Глава восемнадцатая. Великий синтез

 

1

 

Как раз в то время, когда, вернувшись из дальних поездок, он поселился в Потсдаме на берегу тихого озера, история физики совершила свой новый революционный прыжок.

Весной 1924 года тридцатилетний парижанин, выходец из очень родовитой (принадлежавшей некогда к королевскому дому Бурбонов) семьи, посвятивший себя скромной профессии физика-теоретика, Луи де Бройль защитил свою докторскую диссертацию в Сорбонне, Ланжевен, научный руководитель де Бройля, послал корректурные гранки диссертации Эйнштейну. Ланжевен сделал это не потому, что сомневался в ее достоинствах. Взволнованный (или даже, как он писал, «потрясенный») ее содержанием, он хотел как можно скорее передать это содержание своему великому другу. Ответ не замедлил последовать: «Для привычного к рутине ума, — писал Эйнштейн, — диссертация покажется сумасбродной; при ближайшем рассмотрении — это полет гения…»

Мы должны вернуться опять на полстолетия назад и вспомнить доказанный Плаяком и уточненный Эйнштейном факт прерывной, «пульсирующей» структуры света, факт дробления света на мельчайшие порции — фотоны или кванты. Мы должны сопоставить этот факт с другим, резко противоречащим ему обстоятельством — непрерывной природой света как волнового «процесса, происходящего в электромагнитном поле Фарадея — Максвелла.

Путь к решению этой мировой загадки проложил Луи де Бройль.

Он не ставил целью свой работы ликвидировать, механически «примирить» это противоречие. Наоборот: он исходил из факта противоречивости явлений света, и, больше того, он распространил ее на обычное вещество.

Как рассказал недавно сам де Бройль, исходным толчком для его теории явилась мысль, брошенная Эйнштейном летом 1909 года на съезде физиков в Зальцбурге. Именно эта мысль, как помнит читатель, произвела глубокое впечатление и на Макса Планка, поделившегося тогда своим ощущением с Эйнштейном. Что же касается де Бройля, то в дни Зальцбурга ему не было шестнадцати лет, и он только готовился еще к приемным экзаменам в парижском университете — в Сорбонне…

В начале двадцатых годов, вспоминает де Бройль, он обнаружил в одном из полузабытых журнальных обзоров зальцбургский доклад Эйнштейна. Эйнштейн писал там о единстве и связи прерывных и непрерывных свойств света, и на вопрос о конкретной сущности этой связи предлагал ответить так: световые частицы — это «особые точки» колеблющегося электромагнитного поля, или, если прибегнуть к образному сравнению, нечто вроде «гребешков пены», вскипающих то здесь, то там на изборожденной волнами поверхности моря! Сравнение это, разумеется, весьма условно, поскольку электромагнитные колебания не являются колебаниями механического рода, но это сравнение подчеркивает важный общий момент: энергия любых волн не рассредоточивается равномерно в пространстве, а концентрируется в очагах, совпадающих с наибольшим размахом колебаний. Как следствие отсюда, закон движения очагов концентрации энергии определяется законом распространения волн. Волна — в частности, электромагнитная, световая — «ведет» свои «гребешки пены»! Чем больше размах колебаний электромагнитной волны, тем гуще рой квантов, обнаруживаемых в соответственном объеме пространства…

Не то же ли самое должно наблюдаться и в глубочайшей подоснове обычного, атомного вещества?

Так была создана в 1924 году «волновая механика», в которой атомы (и еще более мелкие «элементарные» частицы) стали рисоваться в одно и то же время как прерывные крупинки материи и как волны особого рода — так называемые «пси-волны», или «волны де Бройля».

Более законченное математическое оформление волновой механики было достигнуто, впрочем, лишь спустя два года Эрвином Шредингером в Цюрихе[79]. Тогда же, в 1926–1928 годах, реальность новых, предсказываемых теорией волн была подтверждена на опыте Джорджем Томсоном-младшим (сыном старого «Джи-Джи» Томсона), а также американцами Дэвиссоном и Джермером, — один из образцов научного предвидения, которые никогда не забудутся в истории науки!

Общее количество «механик», принятых на вооружение физикой, таким образом, достигло трех. Кроме классической механики Ньютона, дающей, напоминаем, закон движения крупных (по сравнению с атомами) и медленно перемещающихся тел, и кроме эйнштейновской механики, фиксирующей быстрые (приближающиеся к скорости света) движения, наука располагала теперь и «механикой Шрединтера — де Бройля», специально отражающей поведение мельчайших материальных объектов, таких, как атомы, электроны, ядра.

