Санх Джерман Рагожски. Врачеватель

 

Письмо графа де Сен‑Жермена, посланное из Швейцарии Мадлен де Монталье в Египет 8 ноября 1827 года.

 

«Мадлен, дорогая! Чем больше я узнаю о профессоре Бондиле, тем меньше он мне нравится. Хотелось бы посоветовать тебе сообщить о его плутнях властям, но, к сожалению, чиновники вряд ли что‑то предпримут, да и потом, они не станут тебя слушать, ибо, во‑первых, ты женщина, а во‑вторых, чужестранка. Египет моих времен был другим. Там воров, подобных твоему Бондиле, предавали мучительной смерти. Впрочем, того, кто убивал кошку, не важно, умышленно или ненароком, тоже забивали камнями.

Ты пишешь, что брат Гюрзэн все предлагает тебе сплавиться вниз по реке, а ты не можешь решиться. Скажу одно: копт знает Египет, его предостережениями не стоит пренебрегать. Молю, прислушивайся к нему, если не ради себя, то хотя бы ради меня.

Тексты, которые ты мне прислала, отнюдь не подделка, однако подлинными их тоже не назовешь, ибо в них вносились поправки. В первый – по прошествии пары‑тройки столетий, во второй – сразу после кончины повелевшего высечь его фараона. Третий текст представляет собой отчет египетского дипломата о падении Трои. Да‑да, дорогая, Троянская война вовсе не миф, хотя очень многие ныне убеждены в обратном.

Помни: египтяне с благоговением относились к нанесенным на камень словам, считая, что те обладают особенной силой. Они полагали, что изменения в тексте соответственно изменяют события, и тот, кто это свершал, становился героем. Вот почему популярность и слава жрецов все росла, ведь они являлись как авторами, так и хранителями всех текстов Египта».

 

Часть стены, ограждающей двор Дома Жизни, обвалилась, а жрецы все никак не могли решить, что им следует предпринять.

– Двор слишком велик, – заявил Кепфра Тебесет, лишь недавно ставший верховным жрецом. – Поступившись какой‑то его площадью, мы сможем расширить храм, чем проявим уважение к Имхотепу.

С течением времени мода носить прожиренные благовонные колпаки канула в прошлое, в ход пошли красящие бальзамы. Лицо Кепфры Тебесета было сплошь золотым, словно погребальная маска почившего фараона. Вдобавок к тому он позолотил и свой торс.

– Если опять придет мор, двор даже в таком виде не вместит всех недужных, – заметил Санх Джерман Рагожски, незначительный на таком важном собрании человек, бывший всего лишь лекарем, имеющим, впрочем, кое‑какие привилегии за долгую службу. – Нам, как и в прошлый раз, придется отказывать людям в помощи.

– Позор, – с чувством произнес Менпахт Рестен, не делавший секрета из своей неприязни к Кепфру Тебесету. – Если мы не хотим вновь обесславить того, кому поклоняемся, надо иметь в виду худшие, а не лучшие дни. – Он потер лицо, размазав тушь, обводившую его веки, по алебастрово‑белым щекам.

– Да уж, – проворчал Ометхофис Кий. В свои двадцать три он успел возвыситься до сана жреца – сказалось двоюродное родство с фараоном. – Как получилось, что стена обвалилась?

– Наводнения, – пояснил Санх Джерман Рагожски. – Каждый год вода подходит к воротам и подтачивает фундамент стены. – Он спокойно выдержал тяжелый взгляд Кепфры Тебесета, но счел нужным прибавить: – То же происходит и с другими строениями. Вспомните рухнувших сфинксов. Сколько их было и сколько осталось?

– Вода водой, но основная причина не в том, – заявил Менпахт Рестен. – Стена развалилась по воле нашего покровителя. Имхотеп воздвигал пирамиды, и стены нашего храма хранит или рушит именно он. – Жрец вскинул голову и покрутил носом. – Ветер пустыни несет пыль и песок. Верный признак того, что ночью начнется буря.

– Возможно, Имхотеп хочет, чтобы мы расширили двор, – предположил Ометхофис Кий, – тем самым давая нам знать, что на нас надвигаются новые беды, грозящие гибелью многим. – Молодой жрец – невысокий, жилистый, с заостренным продолговатым черепом – внешне был неказист, но его низкий густой голос мог перекрыть звучание дворцового гонга.

– Не нам судить о воле богов, – возразил Кепфра Тебесет. – Мы здесь для того, чтобы молиться за страждущих и выхаживать их. – Он двинулся вдоль стены к храму. – Придется ждать ясного знака. Мы не можем действовать без указания Имхотепа.

– А как мы узнаем, наставляет он нас или нет? – довольно невежливо спросил Ометхофис Кий, словно ведя разговор не с верховным жрецом, а с ровней. – Не разумнее ли спросить совета у фараона, чем сидеть сложа руки и ждать неизвестно чего?

