В Лизогубовском лесу. Санитарка Нина. Марш по тылам противника. Бой в Грузском. Радостная встреча. На границе.

Мы молча брели по лесу, я и комиссар. У нас не было ни крошки хлеба и ни глотка воды. Ручей, обнаруженный нами в лесу, весь был затянут тиной и отдавал запахом гнили. Пить эту воду мы не решились.

Сейчас нужно было углубиться в лес, дать воинам хотя бы короткий отдых. Трудно рассказывать о том душевном состоянии, в котором находился каждый из нас. Тот, кто пережил на фронте первые месяцы войны, кто видел над головой армады вражеской авиации, черные стаи вражеских танков, наступающих на наши поредевшие подразделения, отлично вооруженную пехоту противника, зеленую, как саранча, и не менее многочисленную, тот может понять боль и ярость нашего бессилия.

Нет, мы не нуждались в словах ободрения. Отважные действия любого из наших бойцов — я в этом уверен — достойны страниц истории. Вера в нашу окончательную победу над ненавистным и беспощадным врагом была у каждого из нас естественна, как дыхание. Однако нам было невыразимо тяжело. Сколько я знал офицеров и бойцов своей бригады? Многих. Очень многих. Знал лично, много раз беседовал с ними, проникался их интересами, огорчался из-за неудач, радовался успехам… Близкие, родные люди, их больше не было со мной. Их вообще больше не было. А враг бесчинствовал в занятых городах и селах. Свирепствовали эсэсовцы и гестаповцы. Беженцы из Конотопа сообщали о массовых расстрелах женщин и детей… Откуда-то, казалось, из потусторонних далей, проклятые и забытые народом, возвращались заводчики. Торопились в оккупированные города растленные лакеи фашизма, белоэмигранты и украинские буржуазные националисты..

Что ж мы, солдаты великой Родины? Сколько еще мы будем отступать? Где та черта, на которой враг наконец-то споткнется и поползет назад, волоча собственные кишки?

Тяжелые думы владели мною и комиссаром, и единым утешением была вера в то, что не безнаказанно враг топчет нашу землю. Вот Казацкое… Мы потеряли многих. Но сколько потеряли гитлеровцы? Пожалуй, вдвое больше. Мы знаем, нам будет еще тяжелее. Но и враг не выдержит. Он обязательно задохнется в железной хватке народа, которого никто не побеждал.

И все же мне было больно при мысли, что я никогда больше не увижу многих своих десантников, офицеров и бойцов. А в жизни нередко случается, что когда тебе трудно, какая-нибудь встреча, обстоятельство или весть еще больше усиливают тяжесть.

Так было и на этот раз. На поляне мы встретили наших девушек-санитарок. Они перевозили раненых. Куда?! Это была напрасная тряска по лесной дороге на повозках: вырваться из леса не было возможности.

Медленно тащится повозка. Ее сопровождает… Да, это она, Машенька из Мышеловки! Но Машеньку теперь не узнать. Она исхудала и повзрослела: красивые косы подрезаны, глаза ввалились, по углам губ — две глубокие горькие черты. Бедная Машенька, сколько она пережила в непрерывных сражениях бригады!

Повозка останавливается перед нами. В ней — две девушки. Обе тяжело ранены. Машенька молча смотрит на меня по-прежнему ясными, добрыми глазами, и я вижу, они полны слез.

— Товарищ полковник, — тихо говорит она. — Вот эта, беленькая, моя подруга. Это — Ниночка, студентка Голосеевского лесохозяйственного института. Она из моего села. Я ее знаю с детства. Дружили, вместе играли… И вот… Тяжелое ранение в грудь…

Я подошел к Нине. Она смотрела на меня широко открытыми, ясными карими глазами. Мягкая, шелковистая, цвета степного ковыля прядь волос выбилась из-под косынки. Тонкие, чуточку изогнутые брови, четкий и нежный рисунок губ, наивные, детские ямочки на щеках. Они не разгладились и сейчас, когда она была сосредоточенна и серьезна и знала, что доживает, быть может, последние минуты.

— Товарищ полковник, — тихо проговорила она, неуловимо подаваясь вперед и глядя в глаза, будто приказывая, чтобы я не отступил, не отвернулся, — я давно хотела с вами свидеться, просто, по душам поговорить. Скажите, когда же мы перестанем отходить?

Я попытался объяснить ей, что войну ведет не одна наша бригада, что мы отходим в соответствий с указаниями фронта.

Но ее губы только покривились.

— Я думаю, все время думаю об одном: мы, русские и украинцы, потомки Суворова и Богдана Хмельницкого, должны сражаться до последнего.

— Нина, в последних четырехдневных боях десантники так и сражались!

Она, казалось, не слышала сказанного.

— Куда же мы будем еще отходить, товарищ полковник, до самой Волги-матушки?

