Глава IX. Гуляшизация коммунизма

 

 

Д. Бальтерманц. Хрущев идет выступать с докладом на XXII съезде КПССГлава IX. Гуляшизация коммунизма.

 

В 1962 году стало ясно, чем обернулось исторически обоснованное пренебрежение тонкими идейными проблемами. Теми проблемами, которые по определению обязаны выходить за рамки марксистско‑ленинского канона. Позволяющего, при наличии сильного лидера, блестяще решать очевидные, хотя и невероятно тяжелые задачи. И пробуксовывающего, как только время изменяется. И надо смело двигаться в неизведанное. Отдающее черт‑те чем… то ли идеализмом, то ли… растудыть ее, метафизикой.

Метафизика… Вопли о недопустимости вовлечения метафизического начала в политическую практику начались сразу же после того, как, создав движение «Суть времени», я стал публично обсуждать категорическую необходимость соединения политики и метафизики, коль скоро речь и впрямь идет о реализации предельно амбициозных задач, таких как Красное Воскресение.

Красное Воскресение… В итальянских партизанских отрядах, воевавших против фашистов, произошел стихийный синтез христианства и коммунизма.

Христиане (а Италия – страна с сильной христианской традицией) поверили в коммунизм и даже вступили в компартию Италии. Ведь, в отличие от наших коммунистических вождей, лидеры итальянских коммунистов не ставили вопрос ребром: «Или ты отказываешься от христианской веры и вступаешь в компартию, или оставайся при своей вере и не приближайся к нашей любимой партии ближе, чем на пушечный выстрел!» Итак, верующие в Христа итальянцы брали партбилеты, клялись в верности идеям Маркса‑Энгельса‑Ленина‑Сталина и… Продолжали исповедываться, причащаться, крестить детей. Характер осмысленного синтеза это приобрело в Латинской Америке, где влияние церкви было еще сильнее, чем в Италии. Там оформился достаточно полноценный христианский коммунизм, получивший название «теология освобождения». В Италии же, повторяю, всё носило эклектический, стихийный характер.

Но именно стихийность рождает иногда полноценные символы. Таким символом стала «Росса примавера», то есть Красная весна. Партизаны пели песню «La rossa primavera»:

 

Свистит ветер, бушует метель,

Ботинки рваные, но нужно идти вперед –

Завоевывать красную весну,

Только в ней – будущее…

 

Конечно, они пели песню про коммунизм. Но вступившие в компартию христиане нуждались в более сильном символе.

Позже возник и Антисимвол. Нацизм назвали Черной весной.

Но о весне можно было петь, когда СССР громил нацизм. А теперь… Теперь, увы, можно говорить только о чем‑то, воскресшем после казни. И приобретающем новое качество. Итак, Красное воскресение. Что же это такое?

Красное воскресение – это не просто воссоздание Советского Союза. Это обретение воссозданным СССР принципиально нового качества (СССР 2.0). И это – восстановление в своих правах Большого Красного (коммунистического) Проекта. Опять же – в принципиально новом качестве («Сверхмодерн»).

Необходимость Красного воскресения вытекает из специфики общемировой ситуации. Делегитимация предшествующей модели всемирно‑исторического развития очевидна. А значит, без легитимной новой модели всемирно‑исторического развития катастрофа неминуема. Спасти мир от такой, уже начавшейся катастрофы может только соразмерная ситуации инновация, возвращающая человечеству утерянное им право на гуманизм, историю, подлинное, то есть человеко‑центрическое развитие. Причем такая инновация должна быть именно Историческим проектом в полном смысле этого слова. То есть внятно изложенным Замыслом, воплощенным в Реальность. И не в «малую реальность общины, новой редакции «Нью Эйдж», а в великую Реальность великой страны, от которой вопреки всему случившемуся всё еще ждут чего‑то подобного. Такая страна – Россия.

Все это заявлено молодым общественно‑политическим движением в 2011 году. А что могло быть сделано правящей коммунистической партией, сформированной ее отцами‑основателями на основе ряда основополагающих принципов, в числе которых не абы какой, а именно воинствующий атеизм?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, надо рассмотреть этот самый «воинствующий атеизм» не как «универсальную постоянную», а как динамическую характеристику исследуемой нами системы.