Эту множественность «механик» надо было рассматривать, естественно, как результат качественного многообразия физического мира, как отражение материи в разных областях и на разных ступенях объективно-реального мира.

Историческим успехом механики де Бройля — Шредингера[80] явился охват очень большого числа ранее не поддававшихся расчету атомных явлений, а также предсказание новых фактов, подтвердившихся на опыте.

 

2

 

Своеобразной и сразу же бросавшейся в глаза особенностью этой механики была, однако, важная неполнота сведений, даваемых ею о поведении отдельных атомных объектов.

Математический аппарат волновой механики оперирует и впрямь только вероятностями наступления атомных событий. Если вернуться к прежнему сравнению, этот аппарат не дает возможности уследить за «вскипанием» одного единичного «гребешка» на вершинах волн, но отвечает на вопрос лишь в среднем; указывает, каковы шансы появления гребешка в данном месте и в данный момент, если взять на круг большое число подобных событий. Математический аппарат атомной механики позволяет, скажем, вычислить вероятность радиоактивного распада любого атома в куске урана в течение ближайшей секунды, года или тысячи лет. Но точный момент этого распада остается тут неопределенным и вовсе не поддающимся расчету. Во многих случаях такое предсказание хода индивидуальных атомных событий вовсе и не требуется на практике. Но разве это снимает самый факт объективной реальности индивидуальных процессов, текущих в мире атома, и задачу проникновения в точный закон их протекания?[81]

Вот эта в высшей степени острая теоретико-познавательная ситуация и была предметом обсуждения на очередном — пятом — «сольвеевском» международном съезде ведущих физиков в сентябре 1927 года в Брюсселе; первый съезд, мы помним, состоялся в 1911 году в том же Брюсселе.

Эйнштейн ехал на съезд со своей оценкой создавшегося положения и высказал ее в своем выступлении.

— Ключ к пониманию волновой механики, — говорил Эйнштейн, — состоит в том, что эта механика дает коллективный закон  событий, происходящих в мире атома. Коллективный, или, как принято еще иначе говорить, статистический, закон — это закон, управляющий огромным множеством скрещивающихся друг с другом индивидуальных событий. Такой закон регулирует поведение коллектива как целого, оставляя в значительной мере неопределенным ход каждого единичного события в отдельности. Такова специфика всякой статистической закономерности, и волновая механика не составляет тут какого-либо исключения.

Одну из статистических закономерностей, относящихся к квантовой механике, напомнил Эйнштейн, вывел он сам и, независимо от него, индийский физик Шатьендранат Бозе не далее, как за три года до данного съезда — в 1924 году. Коллективный, а не индивидуальный характер законов квантовой механики, продолжал Эйнштейн, коренится как раз в том, что она учитывает не только прерывный, но и непрерывный аспект бытия материи. Она, эта механика, оперирует волнами, распространяющимися, несомненно, в некотором особом поле, а стало быть, она имеет ареной обширные участки пространства, а стало быть, в ее кругозоре находятся всегда большие количества «гребешков пены», большие скопления атомов, электронов, ядер… Следствие отсюда? Только одно. Надо расширять и углублять дальше теорию атома[82], выводя ее за рамки  статистико-вероятностных расчетов, преодолевая  «неопределенности», ища — в дополнение к статистике — точные  законы единичных атомных процессов, таких, как радиоактивый распад ядра или как полет электрона сквозь камеру Вильсона…

Эйнштейн окончил свою речь. Его поддержал Луи де Бройль. Против выступил единый фронт многочисленных теоретиков.

Картина была ясна. Рыцари «феноменологической» физики, эпигоны доктора Маха, претерпев столь сокрушительный урон в дни первых успехов на фронте атома и обанкротившись также на теории относительности, намеревались прицепить свою ладью к волновой механике. Неопределенность, непредсказуемость точного хода единичных атомных событий как нельзя лучше устраивала этих теоретиков. Возведя неопределенность в ранг абсолюта, отметая с порога поиски скрытой и управляемой точными законами подосновы атомного мира, «копенгагенская школа» — под таким названием выступал теперь неомахизм — могла пытаться убить двух зайцев одним ударом. С одной стороны, становились «возможными» мистические спекуляции на тему о беспричинности и о чистой случайности, якобы господствующих в атомном мире: раз позади расчетов вероятностей не скрывается никакого единичного закона, тогда и впрямь открываются ворота для индетерминизма, для «свободы воли электрона»![83]И, во-вторых, отказ от выхода за рамки чистой статистики позволял подводить под эту статистику привычную субъективистскую базу. На месте единичных законов объективно-реального атомного мира водворялись «ощущения наблюдателя», «показания прибора» и весь знакомый инвентарь позитивистской физики…

История четвертьвекового засилья копенгагенской школы в зарубежной теории атома выходит за рамки этой книги.