– Фараон не может сказать нам всего, ведь он отчасти человек. Нам нужна высшая мудрость. – Кепфра Тебесет всем своим видом давал понять, что решение уже принято.

Но Менпахт Рестен так на считал.

– А брешь, выходит, останется незаделанной? Как в таком случае мы остановим тех, кто не может заплатить дань Имхотепу? Они станут проникать во двор через пролом в стене.

– Все лучше, чем умирать на улице, – сказал Санх Джерман Рагожски, но его никто не услышал.

– Я прикажу высечь над брешью надпись, – объявил Кепфра Тебесет. – Там будет сказано, что Имхотеп проклянет всякого, кто войдет в храм не через ворота. – Верховный жрец разрубил воздух ладонью. – Это нас защитит. – Он дал знак всем следовать за собой и направился к входу в святилище.

– Как это так? – возмутился Ометхофис Кий. – Жрецам не дано… – Он вдруг осекся и смолк, испугавшись, что его могут обвинить в богохульстве.

 

«Ночь принесла бурю, влекущую с собой тучи песка, иссекшего с наветренной стороны воздвигнутые фараоном колонны, что показалось многим дурным предзнаменованием. Ветер не унимался три дня, от него негде было укрыться. Лошади, козы, ослы бесновались, заражая своим безумием и людей. Я видел песчаные бури, но такой, как эта, налетевшая на Египет в пятнадцатый год правления Рамзеса III, не припомню. Когда она улеглась, разрушения протянулись от Нубийской пустыни до дельты реки. Рамзес III еще шестнадцать лет восседал на мемфисском троне, но даже его политика жесткого усмирения непокорствующих не оставила такого следа в жизни Черной Земли, а на жителей Фив обрушились и другие несчастья».

 

Когда наконец ветер стих, к храму потянулись люди с распухшими лицами и переломанными конечностями. Всех, даже рабов, обязали оценивать величину их подношений. Шел шепоток, что колодцы заражены, но никто не осмеливался во всеуслышание о том говорить.

– Думаю, будет лучше, если мы сообщим обо всем фараону, – заявил Ометхофис Кий. – Больные все прибывают, может вспыхнуть мятеж, а мы к нему не готовы.

– Ничего не будет, – презрительно заявил Менпахт Рестен. – Людям нужна наша помощь. Кто из них осмелится бунтовать?

– Вот именно, – промямлил Кепфра Тебесет, явно пребывавший в растерянном состоянии. – Те, что у нас, бунтовать, конечно, не будут. Но мы можем принять еще двадцать, ну, двадцать пять человек. А как быть с остальными? Что скажешь, Санх Джерман Рагожски? Ты пробыл здесь дольше любого из нас. – Последнее заявление было встречено хмуро, ибо возраст почти не сказывался на чужеземце, хотя, если верить храмовым книгам, он прожил при храме не то два, не то три века. А может, и больше – кто знает?

– Боюсь, закрывать ворота придется с боем, а фараон от нас далеко. – Ответ прозвучал спокойно, будто речь шла о спелости фруктов.

– Ты не можешь так говорить, – сказал Менпахт Рестен. – Откуда тебе знать, что творится в народе?

– Неоткуда, – согласился Санх Джерман Рагожски. – Как и вам.

– Если мы обратимся за помощью, то тем самым дадим понять жрецам Осириса и Амона‑Ра, что наш бог не такой могущественный, как их боги, – раздраженно заметил верховный жрец. – Мы унизим и себя, и Имхотепа.

– Имхотеп не похож на Осириса или Амона‑Ра, – сказал Санх Джерман Рагожски. – Каждое утро мы начинаем с молитв Амону‑Ра и не считаем, что принижаем тем самым нашего бога. Мы делаем подношения Осирису, чтобы тот способствовал процветанию нашего храма. Мы чтим всех богов, и в том нет позора.

Кепфра Тебесет сложил на груди руки.

– Не забывай, что ты всего лишь лекарь, а не жрец.

– Потому что я чужеземец, – кивнул Санх Джерман Рагожски. – В своей стране я был жрецом, – добавил он, помолчав.

Пока Кепфра Тебесет уничтожал непокорного лекаря взглядом, заговорил Менпахт Рестен:

– Мы должны принимать только тех, кто крайне нуждается в помощи. Остальным придется стоять в очереди и ждать. Надо выслать за ворота рабов, чтобы те объяснили, почему мы так поступаем. А к фараону обращаться не обязательно. Все равно путь до Мемфиса завален песком.

– Но фараон должен знать, сколько его людей пострадало, – упорствовал Ометхофис Кий. – Он единственный связан с богами, когда рушатся храмы.

Жрецы зашептались.

– Да, фараону полагается все знать, – произнес согбенный старик с острым взглядом. – Если фараон решит, что нам надо закрыть ворота, мы так и поступим.

– А пока все же оставим ворота открытыми, – заключил Кепфра Тебесет. – Недужным нужен уход.

