Петька выходит победителем из трудного испытания и задумывается над тем, как важно быть по-настоящему честным

На воскресной обедне Петька оказался рядом с высокой и необычайно толстой женщиной. Раскрыв от удивления рот, он не спускал глаз со своей соседки. Женщина заметила это и ткнула своим пухлым, мягким, как подушка, кулаком Петьку в бок:

— Чего глаза вылупил?

Петька хотя и отошел, но рассматривать толстуху не перестал; она беспокойно оглядывалась, чувствовалось по всему, что злилась, суетливо клала поклоны.

На другой день, идя в училище, Петька увидел ее на крылечке лавочника Павлина. Она кормила ребенка. Обнаженная грудь ее была так велика, что головка ребенка рядом с ней казалась крохотной. Около женщины сидел ее супруг. Несмотря на широкую кость, он от такого соседства казался еще более худым и незаметным.

Выдающимся у него был лишь тонкий длинный нос с мясистым рдеющим концом, при взгляде на который сразу и не разберешь: натуральный нос или святочный, наклеенный. И лицо у Павлина тоже было красновато-синего оттенка. Глаза же маленькие, белесоватые, беспокойно бегающие, глубоко спрятавшиеся подо лбом. Волосы на голове были редкие, тоже белесоватые.

Словом, весь облик Павлина был бесцветный, тусклый. Но запомнился он Петьке почему-то на всю жизнь. Слишком много крайностей сошлось в его облике и в его судьбе.

По характеру Павлин был труслив, хитер и жаден до глупости, чем часто пользовались мальчишки, безбожно его обворовывающие. Если к Павлину приходил покупатель и спрашивал на копейку не совсем обычного товара, он мог искать его по всем полкам вплоть до самого потолка, но считал делом чести найти товар.

— Да у вас, быть может, вовсе этого нет, Павлин Митрич? Так я уж лучше уйду, — отступает нетерпеливый покупатель.

— Нет, что вы! Как можно! У меня все есть, да только я, должно быть, наверх положил. Вы не беспокойтесь. Я вам сию минуту достану! — Павлин тащит тяжелый громоздкий ящик, на него ставит табурет, лезет куда-то под потолок.

Но этим дело не кончается. Всегда как-то так случается, что сооружение оказывается воздвигнутым не на том месте, и его надо передвигать то вправо, то влево. Отыскав все-таки требуемый товар, Павлин с торжеством преподносит его покупателю.

— Ну вот видите! Этого вы, кроме моей, ни в одной лавке не найдете! Может быть, еще что-нибудь?

И совестливый покупатель берет еще «что-нибудь», чтобы вознаградить Павлина за долгие поиски. Но многие предпочитают покупать товар у лавочника Кости, у которого все свежее и доброкачественнее.

Павлину же жалко продавать лучший товар, и он его придерживает, стараясь спустить сначала залежалый. Поэтому в его лавке никогда не бывает мягкого хлеба, сушки и крендели у него тверды, как камень, яблоки загнившие, яйца протухшие.

 

По обе стороны дверей в лавке Павлина стояли лубочные короба с арбузами и яблоками. Вот их-то и крали мальчишки. Приходили к Павлину компанией в пятнадцать — двадцать человек.

Обычно пятеро самых озорных мальчуганов вваливались в лавку за покупками, другие оставались на улице. Чтобы заставить лавочника лезть на самую верхнюю полку, кто-нибудь спрашивал на копейку или две дешевого печенья. Как неходовой товар печенье хранилось где-то под потолком в большой стеклянной банке, и Павлину приходилось долго подмащиваться, чтобы добраться до него.

В тот момент, когда Павлин влезает на ящик, а потом с него на табурет, стоявшие на улице мальчишки незаметно открывают дверь и хватают из коробов яблоки и арбузы, а те, что ждут в лавке, суют в карман все, что удается захватить с прилавка.

Расплатившись, «покупатели» догоняют далеко ушедших товарищей и на ходу вытаскивают из карманов кто соленый огурец, кто клюкву или семечки, а кто так и копченую воблу.