Об этом засилье, о «тирании статистико-вероятностного метода» хорошо рассказал Луи де Бройль в своем памятном выступлении 31 октября 1952 года перед французскими физиками.

«…Долгое время, — сказал де Бройль, — я терзался вопросом о физическом истолковании формализма волновой механики. Я пытался искать реальный смысл двойственной природы атома, как волны и частицы… Но я натолкнулся на длительное сопротивление и враждебность  многочисленных и знаменитых теоретиков… Не решаясь развивать дальше теорию (речь идет о теории, вскрывающей взаимосвязь между движением волны и перемещением единичной частицы. — В. Л.), я потерял мужество  (je me decourageai) и присоединился к вероятностной  трактовке волновой механики».

«Но сегодня я вижу, что эта, чисто статистическая трактовка препятствует дальнейшему прогрессу физики. Кроме того, она логически приводит к разновидности субъективизма, который сродни философскому идеализму, отрицающему физическую реальность, независимую от наблюдателя…»

Так говорил Луи де Бройль, стоявший в 1927 году плечом к плечу с Эйнштейном, затем «потерявший мужество», но через двадцать четыре года вновь обретший его и снова включившийся в борьбу за материализм в теории атома.

Что же касается Эйнштейна, то он в этом вопросе не терял мужества ни на один день, ни на один час! Отказавшись принять «чисто-вероятностную трактовку» волновой механики, он начал еще в двадцатых годах свою борьбу, — самую тяжелую и самую отважную, — борьбу, которая была логическим продолжением событий его юности — работ над броуновским движением и первых дней штурма реальности атома.

«В наших научных взглядах мы — антиподы», — писал он 7 ноября 1947 года в письме к своему старому европейскому коллеге и одному из лидеров копенгагенской школы М. Борну. «Ты веришь в играющего в кости бога, а я — в полную закономерность в мире объективно сущего…  Большие первоначальные успехи квантовой механики не заставили меня поверить в то, что в основе природы лежат законы игры в кости!»

И в письме от 3 декабря того же года:

«Ты опрашиваешь, почему я убежден, что атомные объекты управляются, помимо статистических, также и точными каузальными законами?.. Я отвечу тебе: я чувствую это моей кожей. Свидетелем является мой мизинец (…Капп ich meinen Kleinen Finger als Zeuger beibringen)!»

Нет, он не верил в то, что «бог играет с миром «в кости», он ощущал всеобщую связь и закономерность, господствующие в физическом мире, он осязал их своей «кожей», каждой клеточкой своего существа естествоиспытателя-материалиста! И не было года — за четверть века, истекшую после сольвеевского съезда, — чтобы он не поднял голоса протеста, обрушивая разящую критику против замыкания атомной теории в статистико-вероятностных рамках, против раздувания роли случайности в атомном мире. Копенгагенская школа сопротивлялась отчаянно. При каждом удобном и неудобном случае — с трибуны съездов, со страниц журналов — ее теоретики отстреливались обильными «возражениями», «замечаниями», «антикритиками»… Все это описано самими деятелями копенгагенской школы в юбилейной книге, в седьмом томе так называемой «Библиотеки живущих философов» (Library of living philosophers), выпущенном в 1949 году к 70-летию Эйнштейна. Примечательная эта «Библиотека», заметим, известна тем, что издается на деньги Рокфеллера через посредство доверенного лица этой фирмы господина Шилпа, а основными авторами в ней являются наши старые знакомые из «венского кружка», перекочевавшие в тридцатых годах на подножный корм в Америку. Каждый из пухлых томов «Библиотеки» комплектуется из подходящих к случаю статей апробированного господином Шилпом содержания. Прилагается также фотографический портрет, биография и «заключительное слово», принадлежащие перу самого «живущего философа…». Что касается Эйнштейна, то по отношению к нему эта парадная программа оказалась выполненной не вполне гладко. Ознакомившись с написанными в его «честь» статьями, он пожал плечами и бросил кратко: «Вот обвинительный акт против меня!» В заключительных заметках, помещенных в конце тома, он написал: «… После тщетных усилий я окончательно вынужден признать, что образ мысли, содержащийся в некоторых статьях (данного сборника), настолько решительно отличается от моего собственного, что для меня просто невозможно сказать о них что-нибудь путное!»