– Но ты ведь не прочь прибегнуть к помощи войск? – вкрадчиво поинтересовался Менпахт Рестен.

– Прибегну, если фараон их пришлет. Если же он их не пришлет, мы будем знать, что боги того не желают.

Ометхофис Кий оглядел собравшихся.

– Я берусь сообщить фараону о том, что здесь происходит.

– Неужели? – насмешливо протянул один из жрецов.

Ометхофис Кий свирепо ощерился.

– Да, берусь, – громче прежнего повторил он.

 

«Бунт все‑таки начался, первый из череды многих. Он унес жизни пятерых жрецов Имхотепа; еще трое умерли позже от полученных ран. Фараон так и не прислал своих воинов, приказав им охранять склады, со съестными припасами.

Беда была в том, что Египет терял свою мощь, а пограничные с ним государства все крепли. Если бы Черная Земля избрала путь Китая с его терпимостью к людям разных национальностей, она, наверное, процветала бы по сей день, а не превратилась в страну руин и могильников.

Разумеется, в краю пирамид проживали и чужеземцы, но им предписывалось селиться в стороне от коренных жителей, образуя общины закрытого типа, обложенные множеством ограничений. Законы. Египта даже в пору упадка были настолько строги, что ни один инородец не мог считать себя там защищенным. Глупо делать врага из того, кто может стать твоим другом, но египтяне поступали именно так».

 

По египетским меркам, ярко‑синий хлопковый балахон финикийца выглядел вызывающе. Воин прижимал руку ко лбу, его пальцы были в крови.

– Мне нужен целитель, – обратился он к рабу‑караульному.

– Ты чужестранец, – ответил раб.

– Я здесь родился и говорю на твоем языке лучше, чем ты, – сказал финикиец. – Кликни кого‑нибудь. Я заплачу. – Последнее прозвучало презрительно.

Раб приосанился.

– Чем?

– Золотом, финикийским или вавилонским, – ответил истекающий кровью воин. – Поспеши. Голова просто раскалывается.

– Но ведь пока еще не раскололась, – заметил рассудительно раб и, покинув свой пост, пошел по длинному коридору, не очень при этом спеша.

Немного погодя на крыльцо взбежал Аумтехотеп и ударил в гонг, вызывая привратника. Никто не явился, и гонг прозвенел еще раз.

– Он ушел за целителем, – сказал финикиец, сидевший на верхней ступеньке широкого каменного крыльца. – По моей просьбе, но с большой неохотой.

Аумтехотеп внимательно оглядел воина.

– Похоже, тебе действительно нужна помощь.

– А вот рабу так не показалось. – Финикиец со стоном привалился к колонне.

– Я найду тебе лекаря, – пообещал Аумтехотеп и сделал шаг к двери. – Идем со мной.

Финикиец нахмурился.

– Жрецы не дадут мне войти.

– Это моя забота. Идем. Или тебе трудно встать? – Аумтехотеп протянул воину руку. – Давай я тебе помогу.

Финикиец попытался подняться, опираясь спиной о колонну.

– Ничего, я справлюсь, – с усилием произнес он.

Аумтехотеп подхватил раненого и осторожно поставил на ноги.

– Вот так. Не стоит перетруждаться, особенно если повреждена голова.

Лицо финикийца покрылось каплями пота.

– Этот удар был очень сильным. – Он пошатнулся, но египтянин его поддержал.

Раб‑привратник, встретивший их в конце коридора, скроил недовольную мину.

– Куда ты его ведешь?

– К своему господину.

– Он чужеземец, – произнес с отвращением раб.

– Кто – этот несчастный или мой господин? – спокойно спросил египтянин и, не дожидаясь ответа, повел финикийца к внутреннему выходу во двор Дома Жизни, где Санх Джерман Рагожски осматривал безнадежно больных.

Финикиец побледнел. Человек в черном и его странное окружение ввергли воина в ужас.

– Я… я не прокаженный, – прохрипел он.

– Как и мой господин, – сказал Аумтехотеп. – Не бойся, он не причинит тебе зла.

Финикийца передернуло.

– Как он может стоять среди них? Как он может к ним прикасаться? Посмотри, они все в белых пятнах… без пальцев…

– Это болезнь, – резонно заметил Аумтехотеп. – Если тебя она так расстраивает я отведу тебя в лазарет. Мы подождем там.

– Да, – задыхаясь, проговорил финикиец, – да.

Аумтехотеп сделал своему господину знак и отвел раненого в дальнее больничное помещение.

– Не беспокойся, ты не заразишься, – приговаривал он. – Я сейчас промою твою рану и приготовлю бальзамы, а господин сам решит, какой тебе подойдет.

Финикиец прерывисто и хрипло дышал, лицо его приобрело землистый оттенок. Он резко мотнул головой и чуть ли не рухнул на скамью, стоящую возле стены, потом пробормотал на своем языке несколько слов, уронил голову на грудь и потерял счет времени.

