Печальный путь. Следы зверя. Дашенька. Генерал Горбатов. Встреча с двумя комдивами. Схватка в Нехаевке. Рыжий ефрейтор. Танковая колонна. В лесу.

Степь. Зной. Пыль... Кажется бесконечной наша дорога мимо безмолвных, словно вымерших нив, изрытых воронками бомб и снарядов.

Мы движемся на восток. Тоскуют родные поля. Уже закончился июнь, и солнце жжёт бесрощадно. в негромких разговорах солдат всё чаще слышится слово "Дон", и в этом слове звучит надежда.

Неужели мы остановимся только на Дону? Впереди ещё бескрайние просторы степей, на которых смогли бы уместиться целые европейские государства.

В пути умирают наши раненые. Мы молча хороним их у дороги. Солдаты проходят мимо свежей могилы, и кто-то роняет на неё золотисто-жаркие полевые цветы.

Многих мы не досчитываемся в колонне дивизии. Сегодня 1 июля. Из перелеска вышла небольшая группа усталых бойцов. Это остатки усиленного батальона нашего 34-го гвардейского стрелкового полка. Среди них есть раненые. Батальон был атакован танками противника, и наши воины сражались до последней гранаты. Те из них, кто уцелел в неравном бою, пробирались мелкими группами на восток в надежде отыскать родную дивизию. Какие испытания ждали их на опасном пути, если в окрестных сёлах уже расположились гитлеровцы?

С утра нас три раза бомбили вражеские самолёты, и мы не сомневались, что они прилетят снова. Было до боли обидно, что в дивизии нет таких необходимых теперь зенитных орудий, и мы отбивались только групповым огнём.

Однако молчаливая, серая от пыли колонна двигалась размеренно, без малейших задержек и остановок, и когда с высокого пригорка перед нами открылся зелёный хуторок с вербами над овалом пруда, лица солдат заметно просветлели - наконец-то их ждал отдых!

Но чем ближе скрытые в зелени садов строения хуторка, тем отчётливее следы пожаров и разрушений: как видно, здесь уже побывали гитлеровцы. На плотине, у пруда, я ещё издали заметил большую пёструю груду тряпья. Над нею тяжело кружил ворон.

Навстречу движению колонны от хуторка мчался во весь опор всадник. Поравнявшись со мной, он вздыбил коня и спрыгнул на землю. Только теперь я узнал командира конной разведки Лукашова. Но таким взволнованным я видел лихого кавалериста впервые: брови его изломились, губы побелели, поднесённая к козырьку рука тряслась.

- Товарищ комдив... - Он задыхался и, казалось, не находил слов. - Они убили всех... Женщины, дети - все убиты.

- Спокойно, Лукашов. Вы были в этом хуторе?

Он с трудом пересилил спазму, стиснувшую горло:

- Так точно, я только оттуда. Это птицеферма колхоза, который здесь же, в шести километрах. Гитлеровцы прибыли сюда вчера утром и пробыли три часа. Они расстреляли всё население хутора, а многих прикончили тесаками. Я заходил в дом бригадира: там в люльке лежит грудной ребёнок, а в груди у него - нож...

Теперь я понял, что на плотине виднелась не груда тряпья, это были трупы расстреляных. Я не ошибся. И хотя мне доводилось видеть много смертей, страшная картина расправы, учинённой гитлеровцами над десятком семей хуторка, навсегда врезалась в память. Мы не могли напиться здесь воды: единственный колодец был завален трупами расстрелянных. В пруду плавало много дохлых уток и кур. Как видно фашистам не понадобилась вся добыча, и часть её они выбросили в воду.

Я шёл единственной пустынной улочкой хутора, охваченный злой и тяжкой думой. Как же могло случиться, что немцы, давшие миру великих мыслителей, поэтов, музыкантов; нация, чью культуру мы, советские люди, с уважением и глубоким интересом изучали с детских лет, что эта нация вдруг осквернила себя, свою историю, своё имя бессмысленными и дикими преступлениями?

Разве крестьянский ребёнок в скромной деревянной колыбели представлял какую-то опасность для буйной немецкой солдатни? А ведь возглавляли эту солдатню офицеры, лощёные франты, которых я видывал и в мирное время на парадах, и на трибуне для военных атташе в Москве, - они щеголяли изысканностью манер! Как правило, теперь, оказавшись у нас в плену, они говорили о гуманности, эти кровавые псы. Но воины дивизии видели сейчас черные дела оккупантов, и немая, неистовая ярость клокотала в сердцах наших бойцов.

Я присел на скамейку под тенью клёна и не заметил в раздумье, как ко мне приблизилась группа солдат.

- Разрешите, товарищ комдив...

Я вздрогнул: передо мной стояли четверо бойцов и старенькая седая женщина. Два бойца бережно поддерживали её под локти.

- Эта старушка единственная осталась на хуторе, - доложил молоденький боец. - Мы привели её к вам: она говорит, что хочет видеть главного командира.