А вот сердитое признание, содержащееся в другой статье, напечатанной в этом же юбилейном сборнике и принадлежащей перу лидера копенгагенской школы;

«Различие между подходом Эйнштейна и нашим подходом воздвигло препятствие к взаимопониманию… Сколько мы ни встречались и ни дискутировали… это не привело к согласованию наших точек зрения по теоретико-познавательным вопросам физики…»

 

3

 

«Физическому» идеализму не удалось сломить Эйнштейна!

Историческую роль в этих событиях сыграла статья, написанная им в мае 1935 года в сотрудничестве с молодыми учениками Розеном к Подольским в Принстоне. В 1948 году он повторил и усилил свою атаку на страницах швейцарского журнала «Диалектика». В 1953 году, в последний раз, старый боец взял в руки перо и нанес им сокрушающий удар в статье, помещенной в сборнике в честь 60-летия Луи де Бройля.

«Мои выступления (против копенгагенских теоретиков), — писал он здесь, — продиктованы глубоко болезненным ощущением, которое вызывают у меня принципиальные основы чисто-статистической трактовки квантовой теории…» Верно ли, что «не имеет смысла» искать точное положение электрона в пространстве в любой момент, независимо ни от какой статистики, а также от прибора и от наблюдателя? «Никто не сомневается, что в данный момент времени центр тяжести Луны занимает вполне определенное положение даже в отсутствие наблюдателя». Может ли быть иначе для электрона? «Стоит только встать на эту точку зрения, и тогда невозможно избежать солипсизма…»

Клеймом солипсизма Эйнштейн, вслед за Лениным, уже метил однажды «физических» идеалистов в 1921 году. Этим же самым клеймом, как видим, он припечатал их и в году 1953-м!

Но вскрыть причину болезни — это уже много, но это еще далеко не все. Нужно лечить болезнь, нужно найти ключ к построению полностью детерминистской теорий атома, — теории, которая вышла бы из прокрустова ложа «случайностей» и «вероятностей», включив вместе с тем в себя волновую механику как статистический полезный метод.

Уже в дни, предшествовавшие сольвеевскому съезду 1927 года, Эйнштейн ушел с головой в работу над этой задачей.

«Замыслом микельанджеловской мощи» назвал эту серию трудов Эйнштейна современный итальянский философ-коммунист Франческо Альбергамо.

Да, это был замысел поистине самого широкого теоретического синтеза, который когда-либо выдвигался в истории с времен Фалеса и милетцев!

Электромагнитное поле, открытое Фарадеем и Максвеллом, с одной стороны, и гравитационное поле, изученное Ньютоном и Эйнштейном, с другой, оставались оторванными друг от друга сущностями. Надо было их теперь связать, эти два качественно различных непрерывных аспекта бытия единой материи. Надо было построить единую теорию поля.

Еще в 1918 году первую попытку в этом направлении сделал цюрихский математик Германн Вейль. Вейль, заметим, в философских вопросах не раз скатывался к идеализму, и это заставляет вспомнить слова Ленина насчет тех профессоров, которые «способны давать самые ценные работы, в специальных областях химии, истории, физики», но которым, «нельзя верить ни в едином слове,  раз речь заходит о философии»! Попытка Вейля оказалась неудачной, но самый замысел работы заслуживал серьезного внимания. Предстояло показать, что не только масса тел, но и электрический заряд способен изменять, «искривлять» геометрию пространства. Если бы это удалось установить, тогда законы движения зарядов и магнитов — уравнения Максвелла — связались бы с законами структуры, пространства (и времени) на тех же основаниях, на каких закон тяготения планет и звезд был приведен в связь с кривизной пространства.

Другой — не менее важный — шаг должен был состоять в расшифровке диалектического единства между прерывностью и непрерывностью материи. Показать, почему, кроме непрерывных «полей», существуют и связанные с ними обособленные материальные тела, вскрыть сущность этой связи, вывести именно отсюда точные законы атомного мира (включая и статистические законы волновой механики), — такова была задача.

