Кроме занятия науками, Петька познает уроки товарищества и учится держать свое слово

В училище Петька ходил с удовольствием. Здесь всегда было весело и интересно. За шалостями товарищей он следил не без восхищения, хотя сам не принимал в них участия. Великовозрастные юноши от скуки и избытка сил позволяли себе самые рискованные выходки. Правда, риск в основном заключался в том, что их могли исключить из училища, но именно этого некоторые из них и добивались.

Однажды во время большой перемены одному из учеников пришла мысль проделать гимнастические упражнения на высоте второго этажа. Открыв окно и уцепившись за нижнюю планку рамы, он принялся подтягиваться на руках. Когда же юноша утомился и влез в класс, его место тотчас занял второй, за вторым — третий. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы их не заметил со двора учитель.

Но предупреждение и так пришло поздно. Один из смельчаков чуть было не разбился насмерть. По постановлению педагогического совета его исключили из училища.

Большинство же ребят ограничивались безобидными шалостями: пускали бумажные стрелы, стреляли горохом из бумажных трубочек.

Частенько в Петькин класс заходил девятнадцатилетний третьеклассник Прожетак — громадного роста, по стати вполне годившийся в грузчики. Он отличался тем, что постоянно отнимал и съедал у малышей завтраки, а в случае сопротивления пускал в ход тяжелые кулаки.

Довелось и Петьке познакомиться с ними.

В одну из перемен Прожетак подошел к нему, спросил без обиняков:

— Есть булька?

— Нет бульки! — передразнил Петька и дерзко взглянул на Прожетака.

Тот молча открыл пюпитр парты, неторопливо вынул ранец Петьки, уверенно вытащил из него кусок хлеба. Не очень сильно размахнувшись, отвесил Петьке хорошего леща:

— В другой раз не ври! — и пошел из класса, жуя на ходу хлеб.

Острая обида резанула сердце Петьки, и он, молнией сорвавшись с места, настиг в дверях Прожетака, вцепился в него ногтями. Тот не ожидал отпора, на какое-то мгновение даже растерялся. А Петька, подпрыгнув, крепко ухватился за длинные волосы Прожетака. Класс даже ахнул от восхищения, раздались воинственные крики: добрая дюжина мальчишек пришла на помощь Петьке. Они колотили Прожетака как могли.

Парень не выдержал натиска и позорно бежал.

В старших классах было много переростков. К счастью для малышей, таким бесцеремонным был только один Прожетак. Но после этого случая и он в Петькином классе больше не появлялся.

Уроки чистописания, черчения и рисования любили большинство учеников, потому что по ним ничего не надо было заучивать. Даже Петьке, у которого не было способностей к рисованию и чистописанию, нравились эти уроки. Вел их Василий Григорьевич — мужчина необычайно красивый, с бледным лицом, серыми холодными глазами. Говорили, что у него какая-то неизлечимая болезнь. Однако отличался он большим самообладанием. Никто ни разу не слышал, чтобы Василий Григорьевич когда-нибудь повысил голос. Наоборот, он всегда был вежлив, предупредителен. Ученики его не боялись, но дисциплина на уроках учителя была образцовая.

Петька проучился у Василия Григорьевича все три года и нередко мечтал о том, чтобы научиться владеть собой так же, как учитель.

Однако самой необычной личностью был все же Николай Петрович Гаврилов — преподаватель истории, географии и бухгалтерии.

Начался первый урок истории. Еще никто из учеников не успел совершить никакого проступка, а Николай Петрович уж заранее пригрозил всем возможными наказаниями, вплоть до порки. Его маленькие, спрятанные под кустистыми бровями, глубоко посаженные глазки смотрели свирепо. Большая голова была совершенно лысой, зато чуть не все лицо заросло густой черной бородой.

Учитель напоминал того самого сказочного людоеда, который хотел съесть «мальчика с пальчика». Для полного сходства недоставало только широкого ножа за поясом.

Отметки Николай Петрович ставил в зависимости от своего настроения, и ученики при одном взгляде на него знали, будут сегодня тройки и четверки или единицы и двойки.

По всему было видно, что дела своего он не любил: на уроки опаздывал, случалось, что учитель пропускал половину урока и больше. Но если ученик опаздывал хотя бы на полминуты, Николай Петрович жестоко с ним расправлялся. Особенно больно было, когда он хватал провинившегося своей крепкой рукой за щеку и, так держа его, резкими быстрыми толчками то привлекал к себе, то отталкивал на длину руки. Обычно после этого у мальчишки оставался огромный синяк во всю щеку, так что всех наказанных историком в училище было легко узнать.

