Февраль – сентябрь 1827 года

 

Письмо Фердинанда Чарлза Монтроуза Алджернона Троубриджа к Мадлен де Монталье в Фивы.

 

«Мадам!

Вы, несомненно, помните наш месячной давности разговор, произошедший на вилле Омата. Идя вам навстречу, я попытался выяснить, существует ли тайный сбыт древностей на наших раскопках. Наверняка ничего сказать не могу, однако третьего дня мы с Халлидеем переправились на западный берег Нила, чтобы развеяться, а заодно навестить Уилкинсона с командой. Прогуливаясь вдоль развалин, я случайно заметил, что кто‑то словно бы прячется за дальней стеной. Это были Севенадж и местный десятник, с виду сущий мошенник – одноглазый и без большого пальца на левой руке. Он, кстати, брат или кузен вашего старшего землекопа. У Севенаджа в руках была небольшая корзинка, она‑то и наводила на подозрения. Ведь десятнику, чтобы что‑то стянуть, напарник не нужен, а Севенадж недавно нашел в песке сколько‑то там небольших алебастровых сосудов с изображениями богов. Они имеют какое‑то отношение к древнеегипетским погребальным обрядам – во всяком случае, мне так объясняли. Эти‑то сосуды, скорее всего, и находились в корзинке. Заметьте, я не утверждаю, что так оно и было на деле, я лишь предполагаю, что так могло быть. Надеюсь, вы сами сумеете разобраться, что тут к чему, а мне немного не по себе, ведь Севенадж, как‑никак, мой приятель.

Кастемир намекает, что нам опять следует посеребрить ручку судье Нумаиру, иначе нас погонят из Фив. Этот мздоимец требует дани уже в третий раз, а ведь он еще берет и экспедиционные деньги, и те, что ему высылает университет. Однако ему все мало, и его алчность растет тем стремительнее, чем больше народу сюда приезжает. Все это очень прискорбно. Я послал весточку отцу с просьбой подбросить мне немного денег, но кто знает, как он к этому отнесется, ибо моя матушка ждет не дождется, когда я вернулась домой. Ей не терпится поскорей оженить меня, чтобы какая‑нибудь египетская соблазнительница не завлекла ее чадо в свои сети. Я, впрочем, заверил родителей, что в Египте есть лишь одна особа, способная завоевать мое сердце. Это молодая прелестная женщина с фиалковыми глазами и густыми темно‑каштановыми волосами, прохваченными пикантной рыжинкой. Еще я упомянул, что эта красавица очень знатна, имеет ученые степени и владеет поместьем на юге Франции. Полагаю, матушка успокоится… месяцев этак на шесть. А потом я придумаю еще что‑нибудь, хотя… Что, собственно, тут придумаешь? Все вышесказанное соответствует истине. Мне следовало бы изложить свои чувства, встав на колено и с глазу на глаз, но я почему‑то робею и доверяю бумаге больше, чем своему обиходному красноречию, – оно в данном случае может меня подвести.

Я знаю, мадам, по своей доброте вы прочтете это письмо до конца, и все же не стану смущать вас рассказами о том, что мне снится. Хочется лишь довести до вашего сведения, что я действительно польщен вашим дружеским ко мне отношением, хотя оно подчас ставит меня в тупик, ведь я далеко не красавец и, располагая достаточными средствами, все‑таки не купаюсь в деньгах. Родовитость, правда, наличествует, что говорить, но одной родовитостью сыт не будешь.

Не подумайте, что я молодой нахал и повеса, – ничего подобного нет. Просто поверьте, что я ваш пленник и что этот плен приводит меня в восторг. Я счастлив разделять ваше общество как на официальных приемах, так и в приватных своих сновидениях, но знайте: вам нечего опасаться с моей стороны. Будьте уверены: я не собираюсь навязываться вам – ни сейчас, ни впредь. Я в отличие от многих своих приятелей не отрицаю, что между мужчиной и женщиной может существовать чисто дружеская симпатия, и очень ценю вас, мадам. Вы самая замечательная из всех женщин, с какими я имел удовольствие быть знакомым, мне хочется, чтобы жизнь ваша протекала радостно и легко. В глубине души я даже желаю, чтобы к вам возвратился тот странный коптский монах. Меня весьма беспокоит, что вы теперь живете одна, – ведь местные слуги плохая защита. Впрочем, возможно, от копта в этом смысле тоже не так много проку, но это все‑таки лучше, чем ничего.

Простите, если я чем‑нибудь огорчил вас, и позвольте в качестве компенсации организовать вам встречу с Дж. Г. Уилкинсоном: его очень интересует святилище, где вы работаете в последнее время. Я показал ему свиток, какой вы мне дали, он пришел в сильное возбуждение и хочет с вами поговорить. Не соблаговолите ли вы в следующую среду заглянуть на виллу, которую мы арендуем, часов этак в пять? О своем решении нижайше прошу сообщить посыльному, который вручит вам это письмо.