Реакционные шуты и гробокопатели науки немало поглумились над этой теоретической программой Эйнштейна.

Для идеологов копенгагенской школы это была ненавистная им «материалистическая метафизика». Для филистеров же из числа мнимых «друзей» материализма речь шла тут о непростительном, видите ль, «сведении» физики к геометрии, о «геометризации» физики… Люди, разжевывавшие глубокомысленно эту жвачку, прикидывались незнающими того, что делом жизни Эйнштейна являлось не выведение физики из геометрии, а, как раз наоборот, превращение «априорной» геометрии в отдел конкретной физики. Делом жизни Эйнштейна было включение геометрии, включение структуры Пространства — Времени как важнейших, коренных — по Марксу, Энгельсу, Ленину — форм бытия материи в теорию, отражающую физический мир[84]. Небесполезно напомнить в этой связи, что с программой великого синтеза, намеченной Эйнштейном, перекликается через столетия идея, вдохновенно провозглашенная другим гением, — одним из величайших гениев, когда-либо творивших в истории материалистического естествознания.

В «Слове о пользе химии» Ломоносов писал: «…Прекрасныя натуры рачительный любитель, желая испытать толь глубоко сокровенное состояние первоначальных частиц, тела составляющих, должен высматривать все оных свойства и перемены… Таким образом, когда… любопытный и неусыпный натуры рачитель оныя чрез геометрию вымеривать, чрез механику развешивать и чрез оптику высматривать станет,  то весьма вероятно, что он желаемых тайностей достигнет…»

Построение теории атома через связь геометрии, механики и оптики (электродинамики) — это и есть, по существу, программа единой теории поля Эйнштейна!

Продвижение по этому пути было начато еще в Берлине сразу после возвращения из поездок в дальние страны, но нечего было и думать, конечно, о быстром достижении заветной цели.

В вычислительной работе на этом первом этапе, кроме известных нам К. Ланчоша и В. Майера, помогал Эйнштейну талантливый математик, выходец из дореволюционной России Яков Громмер[85]. С именем Громмера связан первый из важных результатов — выведение, пока еще в предварительном и черновом наброске, законов движения прерывных тел непосредственно из уравнений непрерывного (гравитационного) поля. Это было сделано в 1927 году. Законы механики получались отныне не как посторонние по отношению к законам поля законы. Перемещение тел по кратчайшему пути в «искривленном» пространстве не задавалось более по произволу теоретиков, но органически вытекало из уравнений поля. Сами материальные тела разъяснялись тогда не как нечто чужеродное полю, а как особые области, как своего рода «узлы» или «бугры», входящие в структуру поля.

Это был лишь первый шаг к искомому диалектическому синтезу прерывности и непрерывности материи, и это не затрагивало пока еще проблемы электромагнетизма (и атомных частиц).

Атака была продолжена. Ее вели, с неослабеваемой энергией и сразу с нескольких сторон.

Советский теоретик Генрих Александрович Мандель, высокий молодой человек с неизменной черной шапочкой на макушке, тот самый, с которым мы встретились в одной из глав этой книги, с энтузиазмом включился в работу над единой теорией поля. Мандель пробыл в Берлине два года. Вернувшись на родину, он подвел итог своему сотрудничеству с Эйнштейном в докторской диссертации «К единой теории электромагнитного и гравитационного полей», защищенной в Ленинградском университете. Мандель скончался безвременно в годы Великой Отечественной войны, оставив ценное научное наследство, целиком связанное с делом жизни Эйнштейна.

Год 1929-й поставил новую веху на трудном пути: обнародованный в этом году мемуар Эйнштейна содержал первую развернутую формулировку уравнений единого поля. Волнение, охватившее научный мир в связи с этой публикацией, можно было сравнить с днями Принчипе и Собраля, с днями общей теории относительности. Собравшаяся 19 мая 1929 года в Харькове конференция советских физиков-теоретиков обсуждала результаты эйнштейновской новой работы. Результаты эти не могли быть признаны вполне удовлетворительными, и с этим выводом согласился вскоре сам Эйнштейн.

В 1933–1950 годах в Принстоне в работу Эйнштейна включился небольшой, но полный энтузиазма молодой коллектив.

Легенда об «идейной изоляции» и «одиночестве» ученого в вопросах единой теории поля — эта легенда варьируется сейчас на все лады пристрастными комментаторами — должна быть признана ложью. Ее изобрели те, кто выдавал желаемое за действительное, кто стремился изолировать Эйнштейна, запереть его в золотую клетку, те, кому мешал его могучий голос в науке и в общественной жизни.

Из уст людей, живших и работавших в Принстоне, можно было слышать рассказы о том, какими способами пытались помешать общению Эйнштейна с молодыми теоретиками, как искусственно сужались возможности для непосредственного формирования его научной школы. Когда Эйнштейн хотел изложить свои новые идеи перед слушателями, объявление о занятиях семинара вывешивалось, как нарочно, на самом незаметном месте, и притом без упоминания имени докладчика. Молодым людям, желавшим работать под руководством ученого или консультироваться с ним, ставились помехи — все это, разумеется, под предлогом сбережения его драгоценного времени и спокойствия! Примечательно, однако, что даже те, кто содействовал раздуванию этой лицемерной версии, не могли скрыть всей правды. «Никто не мог бы сказать, — пишет, например, Ф. Франк, — чем объяснялась эта изолированность Эйнштейна: решением ли других лиц  или его собственной антипатией к интимному контакту с Людьми». Ученый, по уверению Франка, «колебался между чувством удовлетворенности своим одиночеством и страданием от изолированности». «Так или иначе, — заключает Франк, — присутствие Эйнштейна в Принстоне не было использовано так эффективно, как это могло быть…»

Измышлять «изолированность» Эйнштейна и объяснять ее затем склонностью к одиночеству (а также «старомодностью» научных позиций ученого) может только человек, сознательно поставивший свое перо на службу неправде. Эту версию, впрочем, повторяли так часто, что в нее поверили в конце концов и некоторые добросовестные современники. Были и такие, которые слышали из уст Эйнштейна (и приняли за чистую монету) излюбленную им шутку о том, что если бы он не был профессором физики, он предпочел бы занять место сторожа на маяке: в одиночестве легче думается и легче работается! Это была, конечно, шутка, и чтобы убедиться в этом, не стоило прибегать к изысканиям психологического характера. «Смысл жизни для меня, — записал однажды эйнштейновские слова Раймонд Суинг, — состоит в том, чтобы суметь забраться под кожу других человеческих существ, радоваться их радостями, страдать их страданиями…» И если ограничиваться даже областью научного творчества, то и тут люди, хорошо знавшие Эйнштейна, как, например, его биограф Антон Рейзер, не устают подчеркивать в качестве особенно яркой черты его характера огромную потребность в живом общении с людьми. «Его творческий процесс, — пишет Рейзер, — всегда происходит не столько за письменным столом, сколько в беседе. Его излюбленной формой изложения и обтачивания новых идей является не рукопись, но разговор с коллегами у грифельной доски с мелом в руках. Те, кто помнит знаменитый «эйнштейновский семинар» в Берлине в двадцатых годах, могут подтвердить это».

И этого человека пытались представить «отшельником», высокомерно чуждавшимся людей! Этого человека стремились отъединить от сообщества ученых, для которого он был «опасен» своим стихийным материализмом, своей непримиримостью к социальной неправде, своим бесстрашием ума и совести.

Это не удалось. Да, «школа Эйнштейна» в принстонские годы была немногочисленна, но она существовала, она двигалась вперед по трудному пути, она не собиралась капитулировать перед копенгагенскими авгурами! Светлые головы и мужественные сердца составили эту школу. Леопольд Инфельд был среди них. С 1936 по 1938 год он жил рядом с учителем, он работал вместе с ним. Здесь, в Принстоне, была написана ими историко-научная и натурфилософская книга, переведенная на многие языки, и в том числе на русский, — «Эволюция физики», где имя Эйнштейна на титульном листе стоит рядом с именем Инфельда. В последний раз увиделись они летом 1949 года, когда, крепко обняв своего младшего товарища и соратника в борьбе, Эйнштейн напутствовал его перед отъездом на родину, в народную Польшу…[86]

1949 год подвел итог более чем десятилетнему сотрудничеству Эйнштейна и его польского друга в области теории поля. Исходным пунктом этих работ была известная уже читателю идея Эйнштейна и Громмера, связавшая по-новому закон движения тел с уравнениями гравитационного поля. В 1938 и 1940 годах вышли в свет два капитальных мемуара, под которыми, кроме подписей Эйнштейна и Инфельда, стояло также имя Бена Гоффмана (молодого теоретика, привлеченного к сотрудничеству Инфельдом). К числу серьезных результатов, достигнутых в этом коллективном труде, принадлежал расчет движений двойных звезд (более точный, чем в небесной механике Ньютона), вывод ньютоновских законов движения непосредственно из полевых уравнений Эйнштейна[87]и ряд других.

В марте 1950 года вышло из печати новое издание книги «Смысл относительности» (в русском переводе — «Сущность теории относительности»). Содержанием первого издания, увидевшего свет еще в 1921 году, были четыре эйнштейновские лекции о частной и общей теории относительности, прочитанные в мае того же года в Америке. Четверть века прошло, и в августе 1945 года появилось второе издание книги с «Приложением», посвященным космологическим вопросам. И вот в руках у читателей было теперь третье издание с дополнительным «Приложением II», занявшим тридцать четыре страницы из общего количества ста шестидесяти шести. Содержанием этих страниц было дальнейшее развитие уравнений единого поля. Текст «Приложения II» перерабатывался и дополнялся еще два раза — в четвертом издании 1953 и в пятом (посмертном) 1956 года. Самому последнему из этих вариантов Эйнштейн дал название «релятивистской теории несимметричного поля». Это было новое существенное продвижение вперед к решению центральной задачи синтеза геометрии, гравитации и электромагнетизма, «Я недавно сделал серьезный шаг вперед, — писал Эйнштейн 22 февраля 1955 года своему другу молодости Гансу Мюзаму. — Теория улучшилась в своей структуре, стала более стройной, не изменив своего основного содержания». Он не был удовлетворен, впрочем, и этой новой стадией исследования, й в первую очередь потому, что уравнения все еще не позволяли сделать предсказания, которые можно было бы проверить на опыте. «Причина этого, — читаем там же, — коренится не в моей глупости, а в несовершенстве наших математических методов…»

Эти трудности на пути выполнения исполинского замысла вызвали, разумеется, новую волну криков насчет «бесплодности» избранного Эйнштейном теоретического пути, его «отрыва» от прогресса физики, его «упрямства» в отстаивании ошибочной линии, и так далее, и тому подобное.

Между тем никто среди великих физиков всех времен не упорствовал так мало в своих заблуждениях, никто не признавал их с большим мужеством и с большей непримиримостью к ошибкам, чем Альберт Эйнштейн.

«Я восхищаюсь, — писал Р. А. Милликэн (один из крупнейших физиков текущего столетия), — научной честностью Эйнштейна, величием его души, его готовностью изменить немедленно свою позицию, если окажется, что она непригодна в новых условиях…»  В 1937 году, придя к неправильному выводу о невозможности существования так называемых гравитационных волн, он не умолчал об этом, и первое же публичное сообщение на эту тему (состоявшееся после того, как ему указали на ошибку) начал с заявления о своем заблуждении. Когда известный физик, нобелевский лауреат Джеймс Франк пожаловался однажды, что ему тяжело исправлять в печати неточность, вкравшуюся в одну из его работ, Эйнштейн заметил:

— Единственный верный способ не делать ошибок— это не публиковать ничего значительного!

И он рассказал Франку о случае, происшедшем много лет назад на занятиях физического семинара в Берлине. Один из участников этого семинара, известный физико-химик, докладывал о своей новой работе. Прослушав ее содержание, Эйнштейн сказал докладчику:

— Мне жаль, но ваша работа базируется на некоторых идеях, которые я недавно опубликовал, но которые, к сожалению, оказались ошибочными.

Эта реплика вызвала крайнее недовольство у докладчика:

— Имеете ли вы право, — раздраженно воскликнул он, обращаясь к Эйнштейну, — менять внезапно свои идеи вместо того, чтобы исходить из предыдущих публикаций и развивать их дальше?

Улыбаясь, Эйнштейн ответил:

— То есть вы хотите, чтобы я вступил в спор с господом богом и стал доказывать ему, что он действует не в согласии с моими опубликованными идеями!

И этого человека пытались изобразить закоснелым консерватором, цепляющимся на старости лет за свои обветшалые концепции и не желающим видеть новое, что происходит вокруг!

В эти самые трудные на его научном пути годы, отмечает один из виднейших физиков современности Макс Лауэ (тот самый Лауэ, что приезжал когда-то в Швейцарию, чтобы «посмотреть» на молодого Эйнштейна), он проявил не «упрямство», нет, а «необычайное мужество, соединенное с гениальным проницанием в наиболее существенные черты природы», — «то мужество, с которым он продолжает еще не решенную борьбу за обоснование квантовой механики…».

