Чезена, 26 декабря 1502 года

ЧЕЗАРЕ

 

Оливеротто да Фермо топтался у окна. Он стоял в напряженной позе, не прикоснувшись к вину. При моем появлении он резко обернулся. Испугался, бестия?

Он поцеловал мои ноги, поклонился и шаркнул ножкой. Я впервые видел его после начала мятежа.

Я оценивающе взглянул на него – рыжая шевелюра, остренькие, как у грызуна, зубы. В его глазах – страх и отвращение. Я знал его ребенком. Он ненавидел меня тогда, ненавидит и сейчас. Но скрывает это, поскольку чертовски напуган.

Оливеротто, должно быть, вытянул короткую соломинку. Сюда, в логово льва, его послали Вителлодзо и Паоло. Желая узнать, не сожру ли я их посланника. Выяснить, стоит ли верить моему прощению.

Я с улыбкой раскрыл ему объятия. Встал рядом с ним у окна, и мы оба выглянули на площадь. Там, внизу, алел труп Рамиро. Подсохшая кровь поблескивала на зимнем солнце.

Это дополнительная причина для его страхов. Оливеротто вступил в сговор с Рамиро. Он боялся, что я узнал об их тайных планах, и теперь его черед потерять голову.

– Вы слышали, что он сделал? – небрежно спросил я.

– Нет, мой господин.

– Он оскорбил мою сестру.

– И это всё? – со вздохом уточняет он.

– Что вы имеете в виду, спрашивая «и это всё»? Имеет ли право жить тот, кто оскорбил мою сестру?

– Простите, мой господин. Я не имел в виду ничего плохого. Мне…

– Успокойтесь, Оливеротто, – ободряюще произнес я, хлопнув его по спине. – Я знаю, что вы никогда не выказывали неуважения донне Лукреции. Ладно… расскажите‑ка мне, как идут дела в Урбино?

Он доложил обстановку – как и положено хорошему командиру. Потом вручил мне послание от Вителлодзо и Орсини. В нем было написано следующее: «Если вы намерены воевать с Тосканой, то дайте нам знать, мы готовы присоединиться к вам. Если же у вас иные планы, то мы готовы – от вашего имени – осадить Сенигаллию…»

– Я не намерен воевать с Тосканой, – ответил я. – К Флоренции я настроен миролюбиво. Но Сенигаллия… м‑да. Я буду весьма доволен, если вы захватите этот город.

Сенигаллия настроена ко мне враждебно. Там заправляет семейство Делла Ровере. В любом случае я сам намеревался завладеть этой твердыней, но так даже лучше. Просто отлично.

Оливеротто дал смелые обещания. Поклялся в вечной преданности. Оливеротто опять припал к моим ногам. Оливеротто удалился.

Я вызвал Агапито и Микелотто. И сообщил им место переброски наших войск. Сообщил, что мы выступаем сегодня.

 

Сольяно‑аль‑Рубиконе, 27 декабря 1502 года

НИККОЛО

 

Моя домовладелица расплакалась, когда я сообщил ей о своем отъезде. Дав волю слезам, она обняла меня и увлекла в свою спальню для прощального совокупления. Мне удалось выйти оттуда очень нескоро и пришлось скакать во всю прыть, чтобы догнать войска, выступившие в поход вчера вечером. Впрочем, войск осталось не так уж много; казалось даже, как ни странно, что герцог попросту путешествует со своими личными гвардейцами. Непонятно, куда могли подеваться остальные отряды?

Наконец днем я догнал их – они сделали привал у деревни Сольяно. Леонардо руководил наведением переносного моста, конструкцию которого придумал в Имоле. Приблизившись, я приветствовал его. Он выглядел несколько отчужденным. Я спросил, не видел ли он донну Доротею, и он отрицательно покачал головой. Потом ко мне подъехал герцог. Улыбнувшись, он спросил, не известно ли мне название реки, которую нам предстоит пересечь.

– Нет, мой господин.

– Она называется Рубикон, Никколо. И я собираюсь пересечь Рубикон.

Я мог бы заметить ему, что на самом деле это не та река, которую пересек Цезарь пятнадцать столетий тому назад, и что даже если бы она была той же самой, то действие герцога не имело бы того решающего значения, поскольку по этому руслу сейчас не проходит ни одна граница.

Но, вероятно, все это он знает и не считает существенным. А если не знает… что ж, в данном случае       лично мне не хочется играть роль его осведомителя.

 

Пезаро, 28 декабря 1502 года

ДОРОТЕЯ

 

Я самый счастливый и самый грустный человек на земле. Наша с Леонардо рождественская ночь наполнила меня надеждами и желаниями, и она останется со мной навеки. Но, проснувшись утром, я обнаружила, что он ушел… и с тех пор мы не виделись. Может, герцог арестовал его?

Рождественским утром, когда я еще только проснулась, ко мне в комнату зашли гвардейцы. Они сообщили, что надо быстро одеваться и паковать вещи. Потом меня отвели в камеру замковой башни, где через верхнее узкое оконце я увидела, как потемнели светлые небеса. В тот вечер я ожидала звука поворачивающегося в замке ключа: знака того, что меня поведут на казнь или (что ужаснее всего) в пыточную камеру. Но ночь прошла тихо, а утром меня отвели в экипаж с наглухо закрытыми окнами.