Еще позвольте спросить, будете ли вы на приеме, который устраивает судья Нумаир, или он не включает женщин в число приглашенных. Никогда не знаешь, чего от него ожидать. То он корчит из себя европейца, то вдруг становится истинным правоверным. Это хитрая бестия, но если вы все же там будете, то ваш покорный слуга готов вам составить компанию – разумеется, когда господин немец соизволит куда‑нибудь отойти. Он по‑своему неплохой малый, но я порой нахожу его скучным, за что покорно прошу меня извинить.

Всегда ваш слуга,

Ф. Ч. М. А. Троубридж.

19 февраля 1827 года, Фивы».

 

 

ГЛАВА 1

 

Мадлен протянула руку нежданному визитеру, но не очень‑то удивилась, когда тот ее не пожал.

– Месье Омат, – сказала она. – Как приятно, что вы наконец решились меня навестить. Прошу вас, располагайтесь. – Она кивнула Ренету: – Позаботьтесь об угощении для нашего гостя.

– Да, мадам, – ответил Реннет и выскользнул в коридор с проворством, какого в нем прежде не наблюдалось.

Ямут Омат оглядел кабинет, неспешно кивая и щелкая языком. В конце концов он повернулся к хозяйке и подарил ей самую ослепительную из своих улыбок. И самую фальшивую, отметила про себя Мадлен.

– У людей моей веры не принято навещать подобным образом женщин. Надеюсь, вы будете ко мне снисходительны. Но я также знаю, что послеобеденные визиты у французов в ходу, и потому решился приехать. Прошу прощения, что не сделал этого раньше. – Одет Омат был по‑европейски: его синий сюртук и отлично пошитые брюки смотрелись бы и в Париже, ботинки сияли – и египтянина в нем выдавали лишь пышный тюрбан и вкрадчивая слащавость манер.

– Я не в претензии, – приветливо улыбнулась Мадлен, пытаясь сообразить, что привело именитого мусульманина в ее дом.

– Премного обязан, – заявил Омат, переминаясь с ноги на ногу. – Да, премного обязан.

Мадлен вдруг поняла, что ему и вправду неловко.

– Садитесь, месье Омат, прошу вас. – Она указала на стул, стоявший возле стола. – Надеюсь, здесь вам будет удобно. Если не возражаете, я займу место напротив и вернусь к разбору бумаг. Это занятие простое, рутинное и не помешает нашей беседе. – Кроме того, барьер в виде столешницы тоже не будет лишним, подумалось ей.

– Я не предполагал, что вы заняты. – Омат, похоже, смутился еще больше. – Близится вечер, и мне показалось, что вы уже завершили сегодняшние дела.

– Нет, но я всегда рада случаю отложить их. – Мадлен взглянула гостю в глаза. – Что‑то случилось, месье Омат? Какие‑нибудь неурядицы? Или проблемы? Говорите прямо, чем я могу вам служить?

Египтянин внимательно оглядел свои руки.

– Никаких проблем нет, но, может быть, вы согласитесь… наставить кое в чем мою дочь?

– Я? – Теперь пришел черед смутиться Мадлен. – Вашу дочь? Месье Омат, но зачем это вам? Разве ее мать или… – У нее чуть было не вырвалось «какая‑нибудь из ваших жен», но она вовремя прикусила язык. – Или бабка не лучше справится с этим?

– Только не с тем, что я имею в виду! – воскликнул Омат. – Все женщины в моем доме против того, что я задумал. – Он достал из кармана тонкий хлопковый платок и, промокнув лоб, тщательно сложил сияющую белизной ткань по прежним заломам.

Надо же, какой денди, внутренне усмехнулась Мадлен.

– Против чего же выступают все ваши родственницы? – вежливо осведомилась она, но тут в комнате появился Реннет с огромным медным подносом, так плотно заставленным всяческой снедью, словно Ямут Омат был званым гостем, а не простым визитером, заглянувшим на десять минут.

– Ягненок зажарен с луком и овощами, – с глубоким поклоном сообщил единоверцу слуга. – Шербет приготовлен из особых сортов винограда. – В столь странной характеристике содержался намек, что кувшинчик наполнен запрещенным Кораном вином.

– Благодарю, – ответил Омат. – Пусть Аллах – благословенный во веки веков! – подарит тебе богатство и множество сыновей.

И снова Реннет поклонился с почтением, какого еще никому не оказывал в этом доме, после чего молча прикрыл за собой дверь.

– Угощайтесь, пожалуйста, – сказала Мадлен, радуясь, что мусульманский закон запрещает женщинам есть вместе с мужчинами. – Надеюсь, стряпня моего повара придется вам по вкусу.

– Я в этом уверен, мадам, – произнес с важной миной Омат и, разломив пополам ароматный хлебец, потянулся к ягненку. Он ел быстро и шумно, пробуя, как того требовали приличия, каждое блюдо, и только покончив с едой, возобновил разговор.