Когда он вновь открыл глаза, человек в черном уже ощупывал его голову.

– Опухоль довольно большая, – спокойно сказал он.

– Я слягу? – обеспокоенно спросил раненый.

– Надеюсь, что нет, – ответил Санх Джерман Рагожски, потянувшись к керамическому сосуду. – Мне нужно взять немного твоей крови, чтобы понять, как тебя лечить. – Он слегка улыбнулся. – Кровь может сказать очень многое.

 

«До тех пор, пока жрецы Имхотепа не удостоили меня звания врачевателя, за моими действия мало кто наблюдал, но с повышением статуса все изменилось: началась пристальная слежка за каждым моим шагом. Я должен был теперь постоянно давать какие‑то объяснения, поэтому и пришлось сказать, будто кровь больных мне нужна для особенных ритуалов, позволяющих определить, что им способно помочь. Я не слишком грешил против истины, ведь состояние человека влияет на состав его крови и, соответственно, придает ей особенный вкус. Я действовал осмотрительно, подступаясь только к тяжелым больным. Их забытье позволяло мне насыщаться, в конце концов я научился дарить им приятные сновидения; тебе известен этот прием: он очень похож на тот, какому я обучил Месмера почти век назад.

По мере того как мое положение улучшалось, с Черной Землей происходило обратное. Соседние с ней государства все крепли, претендуя на первенство. Расцвет Иудеи, Тира и Ассирии во многом способствовал перераспределению сил, что отразилось и на Европе. Разрозненные потомки моих пращуров переселились на запад, что вряд ли отмечено в текстах, какие ты изучаешь, ибо скитания варваров не интересовали цивилизованных египтян.

К тому времени жизнь моя стала почти стабильной. У меня была крыша над головой, было занятие, да и голод мне не грозил. В общем и целом я зажил неплохо, не мучимый даже вспышками чувственности, ибо, во‑первых, не видел в ней проку, а во‑вторых, мужчины меня в этом смысле практически не волновали. То, что мне требовалось, я всегда получал, никому не причиняя вреда, так как обращался к одному и тому же объекту лишь трижды.

Когда Давид пошел на Иерусалим, в Египет хлынули беженцы‑иудеи. Тех, кто мог заплатить, наделяли землей. Со временем эти люди стали стучаться и в двери нашего храма, а верховный жрец в зависимости от своего настроения то позволял помогать им, то нет».

 

Одежда его была расшита кистями, что выдавало в нем знатного среди своих соплеменников человека. Он стоял у входа в Дом Жизни, а рядом застыли рабы с подношениями и носилками, на которых кто‑то лежал.

– Умоляю, – говорил взволнованно иудей, – помогите моей дочке. Верховный жрец велел мне обратиться к вам, поскольку вы, как и я, чужеземец. – В его глазах промелькнуло сомнение, но он тут же продолжил: – Никто из моих соотечественников не в силах что‑либо сделать. Она угасает.

Санх Джерман Рагожски внимательно оглядел просящего.

– Когда она заболела? – наконец спросил он.

– Десять дней назад, добрый лекарь. – Иудей шумно вздохнул. – Все жаловалась на головную боль, потом пропал голос. Мать думала, что это связано с женскими недомоганиями, но начались обмороки. Боюсь ей не выжить.

Лицо человека в черном осталось бесстрастным.

– Как вы ее лечили?

Иудей пожал плечами.

– Насильно поили водой с медом. Ничто другое не шло ей впрок. – Он подался вперед. – Только взгляните, что от нее осталось. Кожа да кости. Если вы не возьметесь лечить ее, она точно умрет. Наш бог не счел нужным защитить девочку, хотя я возложил на его алтарь четырех коз.

– Я не могу вас обнадежить, – сказал Санх Джерман Рагожски. – Такой вид лихорадки практически неисцелим. И хотя эта болезнь для столь юного возраста не характерна, лечение, скорее всего, окажется бесполезным.

– Значит, надежды нет? – спросил иудей. Голос его был ровен, но глаза предательски заблестели.

Санх Джерман Рагожски помолчал, затем с большой неохотой сказал:

– Если даже я и сумею спасти ее, она потеряет способность двигаться. В таких случаях подчас милосерднее позволить больному уйти. Оставшись в живых, девочка проклянет свою долю.

– Я богат, – отвечал иудей. – Меня зовут Элкванах бен Иллах, я владею стадами быков и коз. У меня три наложницы, одна из которых хеттка Моя жена из рода царя Саула. У нас есть дома в Хевроне, Иудее и здесь, в Египте. Я уже сказал верховному жрецу, что мы будем приносить подношения в ваш храм за каждый день жизни моей дочери.

– Ладно, – согласно кивнул Санх Джерман Рагожски, хотя разумом понимал, что берется за непосильное. – Мой слуга покажет, куда отнести больную. – С этими словами он вошел в храм и дважды хлопнул в ладоши, призывая Аумтехотепа.