— Я вам покаж-жу! Я вам покаж-жу! — кричал разъяренный педагог, и голос его срывался в визге.

Был Николай Петрович и большим поклонником порки. Если он заставал курящего ученика или узнавал об исправлениях в дневнике, подделке подписи родителей, он кричал истошно:

— Вспороть! Вспороть! Вспороть!

И виновника действительно пороли в комнате сторожа. Если же родители не соглашались на порку, ученика исключали.

Изучали историю по Иловайскому[86], но Николай Петрович требовал, чтобы ему отвечали не по учебнику, а по его рассказу. Ученики, обладающие острой памятью, получали пятерки, а заучившие урок по учебнику — тройки и двойки. Все плохо выучившие получали единицы. На них Николай Петрович не скупился. Правда, потом он спрашивал этого ученика и во второй раз и в третий и в большинстве случаев переправлял единицу на тройку.

Единственным спасением было то, что спрашивал он всегда по алфавиту, и ученики заранее высчитывали, когда и какой урок следует выучить. Для большей надежности выучивали два-три урока подряд, а потом снова забрасывали учебник, теперь уже до следующей четверти.

Больше одного раза за четверть Николай Петрович спросить не успевал.

На рождество, на масленицу и пасху Николай Петрович обычно задавал повторение пройденного и с началом занятий ставил сплошь всем, за исключением самых способных, единицы. Тут уж трудно было высчитать свой урок. Учитель гонял по всему курсу.

— Садитесь! Единица! — злорадно объявлял он в большинстве случаев.

Нагнав страху, Николай Петрович выбирал какого-нибудь непомерно рослого, но не очень способного ученика и, не скупясь на самые нелестные эпитеты и сравнения, начинал его высмеивать. Классу полагалось в это время смеяться, и все смеялись, хотя и не очень охотно, над тяжелыми остротами учителя: лишь бы только не спрашивал.

Гаврилова не любили страшно, но отпора дать ему не решались. Для большинства уездное училище было высшей ступенью образования.

Один раз Николай Петрович застал в уборной курящего ученика и хотел по своему обыкновению схватить его за щеку, но получил такой удар кулаком по протянутой руке, что заохал и не решился повторить своей попытки. На экстренном заседании педагогического совета, созванном тотчас же, ученик, осмелившийся поднять руку на учителя, был немедленно исключен.

Понятно, что после такого происшествия протестовать против Николая Петровича ученикам и в голову не приходило, и они отводили душу в том, что всячески высмеивали «почтенного педагога» за глаза.

Петьке Николай Петрович не был опасен: на уроках мальчишка давно вел себя безупречно, домашние задания он выучивал аккуратно, но тем не менее к учителю испытывал сильнейшую неприязнь и частенько во время урока начинал вдруг мечтать о том, как было бы хорошо ударить с разбега в шарообразный его живот или пустить в массивное, заплывшее жиром лицо валенком.

 

Из вдовьего дома в училище ходило несколько человек, так что недостатка в попутчиках у Петьки не было. Иногда набиралась компания до десяти человек, и идти было весело. Правда, нередко веселье это неожиданно омрачалось, из-за чего Петька подолгу мучился угрызениями совести. Так, на одном из близких перекрестков ребята обычно нагоняли мальчугана в блестящих башмаках и белых чулках — ученика частного пансиона. С первого же раза Федька Колодов за что-то его невзлюбил и плюнул ему в спину. Его примеру последовали и другие. В ответ на это мальчуган обернулся, спросил как-то особенно серьезно:

— Чиво плюваешься?

Это-то «плюваешься», так всех рассмешившее, и определило участь бедняги, надолго ставшего с тех пор мишенью для плевков. Малыши жалели мальчугана, но их защита только подзадоривала больших шалунов.

 

По дороге домой более обеспеченные ученики заходили иногда в кондитерскую Розанова, где покупали обломки и крошки от печенья и пирожного по пять копеек за полфунта. Купить фунт никто из мальчишек не был в состоянии, а нередко складывались и на полфунта. Иногда среди крошек попадало смятое пирожное, а то и два.

Как-то Петька получил немного крошек от Павла Коровина. Это был веселый и остроумный мальчик, но очень тщедушный, хромой и вдобавок ко всему заика. Все любили его за ум и беззлобный характер, и никто его не обижал. Только один раз Николай Петрович поднял на него руку. Павел не успел попасть вовремя в класс после звонка, и свирепый учитель, догнав его в коридоре, схватил за шиворот, швырнул вперед. Коровин не удержался на ногах, упал, еле поднялся и весь в слезах вошел в класс.