– Отличное угощение. У вас не повар, а золото.

– Приятно слышать. Я передам ему ваши слова.

– Тысяча благодарностей, – воскликнул Омат, после чего счел возможным вернуться к прерванной теме: – Мне приятно вас видеть, мадам, но, прошу прощения, главной причиной моего к вам визита является моя дочь. Меня очень волнует ее будущее, она не должна походить на других египетских девушек… Вы понимаете, а?

– Она и не походит на них, правда я знакома с немногими, – осторожно, но тем не менее дружелюбно высказалась Мадлен. – Рида, насколько я знаю, даже боится, что ее… гм… неординарность может вызвать… м‑м‑м… неодобрение жителей здешних мест.

– И не только здешних, – кивнул гость. – Как ни печально, ее опасения небеспочвенны. Египет – страна очень древняя, где чтут традиции предков. В то же самое время мы легко возбудимы и подчас не способны прислушиваться к доводам здравомыслия. Взять, например, мою Риду: мало кто понимает, почему я хочу, чтобы она приобщилась к европейскому стилю жизни. Ей, кстати, в нем уже многое почти нравится, но остальные родичи в шоке. – Он медленно покачал головой.

– А зачем прививать девочке тягу ко всему европейскому? – спросила Мадлен, смягчая жесткость вопроса улыбкой.

– Потому что ваш мир наступает на нас, а мы к этому не готовы. Потому что Европа – большой рынок сбыта, и если мы хотим, чтобы с нами считались, то должны научиться играть по вашим законам и обучить этому наших детей. – Омат резко сдвинул в сторону поднос и повернулся на стуле так, чтобы смотреть собеседнице прямо в лицо. – Вы ведь понимаете, да? Нас, египтян, насильно толкают к прогрессу, и мы должны к этому приспособиться, причем быстро, ведь ход событий обратно не повернуть. Вы сами видите, какое множество европейцев слетелось сюда лишь для того, чтобы отгрести песок от наших развалин. Но есть и другие, которым нужны хлопок, пшеница, пенька. – Он взмахнул рукой, показывая, насколько все сложно.

– Европейцы не очень охотно ведут дела с девушками, пусть даже и очень хорошенькими, – заявила Мадлен, вспомнив собственные мытарства.

– Тем не менее, они проявят большее внимание к египтянке, которая носит красивые платья, умеет держаться в обществе и посещает театры, чем к той, что скрывает лицо под чадрой и не смеет заговорить ни с одним мужчиной, кроме отца, мужа и собственных сыновей. Вы согласны? – Мадлен кивнула. Омат шумно вздохнул. – Мои сыновья, а их было четверо, умерли в возрасте, близком к младенческому. Рида – старшая, всем ее сестрам нет и пяти. Ей предстоит защищать интересы семьи. Долг перед близкими – превыше всего, мы начинаем внушать это детям с пеленок. И добиваемся послушания.

– Да, – сказала Мадлен после короткой паузы. – Мне известен этот порядок.

– Вот‑вот. А потому я покорно прошу вас дать Риде несколько необходимых советов. Как, например, ей держаться в театре и на балу. Что следует говорить. Она хорошо владеет французским и сносно – английским, но мало владеть языками, надо уметь поддерживать разговор. Надо знать, с кем можно танцевать, а с кем нет, и как правильно держать в руке веер. Кстати, веера у француженок все еще в моде?

– У некоторых, – сказала Мадлен, глядя на гостя с некоторым смятением.

– У каких? У старых или у молодых? – продолжал допрос египтянин. – Риде стоит осваивать веер?

Мадлен развела руками.

– Месье Омат, я не была в Париже года, наверное, три. – А точнее – двадцать три, подумала она про себя, но вслух ничего не сказала. – Когда я покидала его, веера были в ходу на балах, а в театр их не брали. Но мода меняется быстро, и сейчас все, возможно, иначе.

Омат угрюмо кивнул.

– Европейское непостоянство, – буркнул он. – Нам этого не понять. Правда, я свыкся с ним, но какой в нем прок, так и не разобрался. Одежда – это одежда, у нас она точно такая же, как лет сто или двести назад. Пустыня диктует, что нам носить. У нее особенный норов.

– Как и у швейцарской зимы, – усмехнулась Мадлен. – Не будем спорить о вкусах. Скажу откровенно: ваша просьба приводит меня в замешательство. Не знаю, смогу ли я быть вашей Риде полезной, да и захочет ли она прислушаться к постороннему для нее человеку?

– Захочет, – заверил хозяйку гость. – Иначе я ее высеку и буду сечь до тех пор, пока она не поймет, что к чему.

Мадлен напряглась.

– Мне это не по нраву. Обещайте не наказывать девочку.

Омат рассмеялся.

– Я ведь глава большого семейства и должен держать своих домочадцев в узде. – Он просверлил Мадлен пристальным взглядом. – В Европе родители тоже имеют власть над детьми.