Война с «религиозным мракобесием» не является изобретением большевиков. Они всего лишь унаследовали яростный антирелигиозный и антицерковный пафос у тех, кого постоянно называли своими политическими предшественниками – у французских якобинцев. Великая Французская буржуазная революция была первой нерелигиозной и антирелигиозной революцией. До 1789 года революционеры – нидерландские гезы, пресвитерианцы Кромвеля, немецкие анабаптисты – противопоставляли господствовавшей ортодоксальной религиозности свою, порою еще более накаленную.

Но даже первая в мировой истории Великая Французская буржуазно‑атеистическая революция не была атеистической до конца. Уничтожая священников, которые поддерживали ненавистную для революционеров монархию, французские революционеры учреждали новые культы: культ Богини Разума, культ Верховного Существа. Да, впервые в истории большинство якобинцев было атеистическим по своему мировоззрению. Но просветительский атеизм конца XVIII века не был воинствующим в полном смысле этого слова. Общеизвестны слова Вольтера «Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать» («Si Dieu n’existait pas, il faudrait I’inventer»). Воинствующий атеизм той эпохи был отклонением от нормы. А значит, не мог утвердиться в виде всевластной суперидеологии.

Еще до прихода к власти Наполеона Бонапарта, подписавшего конкордат с Ватиканом, воинствующий атеизм был осужден Конвентом (после казни Робеспьера, который тоже не был воинствующим атеистом). А затем – Директорией, Консульством. В итоге, всё вошло в единственно приемлемые рамки – в рамки компромисса между светской и религиозной частями населения страны. Компромисс этот, являющийся альфой и омегой западного проекта «Модерн», ставшего «Локомотивом Истории» после Великой Французской революции, основан на отделении церкви от государства: государство не вмешивается в дела церкви, церковь не претендует на роль «державного окормителя».

Вот тот максимум атеистичности, который может позволить себе мало‑мальски разумная политическая система. То есть система, заинтересованная в сохранении политического равновесия. А в этом заинтересована любая система. Исключение составляют пришедшие к власти авантюристы‑временщики. Но большевики к этой категории явно не относились.

Приход к власти – это одно. А осуществление власти – это совсем другое. Тот, кто сверг не просто отдельного властителя, а правящий класс, отменил одно устройство жизни и стал обустраивать жизнь на совсем иных основаниях, неизбежно будет осуществлять массовые репрессии. Не от кровожадности, а по сугубой необходимости. Так называемые «бывшие» обязательно постараются вернуть утерянное. Новое устройство жизни неминуемо будет по‑своему несовершенным, то есть порождающим достаточно массовый протест. «Бывшие» возглавят протест. А дальше – кто кого. Либо ты, взяв власть, подавишь этот протест, либо с тобой расправятся «бывшие».

Великая Французская революция превратила в «бывших» короля, аристократию, дворян и священников. Они в ответ яростно атаковали революционеров. Те ответили на их террор революционным террором. То же самое произошло и после победы большевиков. Революционный (то есть далеко не безупречный и не бескровный) демонтаж существовавшей Системы. В ответ на это – белый террор. И – понеслось… Белый террор… Красный террор…

В отличие от якобинцев, большевики превратили в «бывших» не только царя, аристократию, дворян и священников (то есть феодальный господствующий класс), но и исторического конкурента феодалов – буржуазию. Чем больше «бывших» – тем мощнее и противодействие и тем жестче меры по подавлению этого противодействия. Большевики подавляли всех, кого они превратили в «бывших». В том числе и священников.

Это называется «политическое подавление представителей бывшего правящего класса». Но таким подавлением всё никогда не ограничивается. Бывший правящий класс всегда подавляют не только политически, но и идеологически. Служители культа – это представители бывшего феодального господствующего класса, подавляемые политически. А сам культ – это важнейшая составная часть идеологии бывшего господствующего политического класса. То есть то, что надо подавлять идеологически – с помощью форсированной, то есть «воинствующей» атеистической пропаганды. Большевики могли быть убежденными атеистами или глубоко верующими людьми. В большинстве своем они, конечно же, были убежденными атеистами. Но если бы они не были атеистами, то всё равно делали бы то же самое. Таковы законы политической и идеологической борьбы в период утверждения у власти нового социально‑политического субъекта, радикально меняющего исторически сложившееся жизнеустройство.