Я встал, усадил старушку на скамью, и она вдруг схватила мои руки и, уронив голову, зарыдала. Я сделал знак солдату, и тот снял с пояса флагу, поднёс женщине воды. Она пила жадно, не отрываясь, а потом вытерла рукавом глаза, снова судорожно схватила и затрясла мои руки:

- Ты видел, сынок? Ты всё видел?... Они не пожалели даже наших малюток, носили их на штыках!

- А с чего приключилось, мамаша? Вы расскажите по порядку, а я слово в слово всё передам воинам: мы будем беспощадно мстить!

- Слушай, сынок, ты видишь, что земля и небо красные от крови? Это моего сына Фёдора, дочери Настеньки, маленькой Дарочки, внучки, кровь... И крыльцо нашей хаты в крови: хата сгорела, сожгли анафемы, а кровь так и осталась, её не тронул огонь...

Старушка временами заговаривалась, и в широко открытых, немигающих глазах её тенью мелькало безумие.

- Рыжий Ганс... Это он верховодил. Здоровенный, рыжий как медведь, небритый, в огромных ботинках. Сначала они переловили всех уток и кур, передушили, порезали, а потом стали отбирать получше. Полвину выбросили в ставок. Рыжий ругался и кричал, что он, мол, любит жирную птицу. Потом он стал бродить по хатам, бить стёкла ломать мебель... В домике дедушки Цымбалюка, нашего старого бригадира, рыжий увидел Дашу. Красавица девушка - что очи, что брови, что русая коса! Ганс её за руку: мол, идём со мной! Дашенька вырвалась, бросилась к двери, а этот рыжий пёс успел схватить её за косу. Дедушка Цымбалюк дома находился - стал на колени, плачет и просит, мол, отпусти внучку, не мучь, не позорь. И другие немцы сюда сбежались: хохочут, хватаются за бока. Дашенька белкой извернулась и зубами вруку этому разбойнику впилась. Взвизгнув, он ударил её по лицу, а потом ногами стал топтать, тяжкими, огромными ботинками. Всё это на дворе случилось, а дедушка Цымбалюк недавно тут цепом рожь молотил. Увидел он, что гибнет его любимая внучка, славная Дашенька-краса, поднялся на ноги, цеп схватил и того рыжего Ганса-собаку прямо по башке. Гад сразу зашёлся, посинел, длинные ноги вытянул... а потом и начался погром. Дедушку всего ножами искололи, Дашу подняли на штыки и в колодец сбросили, женщин, детишек - всех до одного порешили. И мне бы теперь на плотине лежать или в колодце, да так случилось, что свет в моих глазах помрачился, и, видно, за мёртвую меня приняли, кровососы... Сыночек мой, главный командир, кровь, она голос имеет, она кричит!..

- Мы слышим этот голос, мамаша, - сказал я старушке. - Слышим!

Мы похоронили погибших в братской могиле у пруда, под старыми вербами, задумчиво склонившимися у дороги, и последней почестью им прогремели три ружейных залпа. Я смотрел на лица бойцов - они словно окаменели, и в глазах их уже не было усталости, только всплески ярости, как отражение огня.

...И опять дорога, дорога... Жаркий ветер колышет зрелые колосья. Ворон медленно вырисовывает над нами витую спираль. Сколько же ещё мы будем отходить? Этот вопрос я читаю во взглядах солдат, слышу в их голосах, даже в молчании. "Мы будем отходить до приказа, - отвечаю я самому себе. - Да, до приказа. А потом - стоять насмерть!"

Кто-то трясёт меня за плечо. Я открываю глаза. Моя лошадка Воронок еле перебирает ногами. Рядом со мной едет командир кавэскадрона Лукашов. Он наклоняется, заглядывает мне в лицо, говорит озабоченно:

- Товарищ комдив, право, вам нужно отдохнуть. Трое суток... ведь вы трое суток не спали!

Ночью в сумрачном полусожжённом посёлке меня вдруг будит странно знакомый голос. Я вскакиваю с охапки сена, осматриваюсь по сторонам и снова слышу этот неотступный голос, донёсшийся с дальнего хуторка:

"...Кровь, она голос имеет, она кричит!"

 

Вопреки всем усилиям гитлеровцев окружить нас и уничтожить, дивизия вышла из глубокого тыла противника и соединилась со своими войсками.

Однако наш отход не прекращался. С короткими боями отходили наши соседи - 226-я стрелковая дивизия генерала Горбатова, 15-я гвардейская стрелковая дивизия генерала Василенко, 169-я стрелковая дивизия генерала Рогачевского. Как и у нас, у соседей не хватало ни боеприпасов, ни горючего. А сводки были тягостны и грозны: отходила не только наша 28-я армия, но и 38-я, отходил весь Юго-Западный фронт.

