьким на Капри была радостной для них обоих. Как будто они только и ждали этой встречи, чтоб немедленно подружиться. Ни одного дня они не проводили теперь друг без друга. Вместе посещали неаполитанские музеи, вместе осматривали обломки Помпеи, вместе уезжали далеко в море на рыбную ловлю. Горький относился к этому занятию как настоящий рыбак. Его не столько интересовал процесс ловли, сколько количество улова. Поместившись на корме лодки, одетый попросту — в расстегнутой голубой рубашке, — он не поднимал глаз от воды. Удили без поплавка и удилищ — прямо с руки.

Станиславский, в элегантном костюме, выглядел горожанином. Он больше смотрел по сторонам, чем на удочку: от долгого глядения на воду у него кружилась голова. День был жаркий. При полном безветрии море все же не оставалось неподвижным. Оно медленно колыхалось всей своей громадой, приподымая и опуская нашу лодку, где сидело семь человек, с такой легкостью, как будто то была ореховая скорлупка. От длинных маслянистых волн подымалась соленая испарина. Вода около лодки такая синяя, что казалось, если в ней выкупаться, весь будешь голубой, но чем дальше к горизонту, тем больше вода теряла свою синеву, покрываясь солнечной рябью, от которой было больно глазам. Вдали туманилось полукружье Неаполитанского залива с белой россыпью домов, зеленью виноградников и лениво дымящимся конусом Везувия.

— Какая удачная декорация для оперы! — сказал Станиславский, обводя рукой очертания горизонта.

— Константин Сергеевич, у вас клюет! — отозвался укоризненно Горький.

Когда потянувшаяся от клева леска дернула Станиславского за палец, он испуганно вздрогнул и умоляюще посмотрел на рыбака-итальянца, боясь сделать не то, что надо.

Рыбак “подсек” и вытащил из воды небольшую рыбку, похожую на радужного окуня.

— Вы поймали виолу! — рыбак поднял трепетавшую в воздухе рыбку, предлагая Станиславскому снять ее с крючка.

— А она не укусит?

Рыбак вежливо улыбнулся, полагая, что синьор, конечно, шутит.

По вечерам, сидя на террасе виллы [“Серафина”], Горький и его гость читали друг другу свои произведения. Горький — “Сказки об Италии”, над которыми он тогда работал; Станиславский — диалоги из своей книги об актере.

— Вам для вашей книги было бы, мне кажется, полезно посмотреть театр Скарпетта… В Неаполе… Хотите — съездим?

Народный театр помещался тогда в одном из переулков Неаполя, неподалеку от галереи Умберти. Небольшой, грязноватый зал с двумя ярусами лож.

{628} В этот вечер в нем шла веселая неаполитанская комедия из жизни Пульчинелло [Пульчинелло — то же, что и русский Петрушка. — Авт. ]. В действии пьесы принимали участие, как и всегда в этом театре, не только актеры, но и зрители. Сюжет пьесы был общеизвестен — кто из неаполитанцев не знает приключений своего любимого героя — Пульчинелло?! Задача актеров и публики состояла в том, чтоб разыграть эту комедию каждый раз с новыми вариантами. Актеры вели “сквозное” действие пьесы, публика дополняла его своими репликами, злободневными вставками и остротами, подсказывала новые повороты сюжетной интриги. Актеры подхватывали удачные замечания, отвечали на остроты — остротами, вводили в действие новые сцены. Все это делалось — и с одной и с другой стороны — очень умело и весело.

Из всех зрителей Станиславский был самым активным. Ему ни минуты не сиделось спокойно. Он вскакивал, аплодировал, смеялся, подавал реплики (иногда с увлечением даже по-русски), кричал… [В рукописи автора — пропуск. — Ред. ], когда действие теряло темп, и махал руками на публику, чтоб водворить тишину, когда по ходу пьесы должны были говорить только актеры. Выйдя из театра, Станиславский долго не мог успокоиться.

— Я вам весьма… очень признателен, что вы мне это показали! — говорил он Горькому, шагая рядом с ним по темным переулкам Неаполя. — Только теперь я понял, чем была настоящая комедия дель-арте… Наши эстеты сделали из нее манерную пошлость, архивную стилизацию. А на деле — это сама жизнь, народное творчество, особая форма театрального искусства. И почему принято считать, что это возможно только в Италии? Не… неверно! Уверяю вас… У нас, у русских, тоже была своя комедия дель-арте. На ярмарках представляли Петрушку. Я помню, как к нам на усадьбу приходили крестьяне и разыгрывали “Царя Максимилиана”… И все мы принимали участие. “Видишь?..” — “Вижу…” — “Что видишь?..” — “В болотах — кочки, в лесу — сучки, в городах — полицейские крючки!..” До сих пор помню!.. Театр состоит из трех элементов: автор, актер и зритель… Мы забыли о зрителе… о народе… Зритель у нас бездействует… Ему запрещено даже аплодировать. Это… это ошибка… Театр возник из народного действа и без него обратится в паноптикум…

Станиславский наткнулся на тумбу и извинился перед ней.