Но проходит время… Новый социально‑политический субъект (большевистская партия, опирающаяся на рабочих и крестьян) утверждается у власти и сталкивается с тем же самым, с чем столкнулся социально‑политический субъект, осуществивший Великую Французскую буржуазную революцию, – с принципиальной невозможностью искоренения религиозной веры.

Далее обнаруживается, что верующие и священнослужители готовы принять новое жизнеустройство, готовы по целому ряду вопросов поддержать субъект, это жизнеустройство утвердивший и развивающий.

Обнаруживается также, что в тяжелые времена, например, в ходе Великой Отечественной войны, поддержка верующих и окормляющего их клира крайне необходима властвующему социально‑политическому субъекту.

Сам же этот субъект, по мере укрепления у власти, приобретает всё более консервативный характер. И перестает понимать, почему надо яростно бороться с «религиозными предрассудками», если оные помогают, а не мешают искомой политической стабильности.

Кроме того, субъект не робот. Он представляет собой сообщество конкретных людей. Каждый из которых смертен, не защищен перед лицом разного рода экзистенциальных вызовов (старение, болезнь, размышления о смерти, смерть близких и так далее). Какие‑то конкретные люди, входящие в рассматриваемые сообщества, продолжают отвергать религиозные предрассудки. А какие‑то – меняют позицию.

За полстолетия резко меняется картина мира. Если в конце XIX – начале XX века эта картина на сто процентов исключала любую религиозность, то к шестидесятым годам XX века всё обстоит иначе. Астрофизика… Физика элементарных частиц… Черные дыры… Искривление пространства‑времени… Совсем парадоксальные физико‑математические модели, в которых, для описания реального, физического космоса вводится, например, четвертое пространственное (!) измерение… Новые открытия в сфере человекознания… Открытия, резко усложняющие представления о человеческой истории, о происхождении человека… Всего и не перечислить!

Да, 1962 год не 2012‑й! Прошло еще полстолетия. Но и тогда простая и определенная картина мира, без которой нет и не может быть простого, непоколебимого, четкого классического материализма, – потеряла ту убедительность, которую имела в начале века.

Мировое коммунистическое движение требует идеологической гибкости. Где‑то политическая победа требует идеологического диалога с христианством. А где‑то нельзя обойтись без диалога с исламом, даосизмом, буддизмом, брахманизмом, ламаизмом… Мало ли еще с чем! Фидель Кастро – ценнейшее приобретение для СССР. Но он христианин, готовый стать коммунистом. И не просто христианин – начитанный воспитанник иезуитских учителей.

Никакой необходимости держаться за то, что ранее было и убедительно, и полезно в политическом плане! И огромная необходимость такого идеологического обновления, которое откроет второе идеологическое дыхание, создаст необходимые, многомерные и прочные, мировоззренческие союзы.

А чем обеспечивается многомерность и прочность таких союзов? Ведь тебе нужен такой, обновленный и усложненный коммунизм, который окажется созвучен и светским людям, и представителям разных религий. А эти самые «представители» между собой веками воюют. У них, видишь ли, «конфликт цивилизаций». Их одних спаять между собой невозможно. А тебе надо ко всему этому еще и светских людей подключить. Возможно ли что‑то подобное?

Построение таких – прочных и многомерных – союзов немыслимо без обращения к так называемым предельным основаниям. То есть – к метафизике. Вне представления о предельных основаниях разговор о метафизике лишен серьезного позитивного содержания. Можно, конечно, подменить серьезный разговор спекуляциями на тему о коренных различиях между метафизикой и диалектикой. А дальше всё утопить в пустых рассуждениях об уникальных качествах материалистической диалектики.

Но, во‑первых, диалектика не отменяет проблемы поиска предельных оснований. Якобы этих оснований нет, поскольку они должны быть неизменными, а диалектика всё растворяет в движении. Даже если это так (а обсуждение этого вопроса завело бы нас слишком далеко) предельным основанием становится само движение. Или – нечто, с ним сопряженное.

А, во‑вторых, каждый, кто обладает философским слухом, который сродни музыкальному, понимает, что диалектика не может быть материалистической. Что либо материализм, либо диалектика. Ибо настоящее диалектическое противоречие не имеет ничего общего с противоречием между положительно и отрицательно заряженными частицами. Потому что в том, что частицы заряжены по‑разному, противоречия нет вообще. Если же считать, что тезис – это частица, а антитезис – это античастица, то что такое синтез? Неужели аннигиляция?