С генерал-майором Александр Васильевичем Горбатовым я встретился случайно в задымлённой знойной степи. Он ехал в потрёпанной легковой машине, пёстрой от пулевых и осколочных пробоин. Неподалёку отсюда, сдерживая натиск мотопехоты противника, вели бой подразделения нашего 42-го гвардейского стрелкового полка.

Генерал узнал меня издали, вышел из машины, помахал рукой. Мы много раз встречались и раньше, и наши войска, постоянно имея локтевую связь, не раз оказывали друг другу боевую поддержку. Я пришпорил коня, осадил его перед машиной, спешился, и мы крепко обнялись. Впервые я заметил на висках генерала седину.

- Не спрашиваю, Александр Ильич, как дела. Знаю, что вы успешно вышли из тыла врага. Это, брат, здорово! Но обстановка на фронте крайне напряжённая... Скажи, у тебя найдётся хотя бы немного боеприпасов?

- Я сам, Александр Васильевич, хотел у тебя просить...

- А бензин?

- Мы вынуждены уничтожать машины.

Он глубоко вздохнул и засмотрелся на степь, по которой прямо от передовой медленно брело на восток усталое стадо.

 - А колхозники всё гонят стада. Фашистские лётчики ради развлечения расстреливают с воздуха коров, лошадей, овец. Охотятся, дряни, за пастухами. Мне бы сейчас, Александр Ильич, немного боеприпасов, и мы бы эту назойливую шваль осадили. Так хочется дать им настоящий бой на прощанье...

Я не понял Горбатова и переспросил:

- Почему же... на прощанье? Мы с ними встретимся ещё не раз!

Горбатов тряхнул головой, стиснул зубы:

- Ну, это конечно! И ещё так будем гнать их, что пыль встанет столбом. А сказал я "на прощанье" потому, что сегодня с дивизией расстаюсь. Во фронт отзывают. Жаль расставаться, крепко я с нею сроднился, может быть самую горькую пору здесь пережил.

Новость для меня была сверхнеожиданной: я уважал и ценил этого простого, сердечного человека, опытного командира, который личным мужеством, находчивостью и выдержкой заслужил любовь солдат. А выдержку Горбатову приходилось проявлять постоянно: с начала войны мы почти всё время дрались против превосходящих сил врага. И столько раз в тяжёлой, казалось бы, безвыходной обстановке, лично руководя боем и являя пример полного презрения к опасности, он поднимал на подвиги бойцов!

- Лучше бы ты не сообщал мне, Александр Васильевич, этой "приятной" новости, - сказал я. - Сам понимаешь, не с каждым соседом жаль расставаться.

Он положил мне руку на плечо.

- И всё-таки верится, друг: мы встретимся при иных обстоятельствах. А вся эта лавина техники: танки, самолёты, бронетранспортёры, бесчисленные машины врага - всё станет грудой металла и пойдёт на переплавку в наши мартены. Я говорю тебе: крепись! Я и себе это говорю, дружище...

Вскоре мы простились. Из-за пригорка в двух километрах от нас, вздымая смерчи пыли, снова выкатились вражеские танки. Они шли развёрнутым строем, и мне было отчётливо видно, как передовая машина замерла над овражком, попятилась и задымилась.

- Молодчина! - сказал я солдату, которого не знал и не мог узнать. Только одна эта машина - что капля в море!

- Что верно, то верно, товарищ комдив, - неожиданно и совсем близко прозвучал знакомый голос. Я обернулся: передо мной с автоматом в руках, усталый и потный, стоял Борисов.

У меня мелькнула тревожная догадка: быть может танки противника прорвались к нашему штабу?

- Почему вы здесь? Где штаб?

Борисов смахнул рукавом со лба капли пота, взял под руку автомат.

- Штабным офицерам пришлось отбиваться. Но не беспокойтесь: штаб отошёл дальше на восток. Правда, есть раненые, однако это не беда, могло быть и похуже.

Он достал из-под гимнастёрки и подал мне аккуратно свёрнутый лист бумаги. Это было боевое распоряжение из штаба 28-й армии: командующий приказывал нам занять колосково и прочно прикрыть направление Лавы-колосково с задачей не допустить переправы танков противника в районе дронова.

Бумажка выпала из моих рук, и Борисов тотчас её поднял.

- Мы этого не сможем сделать, товарищ комдив. Противник бросил против нас целую танковую армаду. Танки вклиниваются в наши боевые порядки, отрезают полк от полкаи батальон от батальона. Соседи отходят, и если мы попытаемся закрепиться, уничтожения нам не миновать.

Я невольно ещё раз задумался над этой исключительно сложной обстановкой. В составе 28-й армии наша дивизия сражалась около пяти месяцев. Во взаимодействии с другими дивизиями мы успешно наступали и уничтожали отборные силы врага. Бои на подступах к Харькову, у Старого Оскола и Ольховатки стоили гитлеровцам многих тысяч солдат. Танковые соединения противника потерпели в этих боях невосполнимый урон. И всегда решения командующего армией генерал-лейтенанта Рябышева были правильны и дальновидны. Но сейчас он, по-видимому, не знал об истинном положении на поле боя, а дела ухудшались с часу на час: силы дивизии таяли, и не только снаряды, даже патроны были у бойцов на счету.