– Да, – вздохнула Мадлен. – В этом вы правы. – Трость и пощечины были главными средствами воспитания в семье Монталье. Отец легко пускал в ход в первое, мать прибегала ко второму. – И все же побои относятся к области пережитков, их следует избегать.

Омат усмехнулся.

– Еще один радикальный взгляд. Думаю, вы с ним расстанетесь, как только обзаведетесь своими детьми. Как может ребенок понять, что позволительно, а что нет, если не подвергать его наказанию? Боль урезонивает строптивых, лучшего воспитателя не найти. Что в мире начнется, если исчезнет опаска? Наступит анархия. Европу уже лихорадит. – Он встал, собираясь откланяться. – Но я дам вам слово не трогать Риду, если все пойдет хорошо. Согласны вы на таких условиях ее наставлять?

– Что ж, приходится согласиться, – кивнула Мадлен, машинально протягивая египтянину руку. На этот раз Ямут Омат пожал ее, чем привел хозяйку в недоумение.

– Значит, будем считать, что вопрос решен, – сказал благодушно он. – Я пришлю за вами людей, скажем… завтра.

– Завтра? – переспросила Мадлен и поиграла бровями. – Завтра, пожалуй, не выйдет. Разве что дня через три. – На деле день‑другой не имели значения, однако ей захотелось выяснить, насколько уступчив ее визави.

– Договорились, через три дня. – Египтянин причмокнул. – Отлично, мадам де Монталье. Я велю Риде приготовиться к встрече…

– Лучше, – довольно невежливо перебила гостя Мадлен, – если Рида приедет сюда. Думаю, здесь она будет менее скованна. Ваша вилла, несмотря на всю ее роскошь и европейские детали убранства, все же остается египетским домом. Здесь же во всем ощущается европейский уклад. Кроме того, – добавила она, вдохновленная внезапной идеей, – я велю своей горничной подать нам чай и покажу Риде журналы, привезенные из Парижа и Рима.

Омат внимательно выслушал всю тираду.

– Весомые аргументы. Хорошо, через три дня мою дочь привезут к вам… когда?

– Часа в три, – сказала Мадлен. – Я обещаю принять ее в европейской манере. – Она помолчала. – Хотя, признаюсь, не представляю, чем это ей сможет помочь.

– Одной вашей беседы с ней будет достаточно, чтобы превратить меня в вашего должника, – ответил с низким поклоном Омат. – Моя дочь также в свое время найдет способ выразить вам благодарность.

Мадлен уловила в его голосе недобрую нотку, но предпочла пропустить ее мимо ушей.

– Надеюсь, то, что мы с вами затеяли, принесет пользу Риде, – сказала она и добавила: – Будет неплохо, если она приедет ко мне со списком вопросов, какие бы ей хотелось задать.

– Она вас ими засыплет, – усмехнулся Омат. – Любопытство так же свойственно ей, как и всем женщинам мира. – Он помолчал. – Уверен, вы понимаете, что я имею в виду, мадам, ведь у вас это качество развито в степени, приближающейся к безграничной.

Он широко улыбнулся, Мадлен ответила ему тем же, но, когда гость ушел, помрачнела, прошла в свою спальню и кликнула Ласку. Та появилась из гардеробной, где зашивала рукав амазонки, и, критически хмурясь, выслушала рассказ госпожи.

– Кажется, у нас появилась проблема, – подвела итог сказанному Мадлен. – Мне ясно одно: месье Омат не находит нужным считаться с мнением своей дочери и настроен любыми путями сделать из нее то, что задумал. Мне неприятно, что я становлюсь орудием в чьих‑то не очень чистых руках.

– Тогда зачем же вы согласились? – резонно спросила горничная.

– Не хочу его злить. Он богат, влиятелен, у него обширные связи. Ему ничего не стоит устроить мне тут веселую жизнь. – Мадлен задумалась. – А девушку все же жаль. Отцовскими стараниями она в конце концов превратится в полуегиптянку‑полуевропейку, однако сидеть между двумя стульями не удавалось еще никому. – Тут внимание ее привлекла раскрытая дверь гардеробной. – Как думаешь, что мне надеть? У них в доме перебывало достаточно европеек, так что девочку надо сразить чем‑нибудь необычным.

Ласка свела губы в трубочку.

– Чем же? – спросила она.

– Я видела у нее три бальных платья, – продолжала Мадлен, проходя в полумрак гардеробной. – Одно просто великолепное. Атлас цвета морской волны, бельгийские кружева. Стоит, наверное, целое состояние. Завышенная талия, золотая косичка на пояске. Лиф щедро расшит турмалинами, там их не менее дюжины. Не платье, а сказка. – Она внимательно рассматривала собственные наряды. – Надену это. Из темно‑красного бархата. Вряд ли я стану носить его в этом климате, но свою службу оно сослужит. Девочка просто ахнет, или я не права?

– Красное вас состарит, – заметила Ласка.