Итак, метафизика – это предельные основания. Или – предельное основание.

И тут – кто во что горазд… Есть так называемый христианский гностицизм? Безусловно. Но есть и исламский гностицизм. И иудаистский (если верить такому крупному философу, как Герхард Шолем). Но есть и просто гностицизм. Все гностики, имея одинаковое предельное основание (каковым является для них Иное, оно же Абсолют), могут строить прочные отношения между собой. Потому что их гностические основания выше оснований собственно религиозных. Но если это могут делать гностики, то и их противники «в своем праве».

Черной весне гностиков (растворению Космоса или Творения в Абсолюте) противостоит та самая Красная весна, о которой я говорил выше… Впрочем, в этом исследовании я могу лишь очень сжато обсудить подобные вопросы… И лишь постольку, поскольку это позволяет глубже понять политическую конкретику.

Обновление коммунистического мировоззрения, позволяющее построить прочные отношения коммунистов со всеми мировыми религиями, – это разве не политическая конкретика? Это – шанс на победу нового коммунизма в огромном количестве стран, стремящихся к снятию противоречия между присущей их народу религиозностью и коммунистическим идеалом. Один такой шаг был способен породить колоссальный рост мирового коммунистического движения. Причем рост и качественный, и количественный.

Отсутствие такого шага? Не оно ли позволило, столкнув религии с коммунистами, утопить в крови коммунистические движения в странах исламского мира, кинув эти страны в объятия исламизма, который взрастил Запад?

Разве не отсутствие этого шага привело к подъему антикоммунистического религиозного фундаментализма! А как иначе, если СССР утверждает в зоне своего влияния атеистическое безбожие?

Поддерживаемые США исламисты уничтожали коммунистов в странах исламского мира. А КПСС? Она ахала, охала. Принимала беженцев на своей территории. Заводила двусмысленные шуры‑муры с диктаторами, предлагавшими СССР «дружить против американцев».

Китайцы, отчаявшись получить от СССР внятное идеологическое послание, отвечающее и коммунистическим идеалам, и традициям древнейшего народа, обладающего высочайшей культурой, начали изобретать что‑то свое («маоизм»).

А дальше – «кто в лес, кто по дрова». Новые левые… Провокаторы из «Красных бригад»… Террористы – Карлос, Баадер‑Майнхоф… А с другой – еврокоммунисты… СССР переставал быть Красным Священным Градом, местом идеологического паломничества. Отсутствие идеологической притягательности надо было чем‑то компенсировать? Чем?

В общем‑то понятно, чем – экономическими дарами. Одно дело – оказывать материальную поддержку тем, кто тебе духовно близок, кто преисполнен по отношению к тебе восторга, почитания, любви. Совсем другое дело – «платить за любовь». Эффективность резко падает. Затраты резко возрастают. Начинается торговля по принципу «кто больше даст». Выясняется, что американцы обладают другими возможностями в сфере «вознаграждения элит». А также другими возможностями укоренения в странах, согласившихся принять их помощь и поддержку. Механизм прост: местные элиты кооптируются[38] в западную элитную систему существования, предоставляющую кооптируемым яхты, дворцы, счета в банках, роскошь, привилегированное обучение для детей и внуков. Местные элиты подкармливают… Народы – грабят. Львиная доля достается западному «старшему брату», но и туземные гориллы тоже обогащаются. И получают поддержку Запада в «благородном деле» спасения народа от безбожного коммунизма. Так говорится. На самом деле грабители расстреливают не безбожных коммунистов, а любых сограждан, протестующих против ограбления своего народа, своей страны местными гориллами и их западными покровителями.

Был ли в распоряжении КПСС механизм оказания «братской помощи», позволяющий, во‑первых, предоставлять элите «братских стран» нечто, в материальном плане сопоставимое с тем, что могли предложить американцы? И, во‑вторых, могла ли КПСС высасывать все соки из «братских стран», грабить эти страны, делясь награбленным с местной элитой? Понятно, какие материальные возможности могли предоставить США местным «гориллам». А что могла предоставить КПСС своим ставленникам? Что сопоставимого с американцами могла предоставить своим ставленникам КПСС, если высшее руководство СССР имело очень скромные в материальном плане возможности? Вдобавок ко всему – не передаваемые наследникам?