Павел был единственным сыном вдовы и жил тоже во вдовьем доме. Мать его была хотя и ворчливая, но в общем добродушная женщина, и Петька частенько заходил в номер к Коровиным. Начитавшись рассказов про индейцев, приятели нередко учились метать лассо[87], свитое из веревки, мечтали о путешествиях. Если одному из них удавалось достать интересную книгу, он давал непременно прочесть ее и товарищу.

Познакомившись с легкой руки Павлушки со вкусом пирожного, Петька поставил задачу купить полфунта крошек и начал копить для этого деньги. Как и прежде, Анна Кирилловна иногда давала ему на завтрак вместо хлеба две копейки. Но это случалось редко, а поэтому Петька очень долго не мог накопить нужные пять копеек. Наконец такой день настал, и на обратном пути из школы он купил полфунта давно желанных крошек. Однако ему не повезло. В кульке не оказалось ни одного пирожного, и большую часть крошек он раздал товарищам.

Теперь Петька решил накопить денег на целый фунт. Но, как нарочно, дома часто пекли хлеб. Почти три месяца Петька с завистью проходил мимо кондитерской. И только перед самым рождеством ему удалось осуществить свою мечту.

«Пир» Петька приурочил к покупке бумаги для тетрадей. Из соображений экономии ему с разрешения учителей приходилось вшивать в старые форменные обложки бумагу, что обходилось значительно дешевле покупки тетрадей. В этот день, предвкушая удовольствие, Петька с утра ничего не ел. Он даже отдал товарищам весь свой завтрак.

Занятия закончились в три часа, и Петька пошел, как обычно, со своей компанией. Поравнявшись с «Детским музеем»[88], зашел купить бумаги. Все тем временем двинулись дальше, а Петька вошел в магазин и долго-долго стоял здесь, ожидая, чтобы на него обратил внимание продавец.

— А тебе, мальчик, чего надо?

— Мне на одну копейку шестой номер, — сказал Петька, подавая деньги.

Выйдя на улицу, Петька пошел совсем медленно, еле передвигая ноги. Товарищи давно уже скрылись из виду. А есть хотелось так, что Петька чувствовал тошноту и головокружение. Он с наслаждением съел бы сейчас кусок самого черствого черного хлеба, но мальчишка намеренно растягивал удовольствие, предвкушая всю прелесть сдобных крошек и всего того, что окажется в кульке.

На этот раз Петька был в восторге от своей покупки. Вместе с крошками ему достались две сдобные лепешки, ватрушка и смятое пирожное. Когда Петька выходил из кондитерского магазина, сердце у него билось как у пойманной птицы. Наслаждаясь лакомством, он забыл обо всем на свете. Очень скоро были съедены и лепешки, и ватрушка с пирожным. Крошек Петьке хватило почти до Арестантской площади. Последние горсти их показались ему особенно вкусными.

Петька так разнежился, что стал мечтать о том времени, когда сделается работником и будет каждый месяц покупать по фунту сдобных крошек.

А между тем началась метель. На Арестантской площади сильнейшие порывы свирепого ветра норовили Петьку сбить с ног. Ветер дул с угла площади, со Звездинских прудов[89], насквозь пронизывал ватное пальтишко, добирался до костей. Лицо хлестало и резало снегом, и теперь Петька думал лишь о том, как бы скорее дойти до дома.

В поле он попал в такую снежную круговерть, что невольно вспомнил о пушкинских бесах. Ему казалось, он улавливал их очертания в белом несущемся хаосе. Земля в минуту обросла вдруг лесом живых белых волос, космы которых закрыли весь мир. Рискуя потерять в сугробах валенки, Петька добрался наконец до вдовьего дома. Настроение, несмотря ни на что, было прекрасное, когда он вдруг неожиданно вспомнил про Павла. «Жадина я! — обругал себя Петька. — Хотя бы лепешку Павлу оставил!»

И все! Хорошего настроения как не бывало. Петька со всей неотвратимостью и остротой почувствовал, что обманул товарища, что утаил от него какие-то крошки и что теперь ему будет ужасно стыдно смотреть в глаза добродушного Павлушки. На другой день утром, по дороге в училище, Петька, заикаясь, краснея, рассказал Коровину о вчерашнем. В ответ на это Павел лишь улыбнулся добродушно. А когда Петька вновь с великим трудом накопил гривенник и все купленные им крошки отдал ребятам, то Павлушка заметил не без гордости: «А ты, Петька, молодец! Умеешь слово держать!»

 

 

ГЛАВА XXV