За время последовавшего путешествия я успела передумать обо всем на свете: о жизни и смерти, о детстве и родителях, об утраченных друзьях и возлюбленных, о забытых событиях прошлого… но чаще всего мои мысли обращались к Леонардо. Я вспоминала все проведенные вместе дни; мечтала о будущем, которого, возможно, попросту не существует; о семени Леонардо в моем чреве; о нашем ребенке. Это подарило мне надежду, быстро сменившуюся отчаянием: если я успела забеременеть от Леонардо, то его сын или дочь погибнут вместе со мной. Но все‑таки именно всплывающие в памяти любимые черты, голос, наши свидания утешали меня в пору той долгой томительной неопределенности. Во всяком случае, я познала любовь, говорила я себе, и не важно, что ждет меня впереди, ведь я познала всю полноту жизни.

Эти размышления утешали меня и позже, когда я уже сидела на кровати в другой безликой комнате – на сей раз во дворце Пезаро, то есть так мне сказала горничная, принеся еду. Я спросила, на сколько дней здесь решено задержаться, но она лишь пожала плечами. Потом я осознала, каким бесцельным был этот вопрос. Возможно, мне осталось жить несколько часов, а не дней.

 

Фано, 29 декабря 1502 года

ЛЕОНАРДО

 

Очередная ночь в очередном дворце. Ладно, Леонардо, ты ведь всегда рвался в странствия – вот и радуйся теперь. Однако странствия бывают разными. В светлое время дня мы ехали по голым зимним просторам Романьи. Каждый вечер я ждал, пока мне выделят какую‑то комнату в очередном спешно освобожденном особняке, а Томмазо тем временем рыскал по городу в поисках пищи. Мы не видели ничего интересного, ни с кем не разговаривали, кроме как друг с другом. Говорят, путешествия расширяют кругозор, но я осознал, что эти дороги отупляют меня, смущают и опустошают мою душу.

За окном стемнело, в воздухе мягко кружили снежные хлопья. Устроившись на кровати, я начал читать Архимеда, но мысли мои рассеянно блуждали, не давая сосредоточиться на древней мудрости. Отложив книгу, я откинулся на подушки, задумавшись о том, что же могло случиться с Доротеей – хотелось ли мне, чтобы она исчезла из моей жизни? Отчасти ее отсутствие принесло мне облегчение, но я скучал по нашему дружескому общению. Скучал и без Никколо тоже – в последнее время я видел его крайне редко.

Раздался громкий стук в дверь.

– Войдите, – крикнул я, слишком усталый, чтобы подняться с кровати.

Дверной проем заполнила фигура дона Микелотто. Перед глазами возникла его искривленная шрамом усмешка:

– Маэстро, его светлость желает немедленно видеть вас.

– Конечно, – ответил я, не без легкого приступа страха.

       …Насаженная на пику голова с разбитыми губами и широко открытыми глазами…           

Спустившись с доном Микелотто на улицу, я последовал за ним по безмолвному городу в другое, более величественное здание.

Герцог встретил меня улыбкой, но не обычной успокаивающей и обаятельной улыбкой – нет, она лишь отражала удовольствие, испытанное им от получения того, что он пожелал. И нынче объектом его желания стал я. Он пригласил меня сесть, предложил вина, спросил о моем самочувствии, но, не дав шанса что‑либо ответить, спросил:

– Сенигаллия. Вы ведь заглядывали туда минувшим летом, верно?

Его вопрос прозвучал как обвинение.

– Да, мой господин. Вы просили меня осмотреть ту крепость. Что‑нибудь случилось?

– Нет‑нет, все в полном порядке, Леонардо. А вы, случайно, не сделали карту этого города?

– Мой господин, у меня не хватило бы времени на вычерчивание карты…

Его лицо омрачилось.

– …но я сделал несколько набросков. Они тут у меня… в тетради.

– Покажите‑ка мне, что там у вас есть.

Я открыл небольшую тетрадь в синей обложке, что последние полгода неизменно висела у меня на поясе, и нашел странички, посвященные Сенигаллии.

– Всего лишь черновые наброски, к сожалению, но я могу переделать их для вас.

– Да, пожалуйста.

– Г‑м… прямо сейчас?

– Да, лучше сейчас. А в чем трудности?

– В общем, просто я еще не успел поужинать. Могу ли я…

– Дорогой Леонардо! – Лицо Борджиа вдруг озарилось сияющей улыбкой. – Сегодня вечером вы ужинаете со мной. Я дам указания кухарке приготовить что‑нибудь бескровное. Итак, уж окажите любезность, скопируйте для меня ваши наброски… меня интересует, сколько там ворот и где они расположены. Мне также необходимо знать планировку главной улицы и местоположение предместья по отношению к крепости. Как, по‑вашему, сможете вы указать эти детали?

Я глянул на мои наброски – всего лишь простенькие, сделанные угольным карандашом зарисовки. Поэтому, закрыв глаза, попытался вспомнить сам город. В тот жаркий день он показался мне приятным местечком. Мы с Салаи провели ночь вместе в прибрежной гостинице. Я представил замок, ров, дома и лавки возле южных ворот. Вспомнил, как смеялся Салаи, услышав гудение пчел в чьем‑то саду, как вдыхал принесенный ветром солоноватый воздух. Я вспомнил, как был счастлив.

– Да, мой господин, – ответил я. – Уверен, что смогу.

Я не стал спрашивать, зачем ему такие данные. Лучше не знать.