Авиация противника не давала нам покоя, самолёты гонялись за каждой машиной и за отдельными бойцами. Вражеские парашютисты, выброшенные в нашем тылу, учиняли поджоги и сеяли панику. Танковые колонны гитлеровцев отсекали нам пути отхода и навязывали неравные бои. Право, это было чудо, что наши измученные, израненные бойцы и офицеры находили в себе силы снова и снова отражать яростный натиск врага.

Вместе с Борисовым я возвратился в штаб, и мы избрали новый рубеж обороны. Мне удалось связаться по радио со штабом армии и сообщить о положении дел. А ночью, когда мы вели бой на новом рубеже, из штаба армии поступило распоряжение: дивизии отойти за реку Валуй и сосредоточиться в районе Репный, Ромашково, Кондобарово в резерве армии.

Казалось, теперь нас ждал отдых. Столько месяцев дивизия не выходила из боёв! Эти месяцы могли бы вместить в себя многие годы, и в наших батальонах неспроста знали по фамилиям и по ратным делам ветеранов Киева и Конотопа. А всё же сообщение, что мы идём в резерв, звучало странно. Нет, не то было время, чтобы думать об отдыхе, когда вражеские механизированные полчища двигались на Дон!

Но и выполнить этот приказ было непросто. Разобщённые танковыми клиньями противника, наши подразделения шли отдельными направлениями. Управлять в таких условиях войсками стало невозможно. Поэтому связь штаба с частями нам пришлось возложить на кавалерийский эскадрон, в составе которого насчитывалось до ста сабель.

Конники Лукашова все были ребята как на подбор: отличные кавалеристы и смельчаки. Одиночные всадники не раз прорывались к нашим подразделениям через цепь вражеской пехоты, уходили от погони танков и автомашин, кружили, будто издеваясь, перед колоннами противника, нарочно вызывали на себя огонь, чтобы командиры полков знали, где движется враг.

Штаб дивизии отходил самостоятельной колонной. Была она невелика и военной техники в излишке не имела: шесть автомашин да шесть пулемётов. С кавэскадроном, разведротой и комендантским взводом колонна насчитывала 250 человек. Однако теперь в поредевшем составе дивизии и мы представляли определённую силу, пожалуй, не меньшую, чем любой наш полк.

Утром 8 июля, отбиваясь огнём зенитных пулемётов от атак одиночных "мессершмиттов", мы вошли в село Нехаевка, что в восьмидесяти километрах восточнее Валуек. Здесь уже находились какие-то наши подразделения. Решив проверить, кто именно остановился в селе, я вошёл в ближайший двор, распахнул дверь дома и невольно застыл на пороге: из-за стола навстречу мне одновременно поднялись командир 269-й стрелковой дивизии генерал-майор Рогачевский и полковник Истомин - он командовал 224-й стрелковой дивизией.

Мы поздоровалисьи некоторое время молчали. В другое время такая встреча была бы большой общей радостью, но к этому дню мы испытали так много огорчений и невзгод, что было не до приветствий. Молчание становилось тягостным, и я спросил:

- Значит отходим вместе? Если у нас будет хотя бы малая передышка, к вечеру мы создадим боеспособную часть.

Рогачевский наклонил голову.

- Попробуем. Только у меня нет боеприпасов, а с голыми руками против танков не пойдёшь. Как мы ещё дерёмся, и сам удивляюсь, по два, по три патрона на солдата, и всё же мы сдерживаем врага.

Истомин встал, встряхнулся, до хруста расправил плечи.

- Ну, кажется, немного отдышался. Я думаю, у нас есть какое-то время, и нужно дать возможность людям искупаться: гимнастёрки от соли, как цинковое железо, блестят. Кстати, здесь отличный пруд, чистый и глубокий. Признаться, такое счастье чудилось мне уже несколько дней.

Мы вышли из домика, миновали вишнёвый сад, и перед нами сквозь осоку заплескался широкий, весь в бликах солнца, простор водохранилища. Солдаты бежали к воде, на бегу сбрасывая гимнастёрки; торопливо ковыляли раненые, кто-то бултыхнулся с берега в нижнем белье - впервые за эти дни я слышал крики радости.

- Передайте по колонне, - сказал я связному, - пусть бойцы и офицеры группами, поочерёдно идут к пруду.

Боец с весёлым криком бросился через сад, а я присел на корень вербы и стал раздеваться. Но едва я снял гимнастёрку, как с берега послышался заливистый свист, условный сигнал наших конников. Прямо над кручей всадник вздыбил коня, метнулся через широкую канаву, проскользнул под низкими ветвями вербы и спрыгнул передо мной на землю. Это был вездесущий Алексей Григорьевич Лукашов. Тяжело переводя дыхание, он доложил:

- Немецкая мотоколонна входит головой на северную окраину Нехаевки!