И ждала ответа, неотрывно глядя мне в лицо жаркими карими глазами.

— Не отвечаете? Смотрите и молчите… Я — комсомолка, вы можете мне сказать самую горькую правду, но только правду. Я умираю и хочу знать правду…

— Я могу лишь одно сказать тебе, Нина. Мы не сдадимся на милость фашистов. И не пойдем с ними на мировую. Мы будем драться до последнего. И мы победим.

Глаза ее медленно закрывались, — бездонные лучистые карие глаза. Последним усилием воли она открыла их, отбросила с груди шинель.

— Вы… верите этому? Это… правда?

— Я клянусь тебе, Нина, сердцем…

Она улыбнулась. Две ямочки дрогнули на бледных щеках.

— Спасибо…

Глаза ее больше не открылись. Я осторожно взял полу шинели, которой она была укутана, и накрыл неподвижное, словно точенное из белого мрамора, лицо.

Только к вечеру мы с комиссаром разыскали в лесу штаб 6-й воздушно-десантной бригады. Вскоре сюда подошла группа наших бойцов и офицеров.

Уже издали слышался бодрый голос Охлобыстина. Вечерело. Меж деревьями вспыхивали и гасли светляки папирос. Охлобыстин держал в кругу бойцов речь:

— …И никакого окружения, понимаете? Мы — сила. Мы еще посчитаем фрицам кости. Пустяки, что они заняли Казацкое. Мы стукнем их с тыла так, что перья полетят!

У комиссара изменилось настроение, голос его стал веселее.

— Послушайте, Александр. Ильич, да ведь этот врач — отличный политработник!

Охлобыстин успел разыскать наши тылы: теперь мы имели возможность переодеться в новую, сухую одежду. Что-то принесено и на ужин. Сон на опавшей листве, на валежнике, под старым кленом, что может быть здоровее? Правда, и здесь, в лесу, пробирает, северный сквознячок. Сеет холодный осенний дождик. Все это, однако, пустяки в сравнении с пережитым. И с тем, что еще предстояло пережить.

 

Целый день 15 сентября командир корпуса предоставил нам для приведения бригады в порядок. Мы не участвуем в бою целый день! Работы у нас немного, потому что немного и людей. Все же офицеры заняты с утра и до вечера: перераспределяют оставшееся оружие, соединяют поредевшие подразделения, выдают солдатам новое обмундирование; расторопный и хозяйственный капитан Андриец ухитрился вывезти часть своих запасов в лес.

Утром я и Борисов обсуждаем обстановку: прорывом нашей обороны в районе Казацкого немцы завершили окружение корпуса. Теперь мы находимся в тылу противника. Все части корпуса сосредоточились в Лизогубовском лесу.

Какое решение примет полковник Затевахин? Когда нам сообщат это решение? Времени для размышлений у командира корпуса, конечно, мало: гитлеровцы тоже не дремлют, они сосредоточивают у леса огромные силы.

Вечером 16 сентября Затевахин вызвал к себе всех командиров и комиссаров бригад и сообщил нам решение командарма. На следующий день, ранним утром, всему корпусу предстояло покинуть Лизогубовский лес и пробиваться в район Бурыни на соединение с войсками 40-й армии.

Комкор дал подробные указания о порядке выхода из окружения. Моя бригада должна была замыкать колонну корпуса. Впереди он поставил 6-ю бригаду, почти не имевшую потерь, за нею 212-ю.

Итак, нам предстоял марш через села, занятые противником, и мы должны были пройти через эти села в дневное время.

Трудно было нашим хозяйственникам расставаться с ценным имуществом, зарывать в землю парашюты и многое другое, но возможности брать лишний груз не было, — только артиллерию, минометы, боеприпасы, продовольствие и раненых.

Естественно, возникал вопрос: как быть с немецкими патрулями, с их регулировщиками, которых мы неизбежно встретим в пути? Десантники были обучены методу борьбы с врагом холодным оружием. Кинжал и штык должны были обеспечить колонне безопасность движения. Впрочем, и штык, и кинжал решено было применять только в крайнем случае, если противник вздумал бы преградить нам путь через населенные пункты Хижки, Духановка, Поповка, Попова Слобода — между памятными нам Казацким и Нечаевкой.

Здесь мы намечали резкий поворот на восток, на Бурынь, где в это время оборонялись части 40-й армий.

Еще затемно, в четыре часа утра, было пройдено село Хижки. Немецкие регулировщики молча глазели на нас, столпившись в сторонке от дороги. Почему они не подняли тревогу? Может быть, подумали, что это перемещается какое-нибудь немецкое соединение? Я думаю, их парализовал страх. Они не могли не понимать, что будут уничтожены при первой же попытке приблизиться к нашей колонне.