Это мужество было вознаграждено историей еще при жизни Альберта Эйнштейна.

 

4

 

В 1951 году новые события изменили ход развития физики.

Тирания «статистико-вероятностной», копенгагенской, школы в зарубежной теории атома была, наконец, сломлена! Тут сыграли определенную роль дискуссии, проведенные на эту тему в Советском Союзе, — дискуссии, показавшие поддержку программы реконструкции основ атомной теории со стороны ряда советских физиков.

Лед тронулся.

Американский талантливый теоретик Дэвид Бом, спасшийся в 1948 году из рук Федерального бюро расследований (вашингтонской политической полиции) и бежавший в Бразилию, опубликовал ряд работ в направлении идей де Бройля и Эйнштейна. Луи де Бройль во Франции, как уже говорилось, нашел решимость порвать с махистской догмой и, вернувшись к исходным пунктам своих трудов 1924–1927 годов, с удвоенной энергией окунулся в работу над детерминистской теорией атома. С де Бройлем пришли его ученики — молодой парижский теоретик, коммунист Жан-Пьер Вижье, Жорж Лошак, Мари Тоннела и другие. В народной Венгрии Иожеф Феньеш, а также Лайош Яноши, один из руководителей Академии наук в Будапеште и физик с мировым именем, в Западной Германии Венцель и Рейнингер, в Японии Такабаяси широким фронтом пошли по пути Эйнштейна на штурм великого синтеза.

Серьезного успеха добился в 1952–1958 годах талантливый Вижье, перешедший к решающему этапу программы синтеза, к переброске моста между общей теорией относительности и теорией атома, между теорией поля и теорией частиц — к углублению механики атома на базе уравнений типа Эйнштейна — Громмера — Инфельда. Ход мысли Вижье был смел и последователен: наряду с двумя ранее известными полями — электромагнитным и гравитационным — вводится третье поле, третья качественная форма материальной непрерывности — «Q-поле», являющееся субстратом дебройлевых волн атома. Эти волны приобретают теперь — в уравнениях Вижье — реальный и материальный характер, распространяясь в физическом Пространстве — Времени. Облекается в плоть и кровь и единство волны и частицы. Эти последние рассматриваются теперь как особые мельчайшие области Q-поля, а закон движения атомных телец связывается с законом движения этих областей. В перспективе исследования в итоге оказывается вывод точного индивидуального закона движения отдельных микрочастиц (и коллективного закона, совпадающего с волновой механикой).

Собравшийся 1 марта 1954 года на марксистско-ленинский философский семинаре в Париже цвет прогрессивной французской науки тепло приветствовал сообщение физика-коммуниста о достигнутых им предварительных результатах.

Здесь были люди разных поколений: старые профессора, работавшие еще с Ланжевеном, и молодежь — ученики его учеников. Семь лет прошло с тех пор, как умер Поль Ланжевен, — здоровье его было подточено в нацистском плену, — и все слушавшие доклад Вижье помнили слова, сказанные великим стариком за несколько месяцев до своей кончины: «Я признаю, что по-настоящему понял историю физики лишь после того, как усвоил основные идеи диалектического материализма». Он умер коммунистом-ленинцем. Все помнили и статью «Памяти Поля Ланжевена», опубликованную тогда, в декабре 1946 года, за подписью Альберта Эйнштейна. «Известие о смерти Ланжевена, — писал Эйнштейн, — нанесло мне самый большой удар среди всех ударов, испытанных в эти роковые годы… Он был одарен необычайной ясностью мысли и прозрением научной истины в наиболее важных ее аспектах. Не одно поколение физико-теоретиков испытало его решающее влияние… Он стремился в то же время содействовать наступлению счастливой жизни для всех людей. Он был убежден в несовершенстве нашего социального и экономического строя…»

Выступавшие в прениях по докладу Вижье подчеркнули тот знаменательный факт, что теоретический труд, вышедший из-под пера молодого физика-коммуниста, следует по конкретно-научному пути, намеченному гением Эйнштейна, и вместе с тем по пути, освещенному светом философской истины, за которую сражался и умер Поль Ланжевен.

Эйнштейн в эти же дни в большом письме, посланном Луи де Бройлю, выразил свою солидарность с парижской школой. Он назвал это письмо своим «завещанием». «Передайте Вижье, что он находится на верном пути», — писал Эйнштейн. «Скажите ему и другим французским товарищам, что я советую им продолжать работу в избран