— Вы — очень вежливый человек! — сказал, улыбаясь, Горький, Станиславский даже не заметил своей ошибки. Он был весь в своих мыслях о театре.

— А какая свобода для актера! Он импровизирует, он не связан текстом. Даже в лучших пьесах — я не говорю, конечно, о ваших — текст не всегда удобен для актера, плохо ложится на язык… Здесь же актер играет не слова, а смысл и чувства, не мизансцены, а естественные положения. Когда он сбивается, ему помогает зритель. Лучший режиссер на свете — это публика. А знаете что?

Он вдруг остановился на середине улицы.

— А почему бы нам не создать собственный театр импровизации? Это может быть очень интересно. Вы бы написали сценарий, а мы бы его разыграли. Сперва, для пробы, в какой-нибудь студии, с молодежью, потом можно перенести куда-нибудь на завод — рабочий у нас теперь… интеллигентный… А… потом и… и… в деревню? А?

Горький тоже остановился.

{629} — А ведь это — идея! — от радости он стал потирать ладони, как будто у него уже чесались руки — поскорее за работу…

Их сейчас же окружили мальчишки. Был какой-то праздник. Народу полна улица. Улица узенькая, ступенчатая. С балконов свешивались ковры и пестрые материи. По карнизам горели плошки. Вонь от них порядочная, но — красиво. Над тавернами — средневековые фонари. Шум, говор, крики. Вы знаете неаполитанцев. Они так азартно жестикулируют, как будто сейчас — в драку. На самом же деле говорят о том, где сегодня будут жечь фейерверк. И над всем этим — музыка. Механическая пианола, на тележке… Грохот такой, что лопнут барабанные перепонки. Хозяйка пианолы — полуслепая женщина, с бельмом на глазу. Мальчишки, чтоб выпросить деньги, стали вокруг нас приплясывать… И вдруг, глянув на них, Станиславский, а за ним и Алексей Максимович тоже пустились в пляс. Никогда я их не видала такими веселыми. В толпе стали в такт прихлопывать ладонями. Увидев, что их окружает народ, танцоры сконфузились.

— Вот мы уже и открыли свой народный театр! — сказал Станиславский.

Женщина с бельмом на глазу подтащила к ним тележку.

— С вас десять сольди за музыку! — сказала она мрачно и протянула кружку. Кружка была железная, чтоб по звуку можно было узнать, сколько бросили в нее денег.

На прощанье Горький решил “угостить” Станиславского каприйской тарантеллой. Он делал это только для тех, кого любил. Это совсем особая тарантелла. В ней ни развязности неаполитанских притонов, ни жеманности театрального балета. Танцоры некрасивы: она коренастая деревенская девушка, привыкшая работать на винограднике, он — сухой пожилой мужчина, похожий на учителя. Танцевали они на земляном полу, в таверне, босые, чтоб не изнашивать обуви. Перед тем как начать танец, девушка украсила себя разноцветными лентами, мужчина снял очки и опоясался вокруг пиджака пестрым шарфом. Вставши рядом, ударили друг друга бедрами и отступили для любовного состязания. Первая встреча — натиск мужчины, ухищрения женского кокетства, вспыхнувшее влечение, борьба стыдливости, страх перед неизбежным — закончилась схваткой. Мужчина бросил девушку на землю, она в изнеможении обвила его шею поясом девственности. Началась вакханалия. Изменился ритм танца. Косматая старуха, вся в черном, била в бубен, звенела колокольчиками. Кудрявая, в лохмотьях девочка лет десяти ангельским голосом выпевала ритуальные непристойности. Слившаяся воедино пара кружилась с такой быстротой, что видны были только развевающиеся ленты.

Так некогда совершались, вероятно, античные мистерии любви и брака под зловещий бубен Рока, под ликующий голос ребенка…

— У… удивительно! — заикаясь от волнения, сказал Станиславский, засовывая пенсне в верхний карман пиджака, — жест, каким он обычно заканчивал репетиции. — Каким чудом мог сохраниться до наших дней этот обломок язычества. Вот и видно, что настоящее искусство — бессмертно… Его несет в себе народ. И какая огромная тема… Это не любовный танец, как мы его теперь понимаем, — это показ — как зарождается человек. А точность жестов, ритма, выразительность движений! В одном, пожалуй, правы наши театральные новаторы: мы, сидя в конторах, разучились владеть своим телом. У нас дряблые мускулы… В Риме я видел недавно торс бельведерского Геркулеса. Микеланджело сказал про скульптора: “Этот человек знал больше, чем природа”. Великолепно! Самое верное, что сказано об искусстве. Осмыслить {630} природу! Это и есть художественный реализм… Пожалуйста, передайте этим бедным людям мою благодарность и… вот… немного денег… И скажите им, что они — гениальные артисты. Вот бы нам, для будущего театра, найти таких же.

Гениальные артисты в это время уже разносили по столикам вино зашедшим в таверну американским туристам».