В деревне Духановке навстречу нам высыпал весь немецкий гарнизон. Фашистские солдаты еще издали приветствовали нас, уверенные, что это идет подкрепление их войскам, наступавшим у Бурыни. Вдруг немцы опомнились.

Где-то застрочил автомат. Прозвучал сигнал тревоги. Через несколько минут сутолока стихла. Десантники уничтожили гарнизон холодным оружием. Были захвачены трофеи. Особенно порадовали нас взятые у врага восемь новых больших автомобилей с полными баками горючего. Перед выходом на марш мы собирали горючее буквально по грамму. А теперь могли не только пополнить баки наших машин, но и усадить на немецкие грузовики наиболее усталых воинов.

Удивительный поход продолжался. Мы шли по совершенно открытым местам, переваливая через взгорки, спускаясь в ложбины, по проселочным дорогам и в стороне от дорог, стремясь сократить расстояние и выиграть время. Где это было возможно, обходили населенные пункты, стремясь продвигаться как можно быстрее и незаметнее. Однако ведь речь идет не о мелкой группе в двадцать, в тридцать человек! Двигался корпус! И казалось странным, что до девяти часов утра наша колонна не была обнаружена ни гитлеровскими самолетами, которые уже кружились над этим районом, ни патрулями врага.

Если в деревне Духановке уцелел хотя бы один вражеский солдат, он, конечно, сообщил о нас своему начальству. Если в селе Хижки нас опознали, а немецкие регулировщики не могли с такого близкого расстояния не опознать советских солдат, почему же они не воспользовались телефоном и не ударили тревогу? Все это представлялось мне загадочным, однако мы продвигались успешно… Мы шли!

В девять часов утра 6-я бригада вошла в село Грузское и стала проходить через железнодорожный переезд. Неожиданно грянули вражеские пулеметы.

Весь корпус остановился на открытом месте. Появись в эти минуты авиация или танки, нам было бы хуже, чем под Казацким. Даже от пулеметного огня противника мы могли понести здесь, на открытом пространстве, немалый урон. Однако с нами был Затевахин: он с ходу ввел в бой один батальон 212-й бригады и десантники полковника Виктора Желудева смяли и уничтожили немецкую заставу.

Все же этот бой задержал передвижение корпуса на целых три часа, а нам была дорога каждая минута.

В Грузском мы захватили пленных. Эти тыловые фашисты порядком ожирели, среди них оказались сынки высокопоставленных гитлеровских чиновников. Полковник Затевахин при мне допрашивал немецкого унтера, явного грабителя, с двумя десятками золотых колец на пальцах рук, с дюжиной часов в карманах.

— Нам было известно, — говорил унтер, хныкая и размазывая по толстым щекам слезы, — что в сторону Грузского движется большая колонна. В вашей колонне есть немецкие автомашины, и это сбивало наших патрулей с толку. Лишь в те минуты, когда вы вошли на окраину Грузского, мы убедились, что это противник. О, черт бы их побрал, эти русские тылы, здесь иногда опаснее, чем на передовой!

Из села Казацкого, где теперь были расквартированы крупные части противника, за нами погнались немецкие танки и бронетранспортеры. Капитан Кужель то и дело вынужден был разворачивать свою батарею и вести огонь по наседавшему врагу.

Расчистив путь на переезде в Грузском, корпус продолжал стремительное, безостановочное движение к цели. Немцы так и не успели бросить против нас авиацию. Не менее десятка их бронетранспортеров застыли, подбитые на дороге. Но отдельные танки врага продолжали беспокоить наш арьергард. На ровной, открытой местности за Грузским танкисты противника, по-видимому, вознамерились предпринять более решительные действия. Шесть танков ринулись к хвосту колонны, ведя ожесточенный пушечный огонь.

Я заметил; как один танк отделился от группы и двинулся сторонкой к мостику через ручей, который нам предстояло миновать. Как видно, командир танка знал местность и рассчитывал напакостить нам у моста.

Пока батарея Кужеля сражалась с пятеркой танков, к другой батарее подбежал какой-то офицер. Он остановил орудие, развернул его в сторону одиночного танка. Раздался выстрел. Вражескую машину заволокло дымом. По колонне пронесся радостный гул. Я подошел к офицеру и крепко обнял его: ну, молодчина, с первого выстрела — в цель!

Это был командир 212-й бригады Виктор Желудев, в прошлом артиллерист.

За мостиком наши войска резко повернули на восток. Где-то недалеко перекатывались громы артиллерийской канонады. Станция Бурынь была уже близко, а возле нее проходил фронт.

Подразделения гитлеровцев, наступавшие в этом направлении, конечно, не ожидали удара с тыла. Корпус стремительно развернулся, и наша пехота ринулась на боевые порядки врага, опрокинула его и уничтожила на значительном участке.