Я быстро набросил гимнастёрку.

- Сколько машин?

- Около тридцати. Все машины крытые. Есть ли в них солдаты противника, установить не удалось.

- Сейчас же передайте приказ командиру комендантского взвода старшему лейтенанту Бирюкову: выставить автомашины с зенитными пулемётами вдоль улицы и встретить колонну противника огнём. Разведроте прикрыть наш отход из Нехаевки.

Лукашов лихо вскочил на коня и ринулся прямо в густую листву сада. Этот мой короткий разговор с командиром кавэскадрона слышали два-три бойца, и мне не пришлось подавать команду, - в течение минуты все были на берегу, наспех одевались, подхватывали винтовки и бежали в свои подразделения. Возвращаясь из сада, я расслышал где-то неподалёку зычный голос Истомина. Через минуту я увидел полковника на углу дома - он сам устанавливал станковый пулемёт, а солдат, припав на колено, уже разматывал ленту.

Бой грянул точас же - я еще не успел миновать дом, как по деревьям, по стенам, по заборам зачиркали пули, зазвенели разбитые стёкла, коротко загремели разрывы гранат.

Я выбежал в соседний переулок и увидел немецкую автоколонну: передние машины уже были охвачены огнём и дымом, из-под их брезентовых покрытий беспорядочно вываливались солдаты. Некоторые из них неподвижно лежали на земле, другие ползли, третьи, прячась за машинами, строчили из автоматов.

Скорее инстинктивно, чем намеренно, я выхватил пистолет. Теперь мне было ясно: немцев здесь не менее батальона. Отлично вооружённые, они, по-видимому, перебрасывались на какой-то близкий отсюда участок фронта и были в боевой готовности. Всё же такая встреча в Нехаевке для них была неожиданной: пока они пытались занять круговую оборону, их нещадно косили наши пулемётчики.

Нельзя сказать, чтобы в увлечении неожиданным боем я утратил всякую осмотрительность. Но, как видно, в такие минуты всего не заметишь и не учтёшь. Передо мной у перекошенного забора зашевелился бурьян, и здоровенный ефрейтор, рыжий и скуластый, стремительно поднявшись с земли, вскинул автомат.

Удивительно запоминаются эти напряжённые секунды, неуловимо быстрые и в то же время чёткие, холодно-ясные и неповторимые. Теперь всё зависело от того, кто первый из нас сделает движение иуспеет выстрелить. По выражению скуластого, небритого лица мне было понятно состояние здоровяка-ефрейтора. Он был зол и рад: ещё бы, перед ним был советский полковник, а такая добыча сулила многое. Впрочем, я не собирался становиться добычей и первый выстрелил. Пуля сразила его наповал, и я тут же подхватил немецкий автомат. Нужно было отходить, но как же отказать себе в соблазне выпустить очередь по фашистам у машин, тем более, что они находились так близко!

Патроны в моём трофейном автомате вскоре кончились, и я выбросил его. У ефрейтора оказались две гранаты, я взял их на всякий случай.

Кто-то мелькнул за углом сарая, показался и спрятался, и я приготовил гранату. В селе ещё яростнее громыхал бой, и уже горели три или четыре дома. А тот, кто прятался за сараем, вдруг назвал меня по имени. Я узнал голос: Лукашов! Опять наш вездесущий наездник разыскал меня, даже в бою.

- Скорее, товарищ комдив, - торопил он, - ваша лошадь за этой усадьбой!

Наша колонна успела выйти из села и остановилась в лесу, на раздорожье. Мы догнали её черезнесколько минут. Ко мне бежал комиссар Зубков и передал донесение разведчиков. Они сообщили, что из соседнего села Большие Липяги движется на запад смешанная колонна - танки и бронетранспортёры, всего два десятка машин.

Сообщение было неожиданным и радостным, - по тону Зубкова я понял, что это наши машины.

- Отлично, комиссар! Мы немедленно свяжемся с ними, и они помогут нам добить бандитов, что очутились в Нехаевке.

Однако у меня тут же мелькнуло сомнение:

- А вдруг, комиссар, наши разведчики ошиблись? Вдруг это немецкая танковая колонна?

Он усмехнулся, покачал головой:

- Разведчики точно установили: танки наши!

- Всё равно мы задержимся в лесу. Нужно ещё раз уточнить, что это за колонна? Если мы рискнём выйти из леса, возможно, это будет наш последний риск.

Комиссар, казалось, был огорчён. Впрочем, конник, примчавшийся из Нехаевки, принёс приятную весть: немцы удирали из села на уцелевших машинах, удирали, даже не подобрав раненых. Значит, крепким орешком оказались штабы наших трёх дивизий! И снова у меня мелькнула мысль, что, возможно, танковая колонна, замеченная нашими разведчиками, шла на помощь гитлеровцам, атакованным нами в Нехаевке. Её могли вызвать по рации, и теперь она спешила нанести удар.