Посланный Анной Кирилловной в лавку, Петька раза два был свидетелем такого налета, а один раз даже видел, как взрослый парень, покупая коробку папирос, набил оба кармана яблоками средь бела дня. Петька считал воровство позорным делом, но еще более позорным для него был донос, а потому он молчал, только отказывался есть краденое, когда его угощали.

И все-таки от маленьких воришек Павлин терпел не так уж много, если разобраться. У Павлина была его монументальная жена, которая часто сидела в лавке с ребенком на руках. Даже если она была в жилой части дома, то и тогда зорко посматривала время от времени в маленькое оконце, устроенное в перегородке. В таких случаях «покупатели» уходили, сконфуженные неудачей, в сердцах обзывая жену Павлина «бегемотом».

По-настоящему показал себя Павлин на пожаре, который случился в один из праздников, когда вдруг сгорели его дом и лавка. С самого утра он уехал в гости в Канавино со всей семьей, а когда вернулся, полусгнивший домишко был охвачен огнем и около него работали пожарные.

Павлин размазывал по лицу слезы с сажей, кричал, что разорен, что в лавке осталась шкатулка с деньгами. Какой-то парень, не то сердобольный, не то простоватый, накинул на себя мокрую дерюгу, бросился в пекло. Рискуя жизнью, он вынес шкатулку. Но, когда ее открыли, там оказалось всего лишь три рубля медяками.

Соседи рассказывали, что Павлин накануне перетаскал все товары и имущество во флигель, расположенный в глубине сада, а в лавку привез бочку керосина. Однако доказательств не было, и в полицию никто не заявил. А Павлин, получив крупную страховую премию, начал строить двухэтажный дом с большой лавкой в первом этаже.

 

После пожара все покупатели Павлина стали ходить в лавку Кости. Это был молодой красивый блондин с зоркими голубыми глазами. Вот у него-то и приноровились ребята «угощаться», хотя теперь это было особенно трудно. Больше всех везло Федьке Колодову. Он почти каждый день грыз ворованные семечки.

Петьке семечек тоже очень хотелось, но денег на них, конечно же, не было. Долго он боролся с собою, но наступил момент, когда и он, вопреки всему, решился на позорнейшее дело — решился украсть горсть семечек.

Но сделать это сразу Петька не отважился, а долго обдумывал и подготавливал кражу. Он знал, что всякий вор в конце концов попадается, поэтому решил украсть только один раз, и украсть так, чтобы никто никогда об этом не узнал.

Мальчишки, в том числе и Петька, входя в лавку, всегда снимали с головы шапку. Это делалось по внушенному родителями уважению к старшим, отчасти уже по привычке. Вот на этом-то и решил сыграть Петька. Обычно он держал шапку в руке, а когда надо было завязать в платок хлеб, клал ее на прилавок. Теперь, придя в лавку, он положил ее на мешок с семечками, чтобы прихватить горсть их вместе с шапкой. Чтобы вышло половчее, Петька решил вначале потренироваться, приучить Костю к своей новой манере класть шапку. И это оказалось не лишним.

В первый же раз, когда Петька завязал хлеб в узелок и взял шапку с мешка, Костя, пытливо глядя ему в глаза, потребовал:

— А ну-ка дай мне свою шапку!

— Зачем она вам?

— Я хочу посмотреть.

— Да чего ее смотреть! Шапка как шапка!

— Что боишься-то? Не съем я твою шапку! — настаивал Костя в полной уверенности, что поймал Петьку на месте преступления.

— Да нате, смотрите! Разве мне жаль! Только чего ее смотреть-то?

Костя взял поданную Петькой шапку за верхушку, потряс ее.

— Вы потише, а то разорвете! Ведь шапка-то старая! — деланно возмущается Петька.

Костя сконфуженно возвратил Петьке шапку, дал сдачу.