Теперь наша арьергардная бригада снова оказалась на передовой, и, шагая рядом с комиссаром желтыми пажитями, среди опустевших окопов противника, через воронки снарядных разрывов и трупы немцев, мы одновременно увидели над высоткой красное знамя, бьющееся на ветру.

Наши!..

Оттуда, с высотки, навстречу нам бежали люди. Кто это? Я узнал молодого стройного офицера. Какая радость! Это были бойцы и офицеры нашей головной походной заставы, отрезанной от главных сил бригады в бою под Казацким!

Значит, мы снова вместе… Кто-то с разбегу обнимал. Кто-то целовал. Кто-то сильно тряс руку. Меня обступило не менее сотни солдат: знакомые лица, веселые улыбки, руки, протянутые для пожатия… Я знал многих из них по фамилиям, по именам и помнил их отважные дела под Киевом и Конотопом. Какая глубокая, волнующая сила таится в спайке боевой солдатской семьи! Даже многие наши раненые встали. Перебинтованные вдоль и поперек, с перебитыми ногами и пулевыми ранениями в грудь, — они тянулись через борта машин к товарищам по оружию, плакали и смеялись.

Глядя со стороны на этот шумный, живой круговорот опаленных огнем бойцов, я невольно вспоминал «Железный поток» А. Серафимовича. Да, корпус наш выглядел словно бы продолжением «Железного потока»…

Через толпу ко мне пробился комиссар. Он был бледен от волнения, на глазах поблескивали слезы.

— Александр Ильич… Ну что за расчудесная штука — жизнь! Вспомни — вчера, и смотри — сегодня. Какое ликование и торжество! Значит, побоку всякую тоску и кручину. Мы будем жить… бороться… побеждать.

В Бурыни нам стало известно, что 15 сентября немецкие войска первой танковой группы Клейста, развивая наступление в северном направлении, соединились в районе Лохвицы с третьей танковой дивизией второй танковой группы Гудериана, наступавшей с севера на юг.

Киевская группировка войск нашего Юго-Западного фронта оказалась в оперативном окружении в обширном районе восточнее Киева.

Нам предстояли тяжелые, напряженные бои. Что ж, мы уже не раз встречались лицом к лицу с врагом, знаем, что такое окружение и как из него выходить и наносить при этом врагу чувствительные удары.

Казалось бы, путь от Лизогубовского леса до Бурыни корпус преодолел в сравнительно спокойной обстановке. Но попутно был разгромлен в Грузском пулеметный батальон 10-й немецкой моторизованной дивизии. Триста солдат и офицеров оставили фашисты убитыми на поле боя. В штабе батальона мы захватили важные документы. А добытые трофеи составляли: сорок грузовых, пять легковых автомобилей, двадцать пять мотоциклов и много оружия. Значит, и в самом критическом положении можно сражаться и побеждать! Теперь, соединившись с 40-й армией, мы опять являли собой грозную силу.

Среди полей и перелесков, неподалеку от Бурыни, высится древний курган. Здесь называют его могилой. Сколько веков этой могиле — никто не знает. Местные жители рассказывали, что при раскопках тут были найдены бронзовые наконечники копий, мечи и стремена.

На этом древнем рубеже далекие предки наши отбивали нашествия иноземных орд…

Я обратил внимание на голубой межевой столбик, у которого кто-то посадил цветы. Алые гвоздики цвели и в непогоду, наперекор сентябрьским северным ветрам и унылому зябкому дождю.

Я подошел ближе, прочитал надпись. Так вот почему здесь посажены цветы! На запад и юг — Украина. На север и восток — Россия. Далеко, да, слишком далеко мы зашли!

Какие-то люди длинной медленной вереницей тянулись через поля. У многих на руках, на плечах — дети. Снова беженцы… Женщины, ребята, старики. Молчаливое скорбное шествие народа Украины под защиту братской Руси.

Маленькая девочка едва семенит ножками, обутыми в рваные башмаки. На личике пыль, на платьице комья грязи. Как видно, она идет уже давно, малое человеческое дитя, которому тоже грозит фашистская пуля.

В руках девочки кукла. Все брошено, а с этой гипсовой Таней девочка не может расстаться: ведь кукла для нее — живое существо, а сама она, как мама.

Сеет дождь, и мелкие капельки текут по лицу девочки, оставляя темные бороздки, текут по неподвижному лицу куклы, и девочка осторожно вытирает их подолом платьица и говорит заботливо:

— Не надо, Танечка, не плачь…

Я отворачиваюсь, стиснув зубы, и отхожу от межевого столба. Потом наблюдаю за вереницей беженцев издали. Вот и они остановились у межевого знака, и старый, сгорбленный, седой человек медленно снимает шапку.

Он поворачивается и смотрит на запад, в просторы родных украинских полей. Потом опускается на колени и целует землю. Женщины, дети — все опускаются на колени.