– Ты считаешь? – задумчиво пробормотала Мадлен. – Ладно, я пока не решила, но на всякий случай приготовь и его.

Она уже собиралась вернуться в спальню, но тут под ногами ее что‑то зашевелилось.

– Ойзивит, – рассмеялась Мадлен и наклонилась, чтобы взять кота на руки. – Где же ты обитаешь?

Кот не снизошел до объяснений, но замурлыкал, когда его почесали за ушком.

– В конюшне, – ответила за животное Ласка. – Ловит там крыс и хватает за ноги поваров, отчего те смертельно пугаются.

– Что поварам делать в конюшне? – удивилась Мадлен, перекладывая кота на плечо. Тот, пытаясь удержать равновесие, выпустил коготки. – Перестань, ты меня поцарапаешь, – пожурила любимца хозяйка, вынося его из темной комнатки в спальню, где, впрочем, было не намного светлей.

– Они хранят кое‑какие припасы в пристройке, – сказала служанка. – Жалуются, что он вопит как сам дьявол.

– С него станется. – Ойзивит беспокойно задергался, и Мадлен отпустила его.

«Славное существо, – подумала вдруг она, глядя, с какой важностью кот шествует к двери. – Ему все равно, какова ты на деле, ешь ты или не ешь и отражаешься в зеркалах или нет. Жаль, что у этих тварей короткая жизнь».

– Что‑то не так, мадам? – нарушила молчание Ласка.

– Нет. У меня просто… как это говорится… отвратительное настроение.

Ласка пожала плечами.

– Из‑за Омата? – Она принялась зажигать лампы. – Вы проведете ночь здесь?

– Большую ее часть, – рассеянно отозвалась Мадлен.

– Не хочу показаться дерзкой, мадам, – продолжила горничная, – но у меня легкий сон, и поэтому я время от времени замечаю, что вы иногда отлучаетесь – на час, а то и дольше. Но к рассвету всегда возвращаетесь. – Она повернулась к хозяйке. – Если у вас есть возлюбленный, то я умею молчать.

Мадлен опешила и на секунду замялась, подыскивая слова.

– Нет у меня никакого возлюбленного, Ласка, – сказала она. – По крайней мере, в том смысле, в каком ты это себе представляешь. И… я вовсе не распутная женщина. Просто временами меня охватывает беспокойство и я не могу заснуть. – Можно было, конечно, обрезать Ласку, но вопрос бы остался открытым, и той, чего доброго, взбрело бы на ум проследить за своей госпожой.

– И куда вы отправляетесь? – нерешительно поинтересовалась служанка.

– Обычно иду к развалинам. Иногда поздней ночью там можно почувствовать то, что ускользает от тебя днем. – Мадлен взглянула на горничную. – К руинам слетаются призраки, и я себя чувствую не такой одинокой.

– О, мадам! – Ласка округлила глаза.

– Не пойми меня прямо, глупышка. Просто в таких древних местах, как Фивы, живет эхо прошлого. Я стремлюсь услышать его. – Мадлен прикоснулась к старомодному жемчужному ожерелью с единственным крупным гранатом в центре. Его в середине прошлого века ей подарил Сен‑Жермен. – И вспоминаю голоса старых друзей.

Ласка потупилась.

– Простите, мадам. Я и не думала, что здесь вам так плохо. Мне казалось… что у вас роман с доктором Фальке. Гюрзэн, по крайней мере, в этом уверен.

– Нет, – с грустью сказала Мадлен. – Доктор Фальке порядочный человек. Он далеко не заходит, чтобы…

– Не опорочить вас, – договорила за нее Ласка. – Рада слышать. Я так и сказала брату Гюрзэну: никаких, мол, тайных любовников у вас нет.

– Одни сновидения, – прошептала Мадлен, зная, что Ласка ничего не поймет. Две ночи назад она посетила доктора Фальке и, не позволив ему проснуться, пробудила в нем страсть. Немцу достался еще один дивный сон, оплаченный капелькой крови на шее, ей – сама жизнь.

Ласка зажгла все лампы.

– А нельзя дать понять ему, что вам хочется большего?

К такой степени откровенности Мадлен была не готова.

– Ласка, мои отношения с доктором Фальке тебя не касаются, – строго сказала она. – Следи за своим язычком и не суйся куда не надо. – Слова были резкими, но звучали без гнева.

– Я и не собиралась соваться, – обиделась Ласка.

– Знаю. Но тем не менее сунулась. Египет тебя распустил. – Мадлен потянулась к узлу своих темных блестящих волос и, вынув шпильки, велела: – Ступай, принеси воду, а то у меня полно песка в голове.

– Неудивительно, – заметила Ласка, раздраженно дернув плечом, но тут же опомнилась, в душе понимая, что хозяйка права. Между прислугой и господами всегда существует черта, заходить за которую неразумно. – Где поставить лохань? – залебезила она. – Прямо здесь или…

– Или, – распорядилась Мадлен. – Сегодня хороший вечер.