 

«Говоря честно, я был уверен, что ей не дотянуть до утра, но она выжила. С невероятным упорством Элоин боролась за жизнь, и очень скоро я присоединился к этой борьбе, заходя за границы, которые сам для себя обозначил».

 

– Ты уверена, что хочешь попробовать? – спросил он, глядя на ее исхудавшие ноги.

Элоин еще не могла четко говорить и даже дышала с трудом, но ответила, не колеблясь:

– Да. Я должна.

– Хорошо, – с сомнением произнес Санх Джерман Рагожски, заходя больной за спину. – Если так, я тебе помогу.

Улыбка девочки походила скорее на гримасу, но вызов, который она бросала болезни, делал ее прекрасной.

– Ты готов?

– Если хочешь, – повторил он, поднимая Элоин с кресла и понимая, какое горькое разочарование ее ждет.

Она вихлялась в его руках, стараясь держаться прямо. Взгляд ее был полон решимости.

– Я сделаю это, Санх Джерман. Клянусь кровью Хеврона, я сделаю это.

– Клятвы кровью ко многому обязывают, – заметил он глухо, надеясь, что голос не выдает его чувств.

– В таком случае тебе придется помочь мне сдержать клятву, – сказала девочка и рухнула в кресло. Ноги ее подвели, но взгляд оставался твердым. – Ты ведь поможешь, да?

– Если это будет в моих силах, – уклончиво пробормотал Санх Джерман Рагожски. – Ты такая… – Он взял ее за руку, подыскивая слова. – Такая хрупкая и в то же время в тебе столько силы. Ты удивляешь меня.

Она хотела ответить, потом тихонько вздохнула и ничего не сказала.

 

«Тогда‑то я впервые и изготовил нечто вроде растяжек, дающих опору и в тоже время свободу непослушным ногам. Конструкция, правда, вышла громоздкой. Жрецы Имхотепа умели многое. Они могли складывать сломанные конечности, утишать боль, бороться с заразой, производить простейшие хирургические операции, обходясь при том без каких‑либо мистических ритуалов, увлеченность которыми им ныне пытаются приписать. Иное дело – растяжки: они были ни на что не похожи, ни жрецы, ни лекари нашего храма никогда ничего подобного не видали. Я далеко не сразу решился предложить их Элоин, хотя мне безумно хотелось сделать для нее что‑то полезное. Да, конечно, я готовил снадобья, смягчающие ей кожу, но массировал ее все‑таки Аумтехотеп. Я мог бы заниматься этим и сам, однако с некоторых пор стал бояться выпустить свои чувства из‑под контроля».

 

– Эту идею мне подали лучники, – сказал Санх Джерман, указывая на растяжки. – Луки гнутся, но формы своей не теряют. – Он запнулся. – С виду они неказистые, зато ты сможешь ходить.

Глаза Элоин дрогнули, но по лицу ее ничего нельзя было понять.

– Ты сам их сделал?

Гордость его была уязвлена.

– В Доме Жизни меня считают самым искусным. Конечно, я сам их сделал. Кто же еще?

Девочка недоверчиво усмехнулась.

– А от них будет прок? – Речь ее в последнее время улучшилась, всегдашняя слабость ушла.

– Не знаю, – признался Санх Джерман. – Но это лучше, чем ездить в детской тележке.

Она поморщилась.

– Да, ты прав. Смерть тоже лучше тележки.

– Не говори так. – Голос его звучал тихо и ровно.

Элоин долго смотрела на него немигающим взглядом.

– Я калека. Я еще хуже припадочных. Я не могу самостоятельно передвигаться. От меня никакой пользы.

– Цветы тоже не могут передвигаться, однако их любят. – Санх Джерман шагнул к девочке. – Если все сработает, ты будешь ходить.

– Или не буду, – возразила она, часто моргая, но не сумела сдержать слез.

Это было невыносимо. Повинуясь безотчетному чувству, Санх Джерман подхватил Элоин на руки и крепко прижал к себе. Так, словно хотел влить в нее всю свою силу. Первый поцелуй вызвал в его теле волну дрожи, подавить которую он не мог, да и не хотел.

 

«Она прожила около двух лет, и все это время я боролся за ее жизнь с тем же упорством, с каким она до последней минуты пыталась одолеть свою немощь. Мне так и не удалось изведать вкус ее крови, но я, смею надеяться, дарил ей удовольствие и сам получал удовлетворение, какого не ждал. Мы оба были чужими в стране пирамид, а потому жрецы Имхотепа не обращали на нас внимания. Не заинтересовала их и моя поделка, давшая Элоин возможность кое‑как ковылять.

Когда она умерла, я ничего не почувствовал – так велика была моя боль. Отец явился за телом, я не хотел его отдавать, хотя понимал, что оживить ее мне не удастся.