В жизни есть минуты невыразимо глубокого значения. Я вижу, как собирают они по горсти земли, завертывают в платочки и прячут на груди.

О, славная, добрая мать Украина! Я — русский. Но твои страдания — это мои страдания, и твои раны — мои раны.

18 сентября наша бригада сосредоточилась в селе Орловке. Предстояли тяжелые бои.

 

 

Добровольное пополнение. Поп с пистолетом. Продолжение отхода. Мост взорван. Пять атак. Подготовка ночного рейда. Разгром автоколонны. Неудача Косолапова. «Идейный» немец. Разведчики не вернулись. Мы у города Тима.

В течение четырех суток под Орловкой происходили мелкие стычки патрулей. По ночам противник вел бесприцельный, беспокоящий артиллерийский огонь. Бригада почти не имела потерь, а наши сверхметкие стрелки-снайперы при всяком удобном случае брали фашистов на мушку. Мы заставили немцев ползать по земле. Теперь они уже не позировали на передовой. Это им слишком дорого обходилось.

Через четыре дня командующий 40-й армией приказал бригаде занять оборону в районе Ворожбы у населенного пункта Теткино.

Почти две недели в полосе нашей обороны противник не проявлял активности. Где-то севернее нас, в пятнадцати-двадцати километрах, шли ожесточенные бои. Неподалеку отсюда, в районе Глухова и южнее, действовала группа генерала Ермакова. Мы надеялись связаться с нею, чтобы установить тесное взаимодействие, но сколько ни пытались наши разведчики прорваться через боевые порядки немцев, им это не удавалось: подразделения 47-го немецкого моторизованного корпуса были так многочисленны и сосредоточены так плотно, что контролировали в этом районе буквально каждый квадратный метр.

Наша разведка боем, пытавшаяся пробиться в направлении Глухова, севернее реки Сейм, тоже не имела успеха.

Зато нам здорово повезло с пополнением бригады. Вот когда пригодилось собранное нашими вооружениями и тыловиками оружие, подобранное на полях сражений. У нас его оказалось немало: 20 станковых и 25 ручных пулеметов, более пятисот винтовок и автоматов! Это был золотой фонд бригады. Заместитель по тылу капитан Андриец ревностно его берег.

А теперь он ликовал: немалых трудов стоило ему отстоять и сберечь на марше этот груз, занявший несколько машин. Ликовали и наши штабные офицеры: пополнения сколько угодно, есть и оружие!

Из города Сумы и области, из Глухова, Бурыни, Кролевца, из окрестных поселков, с железнодорожных станций, из сел в бригаду шли и шли добровольцы. В большинстве это были молодые, энергичные юноши в возрасте восемнадцати-двадцати лет. Они не проходили медицинских комиссий, да таких комиссий в те дни и не существовало. Каждый из них уверял командиров, что он вполне здоров, и каждый горел желанием скорее зачислиться в часть и получить оружие.

Немало пришло к нам и пожилых людей: секретари райкомов и горкомов, учителя и председатели колхозов, механики и бригадиры, слесари и железнодорожники, врачи, агрономы, трактористы, комбайнеры.

Мы вручали им оружие в торжественной обстановке. Представители нашего политотдела, коммунисты и комсомольцы бригады беседовали с каждым новичком персонально, рассказывали им о боевых делах десантников, о боях за Киев и Конотоп.

Впрочем, убеждать этих молчаливых людей не приходилось. Они видели руины родных селений. Видели наглую и свирепую фашистскую солдатню. Многие из них недавно потеряли родных или близких. Одна неусыпная дума владела этими людьми — дума о мщении за поруганную Украину.

Когда я вручил автомат пожилому бригадиру колхоза, откуда ни возьмись, прямо из-под моей руки выскользнул маленький, щуплый, вихрастый паренек, в оборванном пиджаке, в заплатанных брюках.

— Товарищ полковник… Что же это за обида? Значит, только у него есть родина, — он кивнул на бригадира, — а у меня, вы думаете, нету?

На щеках у парнишки слезы, он поспешно вытер их рукавом, заговорил всхлипывая:

— Почему всем дают оружие, а мне сказали, не дадут? Вон тот командир, — он указал на старшего политрука Марченко, — так и сказал: не дам. Ты, говорит, ростом маловат, да и года твои не подходят. Так разве ростом воюют, товарищ полковник? Возьмите пощупайте мои мускулы, это же настоящая сталь! Я и по-пластунски переползти сумею, и перебежку сделаю вмиг… А вы, товарищ бригадир? Я ведь вас хорошо знаю: вы из соседнего с нашим села, товарищ Петренко, трое детей у вас — Миша, Коля, Васька… Вам бы кашу солдатам варить, дело это тоже почетное и нужное, а мне, молодому, товарищ полковник, мне ли, Косте Сумскому, на кухне усидеть?