– Очень приятный, – подхватила служанка. – В такой вечерок грех сидеть взаперти.

– А я и не собираюсь, – строго сказала Мадлен. – Поворачивайся, у меня чешется голова. – Она распахнула стеклянную дверь и вышла на галерею. – Пустыня с виду такая чистенькая, а вот поди ж ты. – Губы ее недовольно скривились. – И принеси шерстного жира.

– Шерстным жиром пользуются только крестьяне, – осмелилась Ласка на крохотный бунт.

– Шерстным жиром пользуются разумные люди, – возразила Мадлен. – А еще прихвати бутылку с фиалковым маслом.

– У нас его маловато, – сказала Ласка, вынося на галерею столик для омовений. Ящик его был полуоткрыт, там лежали щетки и мыло. – Я сбегаю за водой.

– Да, будь добра, – уронила Мадлен, внимательно глядя на далекие и неясные очертания храма. Не сводя глаз с развалин, она расстегнула замочек на шее и собрала ожерелье в кулак. Крупный гранат грел ее пальцы. О, Сен‑Жермен, почему же ты так далеко? «Глупый вопрос, ведь в его присутствии ты начинаешь чахнуть, – подумалось ей. – Ты просто не можешь дарить другим свои ласки, а любовь, у которой нет шанса разрешиться физически, ведет к энергетической дистрофии. Так что Египет, развалины и раскопки – это всего лишь стремление выжить, а не бегство от нескончаемых мук». Довольная столь софистическим выводом, Мадлен усмехнулась и положила локти на балюстраду.

– Мадам, – послышался голос Ласки, уже колдующей над лоханью, – я принесу вам стул?

– Что ж, принеси, – сказала Мадлен, перебирая в руке ожерелье.

– А брат Гюрзэн скоро вернется?

– Насколько я знаю, да, – прозвучало в ответ.

 

* * *

 

Письмо Эрая Гюрзэна, посланное из Фив братии монастыря Святого Понтия Пилата в Эдфу.

 

«Братья мои именем Господа, молитвы мои с вами! Я обдумал ваши слова и готов уехать отсюда ради себя самого и чести монастыря, если вы окончательно утвердились во мнении, что, оставаясь здесь, я погублю свою душу. Но мне все же хочется вам сказать, что нет ни одной убедительной причины считать, будто я тут чем‑то рискую. Вдумайтесь, о каком риске может идти речь? Мадам де Монталье женщина добродетельная, а я дал обет Богу. Да, действительно, она не замужем и не вдова, но вы ведь знали об этом и раньше. И принимали на веру все, что счел возможным сообщить о ней Сен‑Жермен. А теперь почему‑то начинаете сомневаться в его словах, что очень сильно меня беспокоит.

Сен‑Жермен поручил мне оберегать эту женщину от всевозможных опасностей и помогать ей в ее ученых занятиях. Я поклялся ему быть с ней рядом точно так же, как много лет назад мы все поклялись внимать его поучениям. Эти поучения принесли нам большую пользу, но вы почему‑то сочли себя вправе не помнить о пролитом на вас благе. Целых десять лет Сен‑Жермен был вашим учителем, и вы радовались тому. Вы восхищались им, вы всемерно черпали его знания и нисколько не сомневались на его счет, хотя он не говорил, что помогает нам даром. Наоборот, он не раз повторял, что наступит день, когда и ему понадобится наша поддержка. День этот настал, и просьба его оказалась гораздо скромней, чем многие из вас полагали. Сен‑Жермен не потребовал у монастыря ни денег, ни дани. И вообще, он обратился не ко всей нашей братии, а ко мне, чем вы остались довольны.

Я обдумал свой путь и все еще нахожусь в уверенности, что должен быть рядом с моей подопечной. Она не причинила мне зла, и я окажусь плохим христианином, если вдруг ни с того ни с сего заподозрю в ней что‑то дурное. Что же до злопыхателей, то не впервые добродетель подвергается очернению. Я много молился, я искал в своей душе грех или ложь, но не сыскал ни того ни другого. Мадам де Монталье прямодушна и сразу же предупредила меня, что кое‑что в ее действиях меня не должно касаться, однако ни разу не совершила того, что могло бы хоть как‑то запятнать ее честь, так что всякая клевета в ее адрес абсурдна.

Да, действительно, у нее есть поклонник. Было бы удивительно, если бы у незамужней женщины с таким умом, состоянием и с такой внешностью не имелось поклонников. Мадам де Монталье легко могла бы играть с мужчинами и добиваться от них всего, что они в состоянии ей предложить, но принимает ухаживания только одного человека. Он честен, порядочен, ведет себя очень достойно и не делает ей предложения лишь потому, что она пока еще не собирается вступать в брак.