Последующие десятилетия моей жизни были посвящены исследованиям и экспериментам, словно бы воздвигавшим незримый барьер между мной и моим горем. В результате я постиг многое и постепенно обрел репутацию врачевателя, благословленного самим Имхотепом. Это весьма удивляло жрецов, ибо, по их мнению, чужеземец никак не мог быть взыскан вышними милостями. В конце концов они согласились на том, что силой меня одарило долгое пребывание в Черной Земле. Я же, получив возможность делать заказы, обратился к купцам, ранее прибегавшим к моим услугам, и те привезли мне изрядный запас карпатского грунта. Я вздохнул с облегчением, ведь это в значительной мере избавляло меня от мучительного воздействия солнечных лучей и воды..

Часть крепостной стены, которую ты обнаружила, может иметь отношение к Дому Жизни, но в таком случае возведена она ближе к нашему времени и свидетельствует о постепенном распаде великой страны, ибо в течение многих‑многих веков храмы Египта не нуждались в защите.

Относительно твоего немца не знаю, что и сказать. Тебе решать, вести его к перерождению или нет, так как сам он, думаю, попросту отмахнется от этой проблемы. Ты пишешь, что он рационален и прагматичен. Это весьма похвальные качества, особенно для человека, самоотверженно посвятившего себя медицине. Но именно они и не позволят ему поверить твоим откровениям и оценить по достоинству предлагаемый дар.

Через четыре дня я уезжаю. В Будапешт. Остановлюсь в отеле „Императрица Елизавета“ и буду всю зиму заниматься рассылкой карпатской земли в разные точки Европы, что, впрочем, не помешает мне по первому знаку примчаться к тебе. Не беспокойся, никакие воспоминания меня мучить не будут. Когда ты рядом, мне все нипочем.

Странно… Пишу эти слова и втайне надеюсь, что в дверь постучит твой гонец, хотя, конечно же, не хочу, чтобы ты попала в беду. Но нет неприятностей, нет и надобности во мне – вот ведь дилемма. Однако знай: я всегда буду стремиться к тебе – вплоть до истинной смерти. И ничто этого не изменит, даже если изменится мир вокруг нас.

Сен‑Жермен

(печать в виде солнечного затмения)».

 

 

Декабрь 1827 – март 1828 года

 

Письмо Риды Омат, тайно отправленное неизвестному адресату в один из фиванских домов.

 

«Свет души моей, роза моей любви! Прости, я так плохо пишу по‑французски. Несмотря на уроки мадам де Монталье, я все еще не могу выразить на твоем языке, чем переполнено мое сердце.

Мы очень дурно поступаем, встречаясь тайком, и оба сильно рискуем. Если нас захватят во время свидания, тебя кастрируют, а меня зашьют в мешок вместе с кошкой и швырнут в Нил. Дочери, навлекшей позор на отца, прощения нет. Я пишу об этом не для того, чтобы тебя напугать или заставить от меня отказаться, – просто мне хочется еще раз напомнить тебе о необходимости соблюдать величайшую осторожность.

Боюсь, нам придется довериться кому‑то из твоих соотечественников, чтобы иметь возможность сноситься. В своем доме я ни на кого рассчитывать не могу, а если твоего слугу кто‑то заметит, пойдут разговоры. Иное дело – француз, знакомый с отцом. Его появление как у нас, так и поблизости не вызовет подозрений. Только, умоляю, выбери человека, который не способен тебя предать или посягнуть на меня в обмен на свое молчание. Я не смогу это вынести. Близость с другим мужчиной убьет во мне все светлые чувства, а заодно и меня, поэтому будь осмотрителен, выбирая.

Знай, мой любимый, что, говоря тебе это, я забочусь не о своей безопасности, а лишь о твоей, ведь без тебя все равно мне не жить. Я теперь знаю, хотя отец об том не догадывается, что ни один египтянин, ни один истинный мусульманин не согласится взять меня в жены, ибо я и одеваюсь нескромно, и веду себя хуже последней блудницы. Однако было бы вопиющей несправедливостью превратить тебя в женщину из‑за нашей любви.

Как нам соединиться с тобой? Ты утверждаешь, что твоей супруге незачем знать о нашем союзе и что ты готов жениться на мне по мусульманским законам, чтобы во Франции жить с женой‑христианкой, а в Египте – со мной. Это было бы замечательно, и я ничего большего бы не желала, но, боюсь, отец с нами не согласится. Он ведь стремится во всем копировать европейцев, а многоженство у тех не в чести.

Свет мой, любовь моя, я изнываю от жажды! Мне кажется веком любая минута, проведенная без тебя. Когда ты возьмешь меня, когда заполнишь собою? Только Аллах – пусть вечно славится его имя! – знает, как велико мое чувство к тебе.

Сегодня через три часа после захода солнца я буду ждать у садовой калитки, твой гонец найдет меня там. Пусть прихватит с собой плащ, а еще вели ему обойти дом с западной стороны, а не с восточной, где расположен курятник. Глупые птицы могут поднять шум пуще своры собак.