Я сообщил Зубкову, Борисову, Барбину и другим офицерам штаба направление нашего отхода в район села Вейделевки, на случай, если танки окажутся немецкими, а их атаке, это было ясно, мы не могли противостоять.

Как много может стоить ошибка разведчиков! Об этом я подумал через минуту, когда начальник оперативного отделения капитан Потапов доложил, что танки действительно оказались фашистскими. В этом теперь не приходилось сомневаться: колонна развёртывалась перед лесом и принимала боевой порядок.

Минута - время почти незаметное, а сейчас нам была дорога каждая секунда. Как было условлено, Борисов возглавил разведроту и комендантский взвод: они погрузились на машины и двинулись на виду у противника своим маршрутом на восток.

Пять вражеских танков сразу же повернули за ними и открыли огонь. Но машины Борисова вскоре скрылись за пригорком.

Офицер оперативного отделения Колесник возглавил вторую, пешую группу. Сборы тоже были недолги6 через две-три минуты поляна опустела.

Со мной остались только конники - два десятка бойцов и офицеров. Мы отходили последними; танки противника уже громыхали на опушке леса; ломаясь, трещал молодой дубняк; снаряд срезал над нами вершину сосны, и она, качаясь, повисла над нашей тропинкой.

так и штабная колонна оказалась разделённой на три группы, и мы теперь ничего не знали ни о судьбе отряда Борисова, ни о Колеснике и его бойцах.

Время было за полдень, а в лесу стоял сумрак, и чем дальше в чащу, тем гуще кустарник и неприметней тропа.

Кратчайший путь к излучине Дона теперь помогла нам избрать единственная карта, которая сохранилась у Сергея Зубкова. Он берёг её как память: с нею в минувшем, 1941 году он выходил из окружения в Белоруссии. Старая карта как нельзя больше пригодилась. Дон был уже близко, но мы не знали, что и на этом небольшом отрезке пути нас ожидали новые опасности иневзгоды.

В глубине леса мы сделали передышку у ручья. Вода в нём была густая и красная. Мы пили эту густую, терпкую воду, и она запекалась на губах, как кровь.

 

Степь Донская... Солдатские думы. Снова танки. Гаврюша-герой. Встреча в степи. Трудная переправа. Рядовой Калугин. Гвардейцы собираются. Город у Волги. Мамаев курган.

Лес оборвался резко, и на опушке мы придержали коней. Впереди лежала пустынная степь, иссечённая балками, заиленными колдобинами, глинистыми оврагами. Вокруг только марево зноя над блёклыми травами, над бронзовыми хлебами - спокойный и мирный придонской пейзаж.

Был пятый час дня, и все мы очень устали: как-то не верилось, что ещё сегодня мы подходили к Нехаевке, отбивались от "мессеров", провели бой с вражеской автоколонной, ускользнули из ловушки, которую готовил нам противник, бросив к Нехаевке танки.

Сверившись с картой, Зубков сказал:

- Движемся, братцы, точно по маршруту. Сейчас мы в шести километрах от Западной Вейделевки. Если там нет противника - подкрепимся и вскоре будем на Дону.

Кто-то из офицеров заметил, что танковая колонна противника, возможно, двинулась в обход леса и, в таком случае, обязательно будет в Западной Вейделевке.

Я думал об отряде Борисова - где он сейчас? Где штабные группы Истомина и Рогачевского? На этот участок фронта немцы, по-видимому, бросили очень много мотопехоты, самолётов и танков; вот и теперь, едва мы выбрались на опушку, над нами на малой высоте пронёсся "мессершмитт". Заметил ли он нас? Если заметил, конечно, сообщит танкистам. Ну что ж, в этой степи было достаточно оврагов, через которые танкам не пройти. Я кивнул товарищам:

- Трогай...

Усталые кони заметно оживились в раздолье степи и поминутно тянулись к жёлтым соцветиям буркуна. Мы ехали не спеша, давая лошадям перехватить то пырея на кромках оврагов, то сладких стеблей буркуна, поили их у чёрных колдобин.

Есть особая прелесть в Донской степи, в цветущих, тронутых маревом просторах: с высоток на все четыре стороны открывается величественный край, как будто созданный для богатырей, для удали и силы. Этому привольному краю не впервые видеть грозные военные походы, бег конницы, пыльные вихри атак. Но кто из нас мог подумать, что наши ратные пути пролягут в этих тзвечно русских, овеянных славой степях?

Комиссар ехал рядом со мной, он был задумчив и грустен. Пот чёрной струйкой стекал по его запылённой щеке, на губах запеклась ломкая корка. Вороной конь его прихрамывал, видимо, засёк ногу, и Сергей Николаевич (он не был кавалеристом) неловко раскачивался в седле.

- Так вот и кланяюсь всё время степи, - сказал он с невесёлой усмешкой. - Что, Александр Ильич, думаешь: остановимся на Дону?