— Хорошо, Костя Сумской, а умеешь ты владеть оружием?

Он удивился вопросу.

— Как же, товарищ полковник, не уметь? Нас в школе военному делу обучали, и еще я занимался в военном кружке. Давайте винтовку или автомат:, сам разберу и соберу, каждую деталь назову по имени и отчеству!

— Что ж, Костя, парень ты, вижу, бравый. Хорошо, получай автомат и помни, какое доверие оказывает тебе Родина.

Он бережно принял автомат, сдернул шапчонку, наклонился и поцеловал его.

Но если Костя действительно отлично знал оружие, этого нельзя было сказать о многих, которые пришли к нам. Трудно было этим товарищам в бою: им приходилось учиться на поле сражения.

Две недели сравнительного затишья, и бригада доукомплектована почти до штата; сколочены в боевом отношении батальоны; назначены из местного партийного актива политработники; из резерва армии прибыли командиры взводов и рот.

Из-за реки Сейм темными осенними ночами к нам прорывались группы солдат, выходившие из окружения. Среди них было много украинских коммунистов, и почти все они свято сберегли свои партийные билеты. После проверки их зачисляли в состав бригады, которая вела боевые занятия, используя каждый свободный час.

В селах, где мы стояли, люди просили только об одном: не уходите. Местные власти и крестьяне обеспечивали нас продовольствием сверх всяких норм. Бойцы и офицеры были окружены вниманием и заботой населения. «Не уходите, родные…» Я постоянно слышал этот шепот, мольбу, крик. Но мы — солдаты, и обязаны подчиняться приказу. Мы снова и снова снимались и молча шли на восток.

В начале октября, в осеннюю распутицу, когда, как говорится, разверзлися хляби небесные, когда проселки превратились в сплошную бесконечную трясину, мы за день совершили бросок более чем в сорок километров и заняли оборону от Коренева до села Снагость.

Утром 13 октября к домику, в котором я остановился, подкатила повозка. В комнату вошли двое: рослый седой старик в поношенном пальто и примятой шляпе и сравнительно молодой мужчина в кожаной куртке и высоких сапогах. Они отрекомендовались: секретарь райкома Федоренко и председатель колхоза Сидорчук.

Я взглянул на их документы и пригласил гостей к столу. Они сняли фуражки и присели напротив меня. Лица их были усталы, глаза красные от бессонницы.

— Не думал я, Александр Ильич, — сказал Сидорчук, — что вы нас так сразу и примете…

— Как видите, у меня даже нет приемной. Так что посетителям негде ждать.

Сидорчук улыбнулся.

— Верно. Однако у вас достаточно и своих дел.

— Мы с вами коммунисты, товарищ Сидорчук, и каждое ваше дело — одновременно и мое дело.

Председатель наклонил голову:

— Отрадно слышать хорошие слова.

Федоренко заговорил озабоченно:

— Что делать, Александр Ильич, — дайте совет, и мы вас послушаем… У нас около 500 тысяч пудов зерна, это семенной фонд колхозов. Много скота… Сельскохозяйственные машины. В магазинах на два миллиона рублей ценных товаров… Куда все это спрятать, как уберечь? Насколько нам известно, вы этой ночью уйдете на восток. Неужели такое богатство должно остаться немцам? Помогите нам отправить скот, зерно, товары в тыл!..

Я невольно задумался: что им ответить? Конечно, я должен был сказать им только правду, как бы она ни была горька.

— Хорошо, товарищи, куда же мы отправим это богатство?

Они переглянулись. Федоренко нахмурил седые брови.

— Вы — человек военный. Вам это лучше знать.

— Я говорю с вами чистосердечно: сегодня мне приказано занять оборону в районе Липовца. Это, примерно, семьдесят километров отсюда на восток. Вы представляете. Семьдесят километров!

И снова они переглянулись. Бледнея, Федоренко сказал:

— Мы ничего не успеем сделать. Даже если бы вы помогли.

— Не подумайте, что мне легко, товарищ Федоренко. Но единственный выход в данной ситуации — уничтожить все.

Секретарь райкома уронил седую голову на грудь:

— Уничтожить!.. Это, Александр Ильич, просто сказать. Мы ведь своими руками все наживали, по зернышку собирали такое богатство, а теперь… уничтожить! Скажите, заметили вы прошлой ночью в селе, на огородах, людей? Мы-то их заметили. Женщины, дети, старики и старухи таскали на поля, на огороды муку в ящиках, зерно и зарывали в землю. Многим из них помогали ваши солдаты. И это понятно: все с нашей отступающей армией не уйдут. Кто-то останется, и нужно будет чем-то жить. Вот они и делают запасы. Что ж, они их наживали. Пусть берут… Однако что делать с нашим семенным фондом? Полмиллиона пудов! Сжечь…

Он вдруг затрясся от рыданий.