Когда мы не вместе, я нахожу удовольствие только в дыхании, зная, что этим же воздухом дышишь и ты. Сейчас прикажу служанкам втирать в мое тело ароматное масло, а сама тем временем буду воображать, что ты рядом со мной.

С обожанием,

Рида».

 

 

ГЛАВА 1

 

Остановив лошадь, Мадлен обернулась к своему спутнику.

– Кто это, Троубридж? Боги или не боги? – Она указала на огромный каменный барельеф.

– Должно быть, все‑таки боги, – ответил Троубридж, бросив небрежный взгляд на фасадную стену строения. – С головами животных. – Он кивком головы указал на встающее солнце. – Часа через два тут будет пекло. Ответьте, где снег и все такое?

– В горах, – сказала Мадлен, – Откуда ему взяться в пустыне? – Она спрыгнула с седла и перекинула поводья через голову чалой кобылы.

– Что за Рождество без снега или хотя бы дождя? – сокрушенно вздохнул англичанин.

– Все это осталось в Европе. – Мадлен прищелкнула языком, вновь поворачиваясь к стене. – Как по‑вашему, больных впускали в храм через эти ворота?

– Больных? – задумчиво переспросил Троубридж, спешиваясь. – Нет, не думаю. Что делать больным в храме? – Он пошел рядом с Мадлен, ведя за собой лошадь. – Хотя древние египтяне были ребятами странными. Они вполне могли препоручать своих родственников жрецам, когда те начинали дышать на ладан.

– Так и было, – с уверенностью сказала Мадлен. – Больных приводили сюда. – Она показала рукой на горы песка, из которых выглядывала часть строения. – Хотя мэтр Бондиле уверен, что я ошибаюсь.

Троубридж прокашлялся.

– Не хочу сказать ничего дурного, но ваш профессор – тот еще тип.

– Не знаю, что вы под этим подразумеваете, но, думаю, потеряю немногое, если позволю себе согласиться с вами, – кивнула Мадлен.

– Еще бы. Вспомнить хотя бы тот случай в саду – хамство и только! Опять же о нем ходят кое‑какие слухи. Не из тех, что джентльмен может пересказать даме. – Троубридж помолчал, потом воззрился на иссеченную песком и ветром фигуру с головой ибиса и табличкой в руках. – Не понимаю, к чему это все? – произнес он, хмурясь. – Видите те весы? Что там на них?

– Перо. А на другой чаше – какой‑то сосуд. – Мадлен пригляделась к фризу. – Почему сосуд и перо, не знаю. Вы ведь об этом хотели спросить?

Троубридж усмехнулся.

– Хотел. – Он задрал голову, оглядывая песчаную осыпь. – Сколько же времени нужно, чтобы все тут расчистить?

– Трудно сказать. Наверное, несколько лет.

– Несколько лет, – повторил Троубридж, задумчиво выпятив губы. – Нет, они этого не позволят.

– Кто? – огорошенно спросила Мадлен.

– Родители. Они хотят, чтобы я вернулся домой к лету. Беспокоятся, видите ли. Я отсутствую слишком долго, что нарушает их планы. – Англичанин перевел взгляд на спутницу. – Не хочу оставлять вас одну.

– Троубридж! – Восклицание было укоризненно‑мягким.

– О, я вовсе не собираюсь декларировать свои чувства. Я ваш самый преданный друг и все такое, но не более. У меня не то положение, чтобы набиваться к вам в воздыхатели. Да и потом, на подобные роли я не гожусь. По правде говоря, я бы предпочел вообще не жениться, но, боюсь, отец будет возражать. Вас ведь тоже брак не очень‑то привлекает. И дело тут вовсе не в стремлении сохранить независимость, а?

Мадлен опустила глаза.

– Да.

– Так я и думал, – удовлетворенно кивнул Троубридж. – Просто хотелось удостовериться. – Он неспешно двинулся в обратную сторону, Мадлен пошла рядом с ним. – Я ведь имел возможность за вами понаблюдать и кое‑что для себя отметил.

– Что, например? – не сдержалась она.

– Всякие мелочи. Вы всегда едите в одиночестве. Во всяком случае так говорят. Еще я заметил, что у вас нет зеркал. Поначалу я решил, что вы отказались от них, потому что живете в мусульманской стране, где на такие вещи смотрят прохладно. Но все не так просто, не правда ли? – Поскольку соседка молчала, англичанин продолжил: – Монахини, кажется, не держат зеркал. По скромности или из чего‑то подобного. И гурманство им тоже претит, а после кошмара, потрясшего Францию, нетрудно представить, что какой‑то бывшей затворнице не хочется признаваться в своей принадлежности к какой‑либо обители. Даже в нынешние времена подобное признание может иметь неприятные последствия. Время террора минуло, но, возможно, монахинь все еще подвергают гонениям. Особенно… аристократок. – Он критическим взглядом окинул поводья, зажатые в его правой руке. – Вам вовсе не обязательно со мной откровенничать, но…

Как просто было бы теперь солгать ему, внутреннее усмехнулась Мадлен. Он сам сочинил за нее весьма приемлемую легенду. Она покачала головой.