- Думаю, что дальше отходить нам некуда.

- Значит должно свершиться чудо: мы сдержим всю эту механизированную махину, отбросим её и двинемся на запад?

- Очевидно, где-то произойдёт решающее сражение.

Он оживился:

- Верно! Оно обязательно должно произойти. И это будет битва, которой не знала военная история: битва тысяч танков, орудий, пулемётов, самолётов, и в ней будут участвовать сотни тысяч людей.

- Сейчас мы можем только гадать об этом, Сергей Николаевич. Сила страны - невообразимая силища - стиснута до отказа, как пружина. И когда она распрямится, будет изумлён весь мир.

он встряхнул головой:

- Я запомню твои слова. Уверен, так думают и многие солдаты. А те, которым не до анализа мировой обстановки, сердцем чуют, что близится желанный час. Чутьё солдата - это, брат, замечательный барометр! Сколько мы отступали и сколько тяжких страданий перенесли, а солдат верит в победу, верит непоколебимо, как в то, что будет утро, а потом настанет день. Значит, сильна Советская власть - она в крови у народа, и нету сил, способных уничтожить её или покорить.

А в группе солдат, ехавшей вслед за нами, шёл разговор о том, что наболело, что каждый день поминали солёным словом и в боях, и на отдыхе, - шёл разговор о втором фронте.

Пожилой солдат, чубатый и рыжеусый, говорил:

- Я бы этому господину Черчиллю соли на хвост не сыпал, - кислоты ему, трепачу, плеснул бы! Эх, братцы, доведись мне с ним встретиться...

Кто-то приглушённо хохотнул и спросил деловито:

- И что ты ему сказал бы?

- Не торгуй, сказал бы, правдою - больше выгоды будет!

Молодень кий бойкий солдатик заговорил запальчиво:

- Ты к совести его, Гаврюша, не стучись: там, где у другого совесть, - у него хитрость. Да и американские дружки только похваляются, а хвастать - не косить, спина не болит. Ты кровью исходишь, чтобы общее дело боронить, а дружки-американцы банки с тушёнкой подсчитывают. Наши им жизни, брат, нипочём, они ещё за каждый кусочек колбасы тройную плату потребуют!

- Зато Черчилль их куда как хвалит...

- В хвалёной капусте много гнилых кочанов! Дело-то ведь ясное - за нашей спиной стакнулись: мол, пускай Иван кровью своей землю удобряет, а мы, толстосумы, урожай придём собирать. В общем-то, братцы, верно пословица говорит, что змея меняет шкуру - не меняет натуру.

Сергей Николаевич тихонько смеялся:

- А наши ребята, пожалуй, могли бы написать американцам да англичанам крепкое письмецо! Право, если бы от меня зависело, я разрешил бы.

Увлечённые разговором, мы миновали голые, выжженные высотки, и впереди, в двух километрах, уже виднелись в зелени садов белые домики Западной Вейделевки. Почуяв жильё, лошади пошли живее, но где-то близко, словно под нами, под землёй, вдруг зародился смутный, прерывистый гул...

Сначала я подумал: самолёты. Нет. Небо было чистое от края до края, а гул нарастал всё отчётливей. Привстав на стременах, я оглянулся: над склоном высотки, что была от нас метрах в двухстах, взлетели пыльные смерчи. Танки!

Я обернулся к отряду:

- Врассыпную!.. Обойти Западную Вейделевку и держать направление на Нововаславль...

Три танка одновременно выметнулись из-за склона и, идя на предельных скоростях, сразу же открыли пулемётный огонь. Замысел танкистов был ясен каждому - подавить нас гусеницами и расстрелять из пулемётов. И они легко расправились бы с нашей малочисленной, почти безоружной группой, если бы... Теперь я подумал об этом, как о редкостном счастье, - если бы не такая - изрезанная оврагами - степь...

Команду повторять не приходилось, - конница рассыпалась по степи во все стороны; мой Воронок, чуя опасность, птицей пронёсся над яругой, перелетел через кусты терновника, промчался по зарослям бурьяна. Зубков оказался несколько впереди меня, но его конь вдруг шарахнулся в сторону, покачнулся и рухнул наземь. Комиссар успел спрыгнуть в самую последнюю секунду. Воронок промчался дальше, и я с трудом удержал его над обрывом оврага, черно распахнутым в зарослях трав.

"Возвратиться к Сергею Николаевичу... Успею ли?.." Ревя моторами, три танка метались по степи, и от ливня пуль, как от бурана, в воздухе вихрилась сбитая трава.

Я видел как падали наши бойцы, как падали ипытались встать, и бились в последних конвульсиях лошади. Чубатый рыжеусый солдат, тот самый, что недавно вёл беседу о втором фронте, встал из бурьяна, гляда на своего сражённого коня. Я успел ему крикнуть:

- Близко овраг... Поторопись!