Представьте себе весы. На одной чаше – гиря материальных соблазнов: «Будешь нам, американцам, служить – получишь на свои счета миллиарды долларов. Распорядишься так, как твоей душе угодно – искупаешься в нашей настоящей роскоши! Наследникам свои возможности передашь! Твои советские благодетели ничего сходного тебе предоставить, как ты понимаешь, не в состоянии! Они сами на голодном пайке!»

А на другой чаше весов – совсем другая гиря: «Да, мы не можем и не хотим предоставлять тебе какие‑то элитные возможности. Мы предлагаем тебе другое! Сопричастность великому историческому деянию! Возможность освободить свой народ от эксплуатации иноземцев и их местных приспешников! Мы, как и ты, вышли из народа и думаем о его, а не о своем благе! Мы, как и ты, идем по тернистому пути, ведущему к грандиозным свершениям. И предлагаем мы тебе общенародное благо и очень скромное персональное воздаяние. Да и оно тебе положено только для того, чтобы не отвлекаться на бытовые проблемы. И отдавать все силы нашему общему великому делу!»

Итак, на одной чаше весов – «гиря» советского предложения, ориентированного на определенный тип человеческой личности. А на другой чаше весов – американское предложение. Оно имеет принципиально иное содержание, ориентированное на принципиально другой тип личности. Одна система ориентирована на один тип мотивации, один тип человеческой личности. Другая система ориентирована на другой тип мотиваций, другой тип человека. До тех пор, пока обе системы понимают, в чем их сила и их слабость, – у них одинаковые возможности. Чаши весов колеблются. А потом… Потом КПСС снимает со своей чаши весов огромную гирю духовной, идеальной мотивации и… кладет на эту чашу крохотную гирю своего сугубо материального «предложения», явно несопоставимого с материальным «предложением» американцев. На территории идеального американцы – легковесы, а КПСС – тяжеловесы. На территории материального – всё наоборот. И вот КПСС зачем‑то принимает решение о переходе на американскую территорию, на которой КПСС заведомо слабее противника.

Даже если бы КПСС, переходя на территорию материальных стимулов, предложила какой‑нибудь колеблющейся стране в 10 раз больше, чем США (притом, что США явно были в материальном отношении сильнее СССР), это ничего бы не изменило. Потому что КПСС обладала механизмами, позволяющими передать материальный ресурс стране, народу – под определенные программы. А механизмами, позволяющими передать материальные ресурсы элите той или иной страны, минуя народ страны и программы, отвечающие интересам этого народа, КПСС не располагала. Не обладала КПСС и механизмами, позволяющими, ограбив вместе с местной гориллой народ опекаемой страны, получить гораздо больше того, что было истрачено на перетягивание местного «вождя» на сторону США.

Но предположим, что КПСС дала стране, важной для СССР, очень крупные деньги – под ту или иную общенациональную программу. А местный вождь украл часть денег, переданных КПСС под общенациональные цели. И – положил эти деньги… Куда? Конечно же, не в советские банки. А в какие? Если не в советские, то в банки, подконтрольные США. Шила в мешке не утаишь… Представители США приходят к вождю и говорят: «Обнаружилось, что вы – коррупционер.

Ваши деньги будут изъяты. Об этом станет известно в СССР. Может быть, у вас с Советами был сговор. Но деньги‑то у нас! И мы их изымем. Еще хапнете по сговору с Советами? Снова изымем! И какой тогда смысл утруждаться, организовывать хапок за хапком, если денежки всё равно попадают в наши руки? А вот если вы к нам переметнетесь – тогда другое дело! Все ваши деньги, полученные от Советов или украденные у них, будут в целости и сохранности. Мы вам еще гораздо больше дадим! И вы сумеете с нашей помощью деньгами распорядиться!» И в самом деле… Даже если вождь украдет (или «распилит») советские деньги, переведет их в доллары и надлежащим образом спрячет, то что он купит на эти деньги? Где? У кого? Купить что‑нибудь стоящее этот вождь может только на территории, подконтрольной Западу, США. Любая такая покупка – «ловленная». А семья? А социализация детей? А механизм наследования украденных средств?