– Я не монашка, Троубридж, и тем более не в бегах.

– Но ведь французы посылали монахинь на гильотину?

– Посылали, но лишались голов не только монахини. Там смешалась кровь всех сословий.

Какое‑то время Троубридж шел молча, потом сказал:

– Вас, кажется, ждут коллеги?

Мадлен кивнула, радуясь возможности переключить разговор на другое.

– Да, вы правы. Профессор Бондиле велел нам собраться у него после мессы.

– Так вы ходите к мессе? – удивленно спросил англичанин.

– У меня в доме, как вы знаете, проживает монах. Каждое утро он проводит коптскую службу, – пояснила Мадлен, не уточняя, что присоединяется к копту не часто.

Троубридж закивал.

– Должно быть, это занятно.

– Отчего же? – спросила она, приготовляясь усесться в седло.

– Ну… коптов ведь в полном смысле нельзя считать христианами. Такими, как вы и как я. Я, впрочем, ничего против них не имею. – Он похлопал по шее своего жеребца и предложил – Позвольте мне подсадить вас.

Мадлен уже сидела в седле и оправляла юбки.

– Не беспокойтесь, – улыбнулась она. – Я научилась ездить верхом так давно, что вы не можете себе и представить.

– Не сомневаюсь, – ответил Троубридж, с удивительной для его тучности легкостью взлетая в седло. – Сегодня мы устраиваем что‑то вроде пирушки. Приходите, если будет настроение. Обещаю пунш, рождественские песни и тому подобные развлечения. – Он рассмеялся, оглядывая ее. – Я был бы счастлив вас видеть.

Мадлен покачала головой.

– Лучше мне посидеть дома. Наш мэтр не любит, когда мы ходим туда, куда его не зовут. – Она нетерпеливо махнула рукой. – Но если захотите проехаться, например послезавтра, я буду вас ждать.

– Я буду у вас на рассвете, – живо откликнулся Троубридж.

– Отлично, – кивнула Мадлен, разворачивая кобылу и пуская ее трусцой по пыльной дороге. – Знаете, я вдруг поняла, почему это утро не навевает рождественских настроений, – сказала она через какое‑то время.

– Потому что тут жарко и сухо? – предположил Троубридж.

– Нет. Потому что не слышно колоколов, – возразила Мадлен. Лицо ее стало задумчивым. – Мне так не хватает их перезвона.

Троубридж перевел своего жеребца на шаг.

– Вы правы.

Его круглая физиономия внезапно стала серьезной, и Мадлен вдруг подумалось, что к старости все ангельски‑простодушное из нее выветрится и ее спутник, скорее всего, будет походить на бульдога.

– Один из моих кузенов, – продолжал между тем Троубридж, – у меня, кстати, их много, – приходский священник. Из тех, что предпочитают портвейн и охоту чтению Библии. Интересно, что бы он на все это сказал? – Молодой англичанин широким жестом указал на величественные развалины, потом махнул рукой в сторону низеньких деревенские построек, столь же серых и неприглядных, что и далекие скалы.

Мадлен тоже придержала кобылу.

– Сказал бы, что охота здесь скудная.

Юноша весело рассмеялся.

– Это нужно запомнить. Чтобы ввернуть при случае дома. – Он нахмурился. – Мне не хочется уезжать. Иногда глядишь на эту пустыню – и накатывает такое желание в ней раствориться, что чуть не плачешь. А потом вспоминаешь, как жарко там и безлюдно, и понимаешь, что Англия хороша.

Мадлен тоже рассмеялась, но с легкой грустинкой, ибо они уже приближались к дому профессора Бондиле.

– Да, если выбирать из двух зол, то Англия гораздо приятнее, – сказала она.

– Я тоже так думаю, – ответил Троубридж, отжимая своего жеребца в сторону, чтобы дать дорогу тележке, влекомой понурым ослом.

Доехав до места, они, не сговариваясь, натянули поводья.

– Очень любезно, что вы согласились проехаться со мной, Троубридж.

– Для меня это было большим удовольствием, – ответил англичанин и с поклоном прибавил – Просто огромным, мадам.

Мадлен дернула за веревку звонка.

– Мне тоже нравятся наши прогулки. – Она соскользнула на землю и посмотрела на спутника снизу вверх. – Значит, встретимся послезавтра?

– На рассвете, – кивнул Троубридж и пустил лошадь вскачь. А за спиной Мадлен заскрипели ворота.

Бондиле поджидал ее, стоя в дверях. В сандалиях и свободном египетском балахоне он с