Ее слуги, вне всяких сомнений, подтвердят все, что сказано мной, если вы пожелаете прислать кого‑то сюда для подобного разговора, хотя это, безусловно, оскорбит и меня, и мадам де Монталье. Тем не менее, если вы сомневаетесь в моей честности, то, конечно же, приезжайте, расспросите прислугу, а также тех участников экспедиции, которые захотят с вами говорить. Но я не желаю и думать, что наш монастырь начнет затевать что‑то злокозненное против тех, кто являет собой пример добродетельной жизни. На ваше утверждение, будто люди, проживающие в миру, подвержены, мирским соблазнам, я могу лишь ответить, что научные изыскания мадам де Монталье столь же надежно отделяют ее от мирской суеты, как стены скита какую‑нибудь монашку.

Жду вашего отклика и уповаю на мудрость, живущую в ваших сердцах. Верую, что точно так же, как земля обновляется, обновятся и ваши души, расцветая во имя любви к Христу.

Именем Господа,

Эрай Гюрзэн, монах.

Канун славного Воскресения нашего Господа, Фивы».

 

 

ГЛАВА 2

 

– Что вы об этом думаете? – спросил Жан Марк Пэй, передавая Мадлен маленькую статуэтку. Он снял шляпу и вытер платком лицо. – Ненавижу, когда пот заливает глаза.

Мадлен повернулась к свету, пробивавшемуся через дверной проем.

– Где вы это нашли? – Маленькая алебастровая фигурка сокола с короной на голове заблестела, попав в солнечный луч.

– Здесь, – сказал Жан Марк, отгребая лопатой песок, и встал на колени. – Посмотрите сюда. Тут какое‑то углубление. Видимо, от предмета побольше.

Мадлен наклонилась.

– Которого нет, – печально сказала она.

– И ладно, – отмахнулся Жан Марк. – Взгляните на это. – Он вставил в щель тыльный конец своей грубой рабочей кисти и с большим напряжением приподнял край одной из каменных плит, устилающих пол. – Под ней, мне кажется, устроен тайник. Я успел вытащить статуэтку, но не смог приподнять плиту настолько, чтобы выяснить, нет ли там чего‑то еще, и… побежал за вами.

– Разумно, – сказала Мадлен. – Особенно если учесть, что случилось с Клодом Мишелем.

Жан Марк, невзирая на духоту, содрогнулся.

– Терпеть не могу скорпионов и змей. Только не говорите ничего Бондиле. Он не обращает внимания на всю эту жуткую живность, а я буквально становлюсь больным, когда рядом что‑нибудь зашевелится.

– Они и впрямь могут превратить вас в больного, – бесстрастно заметила Мадлен. – И все же нам нужно посмотреть, что там внутри.

– Я позову Сути, – сказал Жан Марк и стал подниматься, но Мадлен удержала его.

– Нет‑нет, давайте сначала попробуем сами. Пусть это будет нашим открытием.

– Нашим? – засомневался Жан Марк.

Мадлен хмыкнула.

– Я не имею в виду – нашим личным трофеем. Но, если позвать сюда землекопов, находка будет приписана всей экспедиции, то есть в конечном счете профессору Бондиле. А так можно рассчитывать на хоть какое‑то признание наших заслуг. – Она внимательно наблюдала за молодым человеком, пришедшим в полное смятение чувств. – Слово за вами. Я пойму, если вы захотите придать себе весу в глазах начальства.

Провокационная фраза сыграла.

– Что ж, – произнес Жан Марк. – Вполне вероятно, что в тайнике ничего больше нет, кроме… каких‑нибудь тварей. Пожалуй, мы вправе в том убедиться. – Он вновь склонился к плите. – Камень тяжелый.

– Ничего, я сильная, – сказала Мадлен, прикидывая, в какой степени можно сейчас это качество проявить, чтобы не вызвать расспросов. – Я сейчас возьму ломик. – Она порылась в своей сумке и вынула из нее толстый стальной пруток, чуть загнутый на одном конце и расплющенный на другом. – Я подцеплю со своей стороны, а вы работайте кистью. – На пол легла складная тренога. – Это можно использовать, как подпорку.

В маленьком каменном зале было жарко и душно. Мадлен внутренне покривилась. Интересно, заметит ли он, что я совершенно не мокну, подумалось ей. Осторожно орудуя ломиком, она нащупала в боковой грани плиты скол и поддела его.

– Кажется, получилось.

– Я готов, – сообщил Жан Марк, крепче обхватывая рукоять кисти. – На счет три?

– Хорошо, – сказала Мадлен, проверяя, надежно ли всажен ломик.

– Раз, – произнес Жан Марк, чуть задохнувшись, – два, три! – Он с силой нажал на черенок и услышал зловещий треск, но тут же почувствовал, как камень зашевелился.

– Подпорку! – воскликнула Мадлен, словно ей стоило огромных усилий удерживать плиту на весу.

Машинально кивнув, Жан Марк стал совать под камень треногу, с тревогой поглядывая на кисть. Дело не шло, рукоятка потрескивала. Жан Марк в ярости зарычал, рукоятка сломалась, но в то же мгновение тренога встала на место.