Итак, либо СССР играет на духовной территории. То есть делает ставку на бескорыстных людей с сильной идеальной мотивацией. Таких, как вьетнамский лидер Хо Ши Мин. Такой лидер, отреагировав на мощное духовное послание Москвы, вступает с Москвой в тесные отношения, основанные на общности идеи. Конечно же, Москва помогает Вьетнаму. Но она Вьетнаму помогает, а не коррумпирует Хо Ши Мина. В деле оказания помощи дружественной стране Москва дееспособна. Возможно, даже более, чем США. А в деле коррумпирования на высшем уровне Москва американцам в подметки не годится. Ей всё надо менять: подходы, инфраструктуру, общественно‑политическую систему. И даже тогда американцы на их родной «банановой» политической территории окажутся неизмеримо сильнее своих советских противников.

Вывод – КПСС не только из идейных, но и из прагматических соображений не должна была уходить с территории духовности. Она должна была укреплять свои позиции на этой и только этой территории, класть свои тяжелые духовные гири на колеблющиеся чаши сверхдержавной конкуренции.

Достаточно было сказать на XXII съезде КПСС, что коммунисты твердо стоят на позиции «не хлебом единым»… Что они отвергают западное потребительство… Что их задача – не максимальное, а оптимальное удовлетворение материальных потребностей… Что неуклонный сдвиг потребностей в сферу приоритета духовного над материальным (при необходимом насыщении материальных потребностей) – их основная стратегическая задача… Что они не собираются насыщать потребности, сообразуясь с западными уродливыми стандартами… Что коммунизм – это духовное восхождение… Что именно теперь, в условиях решения первоочередных материальных проблем, КПСС усложняет идеологию и во всеуслышание заявляет о духовном коммунизме, созвучном всем духовным чаяниям человечества… Что рост количества материальных благ, находящихся в распоряжении советского человека, будет продолжаться, но что главным отныне станет не количество жизненных благ, а их качество…

Стоило, повторяю, заявить это на XXII съезде КПСС, когда каждое слово, сказанное в Москве, эхом раздавалось по всему миру, и мы бы победили американцев! Но можно было и промолчать! Сосредоточившись на обсуждении текучки, как это было сделано на XXI съезде. Главное было – не переходить с духовной территории, на которой страна вела игру с 1917 года, обладая существенным преимуществом над противником, на территорию жвачно‑материальную, убогопотребительскую. На ту территорию, где противник имел непреодолимое преимущество.

Главное было – не снимать со своей чаши мировых, колеблющихся весов тяжелейшие духовные гири. Твердо зная, что положить на свою чашу весов столь же тяжелые материальные гири – нет никакой возможности. Хрущев сделал то единственное, что приводило к абсолютной катастрофе советско‑коммунистического проекта, катастрофе необратимой и абсолютной.

Логика организаторов этой катастрофы (прежде всего, Хрущева, но не только его) сводилась к следующему.

Первое. Поворачивать налево, в сторону духовного коммунизма и нелинейной мобилизации, мы не будем. И потому, что любая мобилизация – это более или менее усложненная вариация на сталинскую тему. А мы этого категорически не хотим. И потому, что нелинейная, духовная мобилизация потребует выдвижения на ключевые позиции контингента, несовместимого с нами ни в каком смысле. А значит, нам придется покидать политическую сцену. «Нам» – это не отдельным людям, а большинству нынешней номенклатуры. Даже если бы стратегическая политическая элита почему‑то решилась на этот вариант мобилизации, ее сметут рядовые номенклатурщики. Сметут так же, как они смели Маленкова, Молотова, Кагановича и других. Единственный способ не допустить этого – подавление рядовых номенклатурщиков, уставших от мобилизации. Любой мобилизации – а особенно какой‑то новой, им глубочайшим образом чуждой.

Второе. Поворачивать направо, отказываясь от мобилизации как таковой, мы тоже не будем. Что значит отказаться от мобилизации? Это значит, опять‑таки выдвинуть на передний план новых людей. Не подвижников, как в случае поворота налево, а «склонных к предпринимательству». Это неизбежно приведет к отстранению от власти нынешней номенклатуры. Она восстанет. Подавлять это восстание? Это почище, чем 1937 год! Мало того – рядовые граждане СССР не отказались от советско‑коммунистического проекта. В этих условиях против правого поворота будут выступать не только рядовые номенклатурщики (секретари обкомов и горкомов), но и широкие массы трудящихся. Нас обвинят в попытке реставрации капитализма. Со всеми вытекающими последствиями. Чтобы продавить вопреки этому правый поворот, нужен будет не новый 1937‑й. А что‑то, бьющее по гораздо более широким слоям с гораздо большей, чем тогда, беспощадностью.