— Да, только сжечь.

Мы простились на крыльце. Где-то неподалеку равномерно выстукивал очередь пулемет. Сеял дождь. У домика покачивался на ветру фонарь, и стекла его были заплаканны.

Я не ожидал, что через сутки еще раз встречу Федоренко и Сидорчука. Они не ушли в Коренево. Не успели. Я сам вручил им автоматы и позже видел обоих в боях.

…По данным штаба 40-й армии нам было известно, что войска противника заняли Глухов, Крупец, Рыльск и форсировали реку Сейм. Их мотоколонны двигались в направлении Льгов — Курск.

С вынужденным отходом наших войск в глубь страны, как и недавно при вражеской осаде Киева, среди местного населения стали распространяться самые фантастические слухи. Некоторые из них вызывали у бойцов только усмешку. Другие заставляли призадуматься. Третьи настораживали, будили ярость и гнев.

Дряхлая старушка, которой удалось каким-то чудом выбраться из Глухова, клялась, что видела рогатых немцев.

— Это в каком же смысле бабушка, рогатые они? — допытывался смешливый солдат.

— А так, сыночек, и есть: рога, будто у барана, и назад торчат!

— Значит, в сторону Германии?

— Истинно, сынок!

— Дело понятное, — шутил солдат. — Там ведь, в Германии, женки этих фрицев остались… Поняла, бабуся?

Молодой учитель рассказывал, что в Глухов прибыл какой-то помещичий отпрыск и заявил о своих правах на землю. Этого отпрыска ночью пристрелил кто-то из местных партизан, но в обозах немцев следовали десятки белоэмигрантов, они становились комендантами городов, начальниками полиции, агентами гестапо и без разбора мстили населению, не жалея ни женщин, ни детей.

Это уже было похоже на правду. По крайней мере, мы имели сведения, что в Конотопе в гестапо рьяно подвизалось отребье белогвардейщины и кулачья, а в наших западных областях помещики снова устанавливали барщину.

Один офицер уверял меня, что вслед за войсками противника движется целый сонм попов. Я не поверил: этим ли еще ввязываться в войну? Но 20 октября в Липовце, что юго-западнее Курска, комиссар Чернышев сообщил мне новость. Наши разведчики, возглавляемые лейтенантом Яровым, задержали священника с крестами в мешке и с пистолетом за поясом брюк.

Озадаченный, я приказал вызвать Ярового. Он явился через пятнадцать минут, бросил на скамью увесистый вещевой мешок:

— Это амуниция благочинного.

Я осмотрел мешок: он был сшит специально, с наплечными ремнями для носки на спине.

— А что в нем?

— Всякая всячина, товарищ полковник. Разрешите открыть?

Он вынул из мешка два новых начищенных креста, ризу с подризником, черный халат, камилавку, два евангелия разных размеров, пакет, полный денег.

— Здесь ровно пятнадцать тысяч рублей, товарищ полковник, — усмехнулся Яровой, подавая мне пакет, — Божий посланец странствовал безбедно!

— Это и все его имущество?

Яровой порылся в уголке мешка и положил на стол горсть патронов от пистолета «вальтер».

— Теперь все. Учтите, его пистолет был заряжен.

Я подумал, что некоторые слухи, как видно, были не лишены оснований.

— Где же вы его взяли, Яровой?

— С помощью Машеньки из Мышеловки задержал. Машенька теперь стала разведчицей. Мы находились в селе Солдатском и уже собирались уходить, как вдруг подходит ко мне этакий немощный старичок. «Товарищ командир, — говорит, — я должен сказать вам по секрету, что в нашем селе появился подозрительный человек. Только дайте слово: вы никому не укажете на меня?» Я дал старичку слово. «Хорошо, — говорит, — смотрите, вот, пятый дом слева. Там живет набожная вдовушка. Этот подозрительный у нее ночевал. Священник он, а только речи ведет подлые: германская армия, говорит, обязательно выйдет победительницей; капут, говорит, советам, а вы, люди добрые, готовьте хлеб-соль, чтобы наших освободителей-немцев встречать»… И я, и Машенька тут же позабыли об этом старичке, бросились к дому вдовушки. С нами были еще два автоматчика: мы оцепили дом, а Машенька постучала. Ей не отозвались. Тогда она открыла дверь и вошла. Минут через пять выбегает и говорит: «В доме — ни души. Хозяйка ушла куда-то. Но подозрительны мне показались мужские валенки под кроватью. Похоже, кто-то там лежит».