– Готово, – сказала Мадлен, высвобождая свое орудие. – Начало положено.

Жан Марк изумленно уставился на сдвинутую плиту.

– Там нет никакой живности?

Мадлен подняла ломик.

– Если и есть, то я вооружена.

– Не шутите, – запротестовал Жан Марк. – Святая Мария! А что, если оттуда выползет кобра?

– Не выползет. – Мадлен уже поняла, что в тайнике нет ничего опасней жуков. Она глянула на напарника и увидела, что тот помрачнел. – Вас что‑то тревожит?

Жан Марк неопределенно пожал плечами.

– Ничего из того, что имело бы отношение к нашей работе.

– Но вы все же обеспокоены. Почему? – Мадлен села на пятки. – Перед второй попыткой мне надо бы отдохнуть, – солгала она.

– Разумеется отдохните.

– Мы могли бы поговорить, – не отступалась Мадлен.

– Пустое, мадам. – Жан Марк посмотрел ей в глаза. – Мне бы не хотелось обсуждать это с вами. – Он позволил себе резкость и потому, смутившись, прибавил: – Это личное, прошу меня извинить.

Мадлен внутренне улыбнулась.

– Мы оба заняты одним делом, Жан Марк, и оба сейчас далеки от мест, где росли. Волей‑неволей мы друг от друга зависим, и поэтому я не могу притвориться, что мне нет до вас дела. – Она потянулась к своей сумке. – Еще две попытки – и мы вытащим камень. Я поищу замену сломанной кисти, а вы давайте выкладывайте, что у вас на душе.

Жан Марк привалился спиной к стене, на лице его проступили скорбные складки.

– Меня тревожит моя невеста. Ее отец отказывается признавать нашу помолвку и, как мне кажется, старается всеми способами отговорить от нее Онорин. Она заверяет меня, что этого не случится, но теперь проживает в Париже у тетки, чем я весьма удручен.

– Отчего же? – спросила Мадлен, вспомнив о своем первом приезде в Париж и о тетушки Клодии, которая приняла ее в своем доме и сделалась ей и подругой, и матерью, и наставницей в едином лице. Она вывела племянницу в свет, она заботилась о ней вплоть до смертного часа, а сама умерла четырнадцать лет спустя от воспаления легких, так и не узнав, что ее любимица пережила свою смерть. Мадлен так глубоко задумалась, что первая часть откровений расстроенного влюбленного прошла мимо ее ушей.

– И даже несмотря на благожелательную и бескорыстную помощь ее дальнего родича Жоржа, мы не можем быть уверены в своем будущем, – бубнил монотонно Жан Марк. – Отец запрещает ей со мной переписываться, а это совсем уж невыносимо. Мой будущий тесть самодур и тиран, но что я могу с этим поделать? – Он достал затейливо расшитый платочек и промокнул лоб. – Мне остается лишь предпринять все возможное, чтобы обрести в его глазах статус достойного жениха, прежде чем он придумает, как заставить Онорин выйти замуж за кого‑то другого. Он ведь уже вынудил ее младшую сестренку, Соланж, выйти за пожилого вдовца с детьми, хотя она сама еще совсем девочка.

– Но вы говорите, какой‑то родич… Жорж, кажется… вам помогает, – уточнила Мадлен. – С чего бы это, позвольте узнать?

– Он из тех людей, что чутко реагируют на всякую несправедливость. И потом, они росли с Онорин и всегда были большими друзьями. Ее счастие для него отнюдь не пустой звук. – Жан Марк подобрал с пола камешек и запустил его в дальнюю стену. – Без него мы бы просто пропали!

– В самом деле? – спросила Мадлен, стараясь не выдать голосом своих чувств.

– Конечно. – Он тяжело вздохнул. – Мы не виделись с ней больше двух лет. Она, правда, пишет, что ее чувства ко мне неизменны, но в Париже, где столько блестящих мужчин и соблазнов, можно ли долго хранить верность данной когда‑то клятве? А тут еще и отец!

– И вы надеетесь, добившись успеха в Египте, переменить его мнение о себе?

– Да. Я хочу доказать ему, как он ошибается, полагая, что человек, пробивающий себе в жизни дорогу научными изысканиями, не ровня какому‑нибудь фабриканту. – Жан Марк надул губы и заморгал, как ребенок, у которого отобрали игрушку. – Он богат, но все равно стремится продвинуться, называя себя сыном революции, хотя на деле просто зазубрил несколько лозунгов, вот и все.

– Во Франции много таких, – более резко, чем ей бы хотелось, сказала Мадлен.

Жан Марк метнул в ее сторону взгляд.

– Вы ведь аристократка? – спросил, насупившись, он.

– Да, моя семья, безусловно, может претендовать на какую‑то родовитость, – осторожно произнесла Мадлен и вытащила из сумки ломик поменьше. – Вот. Это послужит лучше, чем кисть. – Она протянула ломик соседу. – Мне жаль, что ваша невеста пребывае