Третье. Двигаться в прежнем направлении, не осуществляя никаких стратегических инноваций, мы тоже не можем. Мы сильно травмировали общество десталинизацией. Враги десталинизации поднимают голову. Нам нужно будет нанести по Сталину еще один удар, превратив Мавзолей Ленина‑Сталина в Мавзолей одного Ленина. Это – мощная символическая акция. Она подавит наших врагов. Но она же усугубит травму проводимой нами десталинизации. Разочарование, недоумение, апатия охватывают всё более широкие слои. Надо что‑то этому противопоставить. Причем на том самом съезде, где будут приняты новые травмирующие решения – о выносе тела Сталина из Мавзолея, об углублении десталинизации и так далее.

Четвертое. Углубляя десталинизацию, мы не можем форсировать предыдущую линейную идеологическую мобилизацию, которая, как и любая обычная линейная идеологическая мобилизация, основана на противопоставлении нашей, советской благости – их западной мерзости. Не хотим мы этого! Этим Сталин занимался! Это всегда воительно, а мы этой всевоительности не хотим. Мы ее не хотим. Люди от нее устали. Потому и поддержали нашу десталинизацию, что она была созвучна их потребности – уйти от всевоительного аскетизма.

И что же получается? Что мы новой, нелинейной мобилизации не хотим. Что мы старой, обычной, линейной идеологической мобилизации не хотим. Что мы вообще никакой обычной – линейной, всевоительной – мобилизации не хотим. И тем не менее – какая‑то идеологическая линейная мобилизация нам нужна. И не просто нужна, а необходима! Значит, это должна быть не обычная, а парадоксальная линейная мобилизация! То есть мобилизация, нацеленная на демобилизацию. Мобилизация как форма – и демобилизация как содержание. Предельной целью той идеологии, под флагом которой мы пришли к власти, является построение коммунизма. Никто из классиков не дал внятного описания коммунистического общества. Из их описания было ясно одно – что это общество всеобщего счастья. Общество, в котором не будет эксплуатации. Общество, в котором человек перестанет быть жертвой неумолимых общественных процессов, порождающих кризисы, войны. Классики очень скупо говорили о том, что в этом обществе не будет не только эксплуатации, но и так называемого «отчуждения», порождаемого разделением труда. Говорилось также о прыжке из царства необходимости в царство свободы. Какой свободы? Поскольку классики под «необходимостью» имели в виду зависимость человека от двух не до конца ему подвластных стихий – природы и общества, пронизанного классовыми антагонизмами, то не было ясности в том, как понимают классики свободу от природы. То есть от страшных катаклизмов, демонстрирующих, сколь несоразмерен природным вызовам восхищавший современников научно‑технический прогресс конца XIX – начала XX века. Земля согревается Солнцем. Оно когда‑то зажглось, когда‑то потухнет. Герой Леонида Андреева говорит: «Мы зажжем новое!» Писателю легко вложить такие слова в уста своего героя. А как это реализовать на практике? Но ведь Солнце – крохотная частица Галактики. А Галактика – исчезающе малая часть Вселенной. Человек должен, дабы осуществить прыжок из царства природной необходимости, покорить всю Вселенную? Что значит – покорить? Освоить – понятно. Хотя тоже – не очень… Скорость света превысить нельзя… Расстояния огромные… Ну хорошо… Научились преодолевать невероятные расстояния… Но это же не значит «покорить», «освободиться от»… Землю освоили – в том смысле, что быстро перемещаемся из одной ее точки в другую. Раньше великий мореплаватель с невероятным трудом совершал кругосветное путешествие. А теперь – пожалуйста! Покупай билет на эту самую кругосветку и наслаждайся. Но ведь возможность быстро и с комфортом передвигаться по поверхности Земли не избавила человечество от гибели городов при извержении вулканов!