Я послал в дом разведчика Петрова. Через минуту слышим условный свист. Вбегаем в дом и видим: Петров вцепился в огромный валенок и не может вытащить его из-под кровати. Вдвоем мы вытащили на свет божий здоровенного дядьку с крестом на груди. Полы его пиджака распахнулись, я заметил колодочку пистолета. Вот он, этот пистолет.

Яровой положил на стол новенький средних размеров «вальтер».

Меня заинтересовал этот церковный «деятель».

А пока Яровой ходил за благочинным, в комнату, возбужденный и злой, вбежал Чернышев.

— Слышали, какие трюки гитлеровская пропаганда выбрасывает? Целую стаю попов запустила для разложения наших тылов.

— Слышал, Федор Филиппович. Сейчас мы посмотрим на такого пропагандиста.

Поп Аркадий оказался рослым, несколько сутулым мужчиной лет сорока пяти. Лицо одутловатое, под глазами мешки. Взгляд у него был цепкий и осторожный; руки холеные, хотя и грязные; волосы пострижены под кружок.

Он шагнул через порог, взглянул по углам и занес руку, чтобы перекреститься, но хозяин дома икон не держал, и поп Аркадий смиренно опустил руку.

— Откуда прибыли, благочинный? — насмешливо спросил Чернышев.

Поп Аркадий вздохнул, уставился взглядом в потолок.

— Пути господни неисповедимы…

Я резко оборвал его;

— Хватит!.. Отвечайте на вопросы, И говорите правду, иначе…

Он насторожился.

— Что… «иначе»?

— Иначе вы будете расстреляны как фашистский шпион.

Поп Аркадий выпрямился, спокойное, смиренно-благостное выражение сошло с его лица.

— Если вы касательно пистолета, поверьте, это дело случая…

— Отвечайте на вопросы, — оборвал его комиссар.

— Откуда вы прибыли?

Он потупился:

— Из немецкого города Котбус.

— Кто вас послал?

— Это было еще перед началом войны. В Котбусе немецкие власти собрали группу православных священников из разных городов и разъяснили нам, что мы, как только начнется война, должны следовать за немецкими войсками и восстанавливать во всех занятых немцами селах и городах богослужение.

— Только ли богослужение? — быстро спросил комиссар.

— Да, только…

Федор Филиппович резко встал из-за стола:

— А в отношении Советской власти что вам было приказано говорить?

Поп Аркадий метнул на комиссара зоркий, прищуренный взгляд:

— Вы… знаете?

— Знаю.

— Верно. Нам было приказано вести богослужение против коммунистов и призывать мирян не оказывать сопротивления завоевателям.

— Вы это исполняли?

— Так…

— Почему же вы оказались впереди наступающих немецких войск? — спросил я. — Разве и это входило в вашу задачу?

— Да, входило.

— Рассказывайте подробней.

— Нас обязали при каждом удобном, случае проходить в тылы советских войск.

— И вести агитацию?

— И нести слово божье.

— С пистолетом за поясом?

Он быстро взглянул по сторонам, взял стул, резко его придвинул, сел; одутловатое лицо его приняло надменное выражение.

— Чему вы удивляетесь, командиры? Тому, что священнослужитель участвует в войне? А разве этого не было во веки веков? Разве не сказано в священном писании: и возрадуются кости, тобою сокрушенные?

— Сколько ты получил от немцев? — негромко спросил комиссар. — Сколько серебреников… Иуда?

Поп Аркадий протянул руку, не спрашивая разрешения, взял из моего портсигара папиросу, закурил.

— Господа командиры… — начал он мягко, пристально глядя мне в лицо, обернулся, глянул в лицо комиссару. — Слушайте меня: я смогу быть вам полезен. Ваше дело проиграно. Слышите? Вы проиграли войну. Единственное, что у вас остается: перейти на сторону сильного. Вас встретят с уважением и почетом. Не теряйтесь. Еще не поздно. Я буду вашим проводником…

Мне удалось вовремя отвести в сторону руку комиссара. Он стукнулся локтем о стол и сразу же выпрямился, тяжело дыша, бледный, с горящими гневом глазами.

Я кликнул часового и указал ему на попа.

— Уведите в штаб корпуса. Будьте внимательны: это матерая сволочь…

Некоторое время мы молча сидели у стола. Чернышев медленно поднялся, тяжело опустил руки:

— Извините, Александр Ильич… Не сдержался.

— Не волнуйтесь, комиссар. Думаю, «отец Аркадий» еще расскажет много интересного.

 

Трудным был путь бригады по осенним русским степям в непогодь из района Ворожбы до Тима. Мы отходили в сутки не менее чем на пятнадцать километров. Двадцать суток непрерывного отступления. Триста километров пройденного горького пути. Немецкие дивизии преследовали нас по пятам. Как правило, днем мы отражали атаки противника, а ночью совершали марш на восток, до нового оборонительного рубежа.

То, чего так настойчиво добивал