Оглянувшись, я увидел в его руках гранаты. Да, удивительно запоминаются подробности этих считанных секунд. Гранаты солдат держал на уровне груди, а вокруг вихрилась трава, и было в его облике, в плечистой фигуре, освещённой предзакатным солнцем, невозмутимое, деловитое спокойствие.

Будто в кино, этот кадр сменился другим: комиссар Зубков приподнялся из буркуна, махнул мне рукой, размазал на потном лице полоску пыли:

- Уходи, Александр Ильич... Успеешь!

- Не ранен?

- Нет... но уходи!

- Вот что: не мудри. Берись За луку и становись на стремя. До обрыва сотня метров - дотянем!

Трудно было комиссару, не имея опыта джигитовки, сунуть в сремя ногу, удержаться за луку седла, но теперь нам было не до образцов кавалерийского искусства. Послушный Воронок будто понимал, что нам всё равно не расстаться, и пошёл мягкой рысью, осторожно неся двоих.

Я спешился у самого обрыва. Пулемётная очередь просвистела над нами, как ветер. Комиссар сделал шаг и покатился по глинистому откосу. Умный конь отпрыгнул в сторону, пробежал вдоль оврага, отыскал понадёжнее склон и легко сбежал на каменистое русло. Я задержался на кромке лишь на какие-то секунды. Где-то очень близко дважды грянули гранаты. Надрывно взвыл танковый мотор. Снова залился длинной очередью пулемёт.

Я понял: чубатый солдат сделал своё дело - он бросился с гранатами под танк.

Уже вечерело, и вражеские танкисты прекратили преследование. Кто-то из бойцов доложил, что один вражеский танк подбит.

- Если они попытаются взять его на буксир, - сказал я солдату, - отличная минута, чтобы перебить этих псов! Передай бойцам: человек пять - ко мне.

Он козырнул - "Есть!" - и бросился вниз по оврагу. Комиссар отчаянно карабкался по крутизне откоса, ухватился за корень, приподнялся, выглянул в степь.

- Нет, Александр Ильич, эти прохвосты осторожны. Они подобрали экипаж, а машину бросили. Вон как торопятся!

Мы выбрались из оврага и подошли к покинутому танку. Он был совершенно цел, и только обованная гусеница валялась в сторонке, в бурьяне. А из-под машины высунулась и застыла тёмная, жилистая рука. На пальце блестело золотое колечко...

- Гаврюша... - тихо произнёс кто-то из солдат. - Так ты, сердечный, до батюшки Дона и не дошёл!

Мы собрали в степи убитых товарищей и похоронили их на высотке. Солнце уже зашло, и в небе медленно гасли густые багровые отблески заката. За чёрной извилиной оврага, густо чадя, горел фашистский танк. Сняв фуражки, солдаты молча стояли у свежего холмика земли, и великое безмолвие степи было как клятва сердца, которой не нужно ни вздохов, ни слов.

 

А жизнь, безграничная, неумирающая, удивительная жизнь, оказывается, припасла нам и радости. Из ложбин, из буераков к нашей маленькой группе конников присоединилось шестеро, десять, двадцать кавалеристов! Это был уже отряд!

Я подсчитал наше оружие: пять автоматов, девять винтовок, четыре пистолета и два нагана, три гранаты. Подсчитал даже патроны: их оказалось около сотни. Что ж, всё-таки мы не с голыми руками. Кончатся патроны - вытащим сабли, в случае встречи с разведкой противника мы ему ещё покажем кузькину мать!

Право, с того часа нам везло. В Новославле войск противника не оказалось. И хотя в первом окраинном домике нам долго не открывали, но когда услышали русскую речь, с криками радости распахнули двери. Старик=хозяин, кряжистый донской казак, с рубленным шрамом от виска до подбородка, в длинной белой рубахе, босой, вскинул руки и крепко обнял на пороге бойца:

- Сынки мои родные.. Всё вижу, не спрашиваю, сам воевал...

Он бросился к соседям, и окна домов сразу же засветились. Казачки несли нам хлеб, кувшины с молоком, тащили корзины яиц и вишен. А пятеро молодых казаков уже седлали коней; у них, у степняков, нашлись самодельные сёдла; наскоро прощались они с родными и спрашивали у бойцов оружие. Никто из них не просил, мол, возьмите с собой: они знали своё место в строю, и позже я ставил их в пример, этих лихих рубак и наездников. Мы смыли с себя степную пыль, покормили коней, подкрепились и за полночь двинулись в дальнейший путь в надежде встретиться с двумя другими нашими группами.

А на рассвете, когда вдали меж взгорками узкой стальной полоской блеснул и засветился Дон, наш разведчик, примчавшийся во весь опор, крикнул:

- Впереди мотоколонна... Они принимают боевой порядок!

- Есть танки?

- Только машины. Они укрылись за высоткой.

Я оглянулся на степь: здесь простиралась гладкая, слегка всхолмлённа