В этом смысле – непонятно, как избавиться от «планетарной необходимости»… И от необходимости, проистекающей из того, что Вселенная, как выяснилось, «когда‑то» возникла в результате какого‑то Большого Взрыва и, соответственно, когда‑то исчезнет… Спору нет, можно и должно мечтать о качественно новом уровне освоения и покорения природы… Но говорить о том, что в такие‑то конкретные сроки будет совершен этот самый прыжок из «царства необходимости в царство свободы», совершен по принципу «собрались – разбежались – прыгнули и оказались в этом самом желанном царстве»… Казалось бы, это никому не могло прийти в голову. И ни о чем подобном не говорили ни сами классики, ни те, кто развивал их идеи. Никто никогда ничего подобного не го‑во‑рил! Установив это, идем дальше.

А вот о чем говорили все – и классики, и самые смелые обновители – так это о том, что сначала коммунисты сокрушат окончательно весь мировой капитализм. Потом они начнут строить – опять‑таки в мировом масштабе – коммунистическое общество. И долго‑долго будут строить его. Уже став перед этим всемирным, всечеловеческим «некапиталистическим Целым».

Да, шли споры о том, можно ли осуществлять социалистическую (а не коммунистическую!) революцию в отдельно взятой и не самой развитой стране, такой, как Россия! Об этом спорил Плеханов (утверждавший, что это невозможно) с Лениным и Троцким (оба утверждавшие, что это возможно). О такой возможности невнятно и мучительно размышлял Маркс. Такую возможность категорически отрицал Энгельс. Но спор‑то шел всего лишь о социалистической (а не коммунистической) революции в такой стране, как Россия! Уже по этому вопросу марксисты раскололись.

Потом начался спор Сталина с Троцким о возможности построения социализма в отдельно взятой стране. Всего лишь социализма! Этот спор Сталин выиграл политически.

Но не теоретически. Фактически утверждение о возможности построения социализма в России вывело Сталина из сообщества классических марксистов. И слава богу, что вывело! Не ахти какое сообщество! Не заслуживает выход из него особых переживаний! Не умаляет, а приподнимает он Сталина! А поскольку Сталин руководил Советской Россией и на практике осуществил строительство в ней социализма, то всё сообщество марксистов, вошедшее в мировое коммунистическое движение, по факту руководимое Сталиным, предпочло до поры до времени не замечать коренного отличия сталинизма от марксизма. Да и самому Сталину незачем было это различие подчеркивать.

Так и остался сталинизм то восхваляемым как развитие марксизма, то осуждаемым как посягательство на марксизм… И в обоих случаях – абсолютно непонятым. Но даже Сталин, наиболее резко отступивший от основополагающих марксистских постулатов, никогда не говорил, что коммунизм может быть построен в отдельно взятой стране! И никто из коммунистов, хоть в какой‑то степени занимавшихся теорией (развивая марксизм или, наоборот, блюдя его ортодоксальную «чистоту»), – никогда помыслить не мог о том, что может совершиться то, что произошло‑таки на XXII съезде КПСС. Съезде, так и не оцененном до сих пор, в отличие от съезда XX.

Да, развенчание Хрущевым культа личности Сталина на XX съезде КПСС создало чудовищную травму в общественном сознании. Это касается как самого Советского Союза, так и тех стран, тех политических сил, которые до XX съезда именно молились на СССР. Но XX съезд обсужден вдоль и поперек. Как нашими исследователями, так и иностранцами. Как сталинистами, так и их противниками.

А вот XXII съезд вообще никем не обсужден. Вскользь указывается иногда, что на нем Хрущев продолжил наносить удары по культу личности Сталина.

Но разве это главное?

Вдумаемся! 1962 год… Мы уже запустили первый в мире искусственный спутник Земли. Уже восхитили одних и напугали других полетом Юрия Гагарина. Мы еще не разругались с Китаем окончательно. Мы распространили свое влияние не только на Азию и Африку, но и на Латинскую Америку.

Советская политическая система носит мобилизационный характер. Речь идет о мобилизации на основе определенной идеологии – марксизма‑ленинизма. Тем самым, именно марксизм‑ленинизм является абсолютно судьбоносным для гигантской социополитической конструкции, в которую входит и принцип идеологической мобилизации, и однопартийная идеологическая политическая система, закрепленная 6‑й статьей советской Конституции, и планово‑распределительная хозяйственная система. Чем всё это обосновывается? Учением Маркса‑Ленина об освобождении человечества от ига империализма (как высшей стадии развития капитализма). Мы воюем с этим самым империализмом, несущим неисчислимые бедствия – войны, голод, безработицу и «<