«Вишь, сволочь! Какой хитрый!» — удивлялся Петька, идя домой. С этих пор, приходя в лавку, Петька стал всегда класть шапку на мешок с семечками, но не боком, как в первый раз, а завязками кверху. Уходя, он брал шапку и, переложив ее из одной руки в другую, надевал на голову. Костя еще некоторое время подозрительно косился на Петькину шапку, но потом перестал обращать на нее внимание.

Дома Петька тоже не терял времени даром. Он клал шапку на плошку с горохом, затем, зажав ее в кулаке, старался приподнять шапку, захватив при этом как можно больше горошинок, уверенно надевал на голову. Тренировался он долго и добился-таки того, что стал вместе с шапкой захватывать порядочную горсть гороха, и пи одна горошина при этом не падала на пол. Тот же самый опыт Петька проделывал и с пшеном, но здесь все оказалось сложнее: какая-то часть пшена при надевании шапки непременно падала на пол.

Тогда Петька применил более короткий и резкий отрыв шапки, теперь все некрепко захваченные зерна незаметно падали обратно в плошку, а на полу не оказывалось ни одного. Этот прием Петька решил использовать и в лавке Кости. Продумал он и план отступления на случай неудачи.

Петька рассудил, что, если Костя заметит кражу, он моментально высыпет семечки обратно в мешок, швырнет крупный довесок хлеба на прилавок и, выбежав на улицу, будет кричать, что лавочник его обвешивает. В том, что прохожие обвинят лавочника, он не сомневался.

Еще ничего не украл Петька, но уже смотрел на Костю, как на злейшего врага. Тот в самом деле был на руку нечист и часто обвешивал, но после нескольких крупных скандалов делал это очень ловко. Иногда покупатели проверяли правильность веса дорогих товаров, но всегда так оказывалось, что не хватало всего полвосьмушки, а это можно было приписать неточности весов.

По всем расчетам Петька считал себя неуязвимым, но ему долго не везло: все никак не удавалось остаться у прилавка одному. Как нарочно, кто-нибудь входил. Наконец Петька улучил момент и вместе с шапкой прихватил горсть семечек. Но сразу же и отпустил ее обратно на мешок, яростно поскреб себе живот.

— Ты это что? Сороконожек завел? — со смехом спросил Костя.

— Нет, брюхо болит! — буркнул Петька, краснея, и направился к дверям, на ходу надевая пустую шапку.

Выйдя из лавки, он не пошел сразу домой: лицо его горело, Петька это чувствовал, и мать непременно обратила бы на это внимание, стала бы допытываться, что случилось. А случилось нечто очень важное: Петька понял, что вором быть не может ни при каких обстоятельствах, и поначалу его охватила страшная досада. Теперь ему казалось унизительным, что он не смог украсть даже горсти семечек.

«И зачем мой отец не был вором!» — с огорчением думал Петька. Воровство теперь ему представлялось чуть ли не подвигом.

«Эх, баба! — думал он презрительно о самом себе. — Небось Иван-царевич и жар-птицу украл, и саму царевну украл, а я не смог украсть горсти семечек! И отчего все это? Должно быть, мать во всем виновата. Десять лет твердила, что воровать стыдно. Вот я и расхлебываю сейчас. Ребята и арбузы, и яблоки, и семечки едят, а я — слюнки глотаю».

В конце концов Петька чуть не запутался в своих чувствах: с одной стороны, ему было стыдно того, что он решился на кражу, а с другой — что не смог украсть. При посещениях Константиновой лавки Петька по-прежнему клал свою шапку на мешок с семечками, но клал ее уже завязками вниз. Он не хотел, чтобы у Кости появился хотя бы маленький повод считать его вором.

Об отце Петька опять думал с гордостью, но своей честностью гордиться перестал. Мальчишка ясно сознавал теперь, что хотя и не украл, но его заслуги в этом нет: в последний момент сработала не свободная воля, а материнская выучка. Да и как забыть, что целых три недели он готовился к краже, жил мыслью о ней, делал опыты?

И что до того, что никто об этом не знает, если знает он сам? От своего суда никуда не уйти. Вот что понял Петька навсегда.

 

 

ГЛАВА XXIV