Глава одиннадцатая. Пути странствий

 

1

 

Эренфест ждал его в Лейдене. Они с Альбертом были теперь на «ты», и в одном из писем, полученных от Альберта, Эренфест прочитал строки, которые не так-то легко было исторгнуть из замкнутой души друга: «Ты знаешь, как трудно мне приходится порой в человеческих отношениях. Знай же, что в твоей дружбе я нуждаюсь больше, чем ты в моей!..»

Лейденский университет теперь, когда Эренфест сменил в нем состарившегося Лоренца, стал одним из мозговых центров европейской теоретический физики. Этим он был обязан, конечно, кипению эренфестовской мысли, его умению продираться вместе со своими слушателями сквозь чащу самых сложных и самых противоречивых вопросов физики. Это требовало стремительных поворотов мысли и шло иногда в ущерб логической стройности изложения. «Природа не всегда повинуется законам школьной логики, — замечал по этому поводу своим студентам Эренфест и, энергично взмахнув рукой, добавлял — Jeder Konsequenz fuhrt zum Teufel»[46].

На втором этаже его домика, расположенного вблизи университета (дом Эренфеста был известен также под названием «лейденской банки»), имелась комната, где останавливались гости и оставляли на стене свои подписи. Там можно было встретить факсимиле Резерфорда, Планка, Бора.

К ним присоединился росчерк пера Альберта Эйнштейна.

Университет в Лейдене направил ему приглашение читать специальный курс в качестве почетного «гостящего профессора». Голландия была тихим и сравнительно благополучным островком среди военного пепелища Европы. Эйнштейн наезжал сюда время от времени, и Татьяна Алексеевна Эренфест с тревогой всматривалась каждый раз в обострившиеся, пожелтевшие черты его лица. Она усаживала его за стол, на котором были аккуратно расставлены сливки в фаянсовом кувшине, сыр, масло и его любимые хрустящие булочки с тмином. Тут же шумело и исходило паром пузатое металлическое сооружение, которое Эйнштейн называл «удачно придуманным физическим прибором»: самовар! Вышитое затейливыми узорами полотенце висело на спинке стула. Заметив впервые это полотенце, гость заинтересовался узором и сказал, что встречал нечто подобное в Сербии, а также в чешских домах в Праге. «Это память о России», — негромко откликнулась Татьяна Алексеевна, и Эйнштейн увидел, как увлажнились на мгновение ее серые спокойные глаза… Приходил профессор Вандер де Хаас, экспериментатор-физик из руководимой Камерлинг-Оннесом знаменитой «Лаборатории холода», и, едва успев поздороваться, начинал обсуждать итоги опытов, которые он считал важнейшим делом, своей жизни.

Идея опытов принадлежала Эйнштейну. В один из приездов де Хааса в Берлин — это было летом 1915 года — разговор зашел о примерах гениальных прозрений в науке. Де Хаас (находившийся с визитом у Эйнштейна) упомянул в этой связи об «элементарных магнитиках» Ампера. Французский физик рисовал образ атомов, вокруг которых обегают миниатюрные электрические токи. Всякий круговой ток равнозначен, как известно, магниту. Намагниченный кусок вещества с этой точки зрения представлялся роем атомов, выстроившихся своими магнитными осями параллельно в пространстве.

— Прошло почти столетие, — сказал де Хаас, — и магнитики Ампера перестали быть фантазией теоретика. Они облеклись в плоть и кровь, став электронами, кружащимися вокруг атомного ядра!

Один из собеседников заметил, что магнетизм атома обязан, вероятно, не только движению электронов по орбитам, но и вращению каждого электрона, подобно волчку, вокруг своей оси.

— Это можно проверить, — откликнулся Эйнштейн и тут же набросал на бумаге схему и расчет опыта.

В сосуде с откачанным воздухом надо было подвесить на волосной нити намагниченный железный стержень и затем внезапно его размагнитить действием высокой температуры. По ходу размагничивания электронные «волчки» (ранее располагавшиеся параллельно друг другу) будут разбросаны «как попало», и это изменит сумму моментов количества движения[47] в куске железа. Но никакое количество вращения, учит механика, не может возникать или исчезать бесследно. Пропавшая доля вращения должна быть компенсирована. Как? Только одним способом: стерженек должен начать крутиться во круг оси! Идея опыта привела в восторг де Хааса, и они договорились, что Эйнштейн произведет все необходимые вычисления, а голландский физик поставит эксперимент в Лейдене. Дело было сделано, и первые предварительные результаты удалось опубликовать еще в пятнадцатом году в Берлине. Теоретический прогноз оправдался блестяще: «гиромагнитный[48] эффект Эйнштейна — де Хааса» вошел отныне в учебники наряду с другими явлениями экспериментальной физики. Общее гиромагнитное действие удалось разложить позднее на две составляющие: одна была обязана орбитальным движениям, другая — вращению электронов. Новая глава физики, связанная вращающимся электроном, таким образом, была открыта, — факт, имевший неисчислимые последствия в науке об атоме…

Эренфест однажды встретил Эйнштейна сообщением о примечательном событии: из России дошло известие, что профессору Абраму Иоффе в содружестве с одним молодым физиком (Эренфест назвал его имя: Петр Капица) удалось повторить в Петрограде опыт с крутящимся стерженьком. Русские остроумно видоизменили схему Эйнштейна — де Хааса и получили результат не хуже того, который был достигнут здесь, в Лейдене. И сделали это русские, невзирая на гражданскую войну и блокаду, в лабораториях, где, говорят, пальцы коченеют зимой от холода и где приходится отогревать воду теплом собственного тела… Эйнштейн засыпал Эренфеста вопросами об Иоффе и Капице и не забывал поглядывать на Татьяну Алексеевну. Та слушала молча. Только бледность, разлившаяся на лице, да пальцы, теребившие бахрому скатерти, выдавали волнение. Россия! Несколько часов подряд они говорили об этой стране. Если такое возможно там в науке сегодня, то что можно ждать завтра?

5 мая 1920 года в актовом университетском зале Лейдена была объявлена первая лекция Альберта Эйнштейна на тему «Эфир и принцип относительности». Лекция поразила слушателей признанием реальности эфира. Из сотен и тысяч популярных статей и брошюр присутствовавшие в зале наслышались об Эйнштейне, как о «ниспровергателе» и «упразднителе» эфира. И вот с величайшим удивлением они услыхали из его уст:

— …Резюмируя, мы можем сказать, что согласно общей теории относительности пространство немыслимо без эфира. Действительно, в таком (пустом) пространстве не только не было бы распространения света, но не могли бы существовать расстояния и интервалы времени: в нем не было бы никаких физических явлений… Таким образом, в этом смысле эфир существует. Но нельзя представлять себе этот эфир состоящим из частей, к которым применимо понятие (механического) движения…

Это было прямое и ясное выступление физика-материалиста, утверждавшего, не боясь традиционного и одиозного для позитивистского лагеря слова «эфир», объективную реальность непрерывного материального субстрата световых и гравитационных явлений. Что этот эфир не имел ничего общего с наивной механической «средой» прошлых веков, разумелось само собою.

После этой лекции за Эйнштейном установилась в позитивистских кругах репутация человека, «говорящего сегодня противоположное тому, что он говорил вчера». Эйнштейн только посмеивался в усы, слушая эти брюзжания…

После Лейдена была Прага. Карлов университет — теперь уже чешский — встретил с любовью своего бывшего профессора. Был конец февраля 1921 года. Круглой формы, заполненный доверху зал «Урания» слушал затаив дыхание Альберта Эйнштейна. После окончания лекции произошел небольшой инцидент: какой-то юноша, бледный и взволнованный, прорвался сквозь толпу в тот момент, когда Эйнштейн собирался уже сесть в пролетку. Молодой человек оказался автором проекта взрывчатого устройства, работающего на ядерной энергии, разумеется, по формуле E=тс².

— Успокойтесь, — кротко сказал ему Эйнштейн. — Я считаю этот проект неправильным в своей моральной основе. К тому же он, по-видимому, совершенно неосуществим технически…

 

2

 

После Чехословакии — Америка. Он ждал с интересом встречи с этой великой страной, хотя первое соприкосновение с нею — в стенах американского консульства в Берлине — оказалось не вполне удачным: консул потребовал заполнить ряд анкет со множеством вопросов, касающихся политических убеждений.

— Я не буду отвечать на вопросы о моих убеждениях, — сказал Эйнштейн и, взяв шляпу и пальто, покинул консульство.

Усилиями влиятельных друзей дело было улажено, анкеты остались незаполненными, и 2 апреля 1921 года, в первый раз в своей жизни, он увидел с борта парохода берега этой страны. Скопление встречавшей публики в нью-йоркском порту было очень велико, репортеры и фотографы работали без устали, и когда один из спутников обратил его внимание на огромность толпы, Эйнштейн, улыбнувшись, заметил, что он и впрямь чересчур возгордился бы, но, насколько ему известно, еще больше народу встречало недавно в этом порту знаменитого боксера… Ловцы автографов развили наступление страшной силы, и, подумав немного, Эйнштейн написал в блокноте одной из атаковавших его молодых дам:

 

Телушки и козлы резвятся в огороде, —

Один из нас двоих из этой же породы!

 

В дальнейшем он был вынужден откликнуться на эту тему еще одним стихотворным опытом, который гласил:

 

Раз какой-то озорник

Мне поднес мой скучный лик.

Сев в другой раз за обед,

Я увидел свой портрет.

И скажите, что за диво —

Все хотят автограф живо:

Надо, чтобы авторучкой

Я поставил закорючку!

Это глупо чрезвычайно —

Не свихнулся ль я случайно?

Или, может, как ни странно,

Влез я в общество баранов?..

 

На Бродвее новые толпы стояли шпалерами по пути следования автомобиля, и на вопрос жены, что он об этом скажет, последовал ответ:

— По-видимому, для них это нечто вроде цирка Барнума. Но я убежден, что им было бы куда интересней увидеть слона или жирафа, чем пожилого ученого!

В Вашингтоне Эйнштейна принял президент Гардинг, а в Капитолии (здание, где заседает американский конгресс) была сделана попытка проголосовать резолюцию, приветствовавшую прибытие в Соединенные Штаты профессора Эйнштейна. Попытка встретилась с некоторыми затруднениями. Когда сенатор Уильямс из штата Массачусетс взял слово в защиту внесенной им резолюции и начал превозносить труды Эйнштейна, оратора прервал с места другой конгрессмен — Пенроуз из штата Коннектикут. Пенроуз попросил объяснить ему суть теории относительности. В результате, как свидетельствует стенографический отчет, между обоими сенаторами произошла следующая словесная перепалка:

«Уильямс: Господин председатель, я честно признаюсь в том, что не понимаю теории Эйнштейна. И я утверждаю, что не верю в то, что достопочтенный сенатор из Коннектикута, понимает хоть одно слово в этой теории…

Пенроуз: Господин председатель, у меня дома имеется книга означенного Эйнштейна, и я должен заявить вам, что я почти полностью потерял мои умственные способности, когда пытался понять эту книгу. Я считаю поэтому, что сенату этой страны, возможно, и не так уж необходимо принимать резолюцию с приветствием помянутому Эйнштейну…»

Резолюция все же была принята..

Из Вашингтона он проехал в Скенектеди, научный городок, где расположился исследовательский центр, созданный концерном «Дженерал Электрик» под руководством Чарлза Штейнметца. Чарлз Протеус встретил его в своем коттедже. Это была та встреча, которой они ждали почти двадцать лет. С волнением всматривался Эйнштейн в «электрического волшебника»: в изуродованном, слабом его теле (он был горбат, хром) жил дух борца и гений ученого.

— Хотя я продал мой мозг капиталистической фирме, — сказал Штейнметц, — они (Штейнметц повел головой, в сторону окна, где виднелись трубы заводов) не купили моего сердца. Я по-прежнему социалист! — И он заговорил о России, о Ленине. — Знаете ли вы, — воскликнул Штейнметц и в волнении заковылял на своем костыле по комнате, — знаете ли вы, что большевики уже начали работы по социальному и промышленному возрождению страны! И это в условиях, тяжесть которых нельзя себе даже представить. Они намереваются строить крупные электрические станции. Я убежден, что это им удастся! Мне рассказал об этом подробно Мартене, знающий инженер и русский коммунист. Он находится здесь на положении политического эмигранта. Советы назначили его своим дипломатическим представителем для того, чтобы вести переговоры о мире, о дружественном сотрудничестве. И как бы вы думали, что ответили на это господа из Вашингтона? Они высылают его из страны! «Кого Юпитер хочет наказать…» — Штейнметц постучал пальцем по лбу и продолжал: — Мартене едет в Россию и везет от меня привет Ленину.

— Совсем недавно у меня был в Берлине русский коммунист, — откликнулся Эйнштейн. — Он тоже ученый, как и ваш Мартене. Его послал в Германию Ленин, чтобы печатать там книги. И как бы вы думали, какие? Полный курс физики Хвольсона, технический справочник «Хюттэ» и другое в том же роде! Они напечатали в Петербурге мою теорию относительности. Республика рабочих и ученых…, Если бы пять лет назад кто-нибудь сказал, что это произойдет, и произойдет теперь же, немедленно, произойдет в России, — его сочли бы сумасшедшим!

— Крот истории роет хорошо, — вымолвил Штейнметц.

Из Скенектеди путь лежал в университетский городок Принстон, где отцы университета вышли навстречу Альберту Эйнштейну. Он согласился прочитать здесь небольшой курс, четыре «принстонские лекции» вошли отныне в историю науки, но ни он сам, ни городок Принстон не могли предвидеть, что эта встреча окажется далеко не последней…

 

* * *

 

Одной из причин, побудивших Эйнштейна совершить поездку за океан, было наметившееся впервые в 1921 году сближение его с так называемым сионистским движением. Это сближение не было окрашено ни тогда, ни позднее в политические цвета, но имело чисто гуманитарный оттенок. Эйнштейна вдохновляла мысль о создании в Палестине университета, который мог бы стать культурным очагом еврейского народа. Политические цели сионизма, особенно в их крайнем националистическом и расистском выражении, оставались для него глубоко чуждыми. Он высказывался не раз за арабо-еврей-ское сближение и вызвал этим недовольство сионистских лидеров. «Эйнштейн, — читаем в биографическом труде, получившем специальное одобрение ученого — никогда не стремился к образованию самостоятельного еврейского государства…» «Он всегда расходился с сионистской идеологией в том ее аспекте, который нес с собою опасность национализма…»

Вот как объяснял сам Эйнштейн — в письме к прусскому министру (из партии немецких националистов) фон Гельпаху — свой интерес к так называемому еврейскому вопросу:

«Трагедия евреев в том, что они — народ, которому недоставало поддержки общества. Результатом явилось отсутствие солидных основ для формирования личности индивидуума, что ведет к крайним формам моральной неустойчивости… И я понял, что единственный путь спасения еврейского племени — это добиться того, чтобы у каждого еврея возникла связь с жизнеспособным обществом, которое защитило бы его от унижений…»

«Я видел, как беспощадно окарикатуривали евреев в Германии, и это зрелище заставляло мое сердце обливаться кровью. Я видел, как, с помощью школы, юмористических журналов и бесчисленного множества других способов, подавлялась вера в себя у моих братьев-евреев…»

«Все это Вы, может быть, назовете национализмом, и в этом обвинении есть зерно… Во всяком случае, целью данного национализма является не власть, а человеческое достоинство и уважение к человеку…»

В «Письме к арабу», отправленном вскоре после первых кровавых столкновений, спровоцированных английскими колониальными властями в подмандатной им Палестине, Эйнштейн писал:

«Милостивый государь, Ваше письмо доставило мне большое удовольствие. Оно показало мне, что на Вашей стороне есть добрая воля к разрешению нынешних трудностей в духе, приемлемом для обеих наших наций. Я верю, что эти трудности более психологического, чем реального порядка, и что они могут быть преодолены, если обе стороны приложат добрую волю…»

«То, что особенно ухудшает нынешнее положение, это тот факт, что евреи и арабы стоят друг против друга, как противники перед лицом мандатной державы. Это положение невыгодно для обеих наций и может быть изменено лишь путем поисков компромиссного пути, с которым могли бы согласиться обе стороны…»

Далее Эйнштейн излагал свой план совместного арабо-еврейского управления территориями, на которых проживают граждане обеих наций. План предусматривал создание правительственного совета из восьми человек, по четыре от еврейского и арабского населения. В состав «четырех», по мысли Эйнштейна, должен войти один представитель рабочих, избранный профсоюзами, один юрист, избранный юристами, один врач и один церковнослужитель. «Эти 8 человек, — писал Эйнштейн, — должны собираться не реже раза в неделю и руководствоваться не интересами своей нации или профессии, а благополучием населения всей страны в целом».

Нечего и говорить, что «план Эйнштейна» был встречен сионистской верхушкой с крайним раздражением и неизменно замалчивался ею. Во всяком случае, среди бесчисленных славословий, расточавшихся официальными сионистскими ораторами по адресу ученого, тщетно было бы искать хоть малейшего упоминания о существовании этого плана!

Весной 1921 года политические замыслы сионизма находились, однако, еще в зародышевом состоянии, и предпринятое в эти дни лекционное турне будущего президента государства Израиль Хаима Вейцмана преследовало более скромную цель. Вейцман был профессором химии Манчестерского университета и располагал обширными связями в научном мире Америки. Поездка имела задачей сбор средств для еврейского университета в Палестине — идея, которую с энтузиазмом поддержал Эйнштейн. Пригласив ученого присоединиться к нему в этой поездке, сионистский лидер, без сомнения, намеревался использовать имя знаменитого физика в своих пропагандистских целях. Эйнштейн знал об этом и после некоторых колебаний дал согласие на этот план. Опубликованная недавно переписка Вейцмана по данному вопросу содержит довольно любопытные указания насчет подлинного характера позиции Эйнштейна в отношении сионистского движения. «Эйнштейн, — писал Вейцману руководитель берлинского сионистского центра Блуменфельд, — совершенно не является сионистом в нашем понимании этого слова,  и я прошу Вас не делать никаких попыток вовлечь его в нашу организацию…»

Выступления ученого на массовых митингах и народных собраниях во многих городах Америки прошли с успехом.

Идея создания нового культурного очага на древней земле предков еврейского народа нашла поддержку и со стороны тех, кто был чужд каких бы то ни было националистических тенденций. (По мысли Эйнштейна, университет в Палестине должен был быть открыт для всех, в том числе и для арабов.) Все это доставило ученому большое нравственное удовлетворение. «По моему глубокому убеждению, — отмечает один из близких к Эйнштейну людей, — он совершил бы точно такую же поездку для отстаивания прав любой другой нации!»

 

3

 

На обратном пути из Америки — Англия. Том-сон и Резерфорд ждали его у причалов ливерпульского порта. Королевское общество приветствовало Альберта Эйнштейна, в стенах колледжа Троицы, в тех стенах, где жил и работал Исаак Ньютон.

— То, чем Ньютон был для восемнадцатого столетия, тем Эйнштейн стал для двадцатого, — сказал председатель. И добавил: — Признать этот факт англичанам, возможно, нелегко, но, как видите, они его признали.

В один из следующих дней Резерфорд подвел своего гостя к гробнице Ньютона в Вестминстере.

Бернард Шоу, пожимая руку Эйнштейну, сказал:

— Всех вас восемь человек, только восемь!

Эйнштейн не понял:

— Кто эти восемь и какое я имею к ним отношение?

Шоу продолжал:

— Пифагор, Птолемей, Аристотель, Коперник, Галилей, Кеплер, Ньютон, Эйнштейн.

«Возможно, что со свойственным ему чувством юмора он сказал это в шутку», — простодушно смеялся Эйнштейн, рассказывая об этом Эльзе. На обеде в его честь в Лондоне рядом с ним посадили архиепископа Кентерберийского. Архиепископ с некоторых пор интересовался теорией относительности и вопросом о том, нельзя ли извлечь из нее что-либо для религии. По этому вопросу он слышал разноречивые мнения: Дж. Дж. Томсон сказал, что, по его убеждению, никакой связи между религией и теорией относительности нет. Артур Эддингтон (видный астрофизик), наоборот, заверил архиепископа, что такая связь есть. Для разрешения этого интригующего противоречия архиепископ и попросил посадить его за обеденным столом рядом с автором теории относительности. Более авторитетной экспертизы и впрямь трудно было себе и представить! Как только наступил подходящий момент, между соседями произошел следующий краткий диалог:

— Не можете ли вы сказать, какое отношение имеет теория относительности к религии? — спросил архиепископ.

— Никакого, — ответил Эйнштейн.

Еще один подобный этому разговор попыталась завязать ученая дама, поделившаяся с Эйнштейном своим интересом к мистике и своим восторгом в этой связи от изучения теории относительности.

— Единственная вещь, — сухо прервал ее Эйнштейн, — к которой не имеет ни малейшего отношения теория относительности, — это мистика!

Следующим этапом — весной 1922 года — был Париж, куда звали его Ланжевен и Мари Кюри. Ланжевен и Шарль Нордманн, астроном, выехали встречать его на бельгийскую границу. Эйнштейн обратил внимание на их встревоженный вид.

— Что случилось?

— Кучка «молодцов короля»[49] собирается устроить вам враждебную демонстрацию на Северном вокзале, — озабоченно промолвил Ланжевен.

— Не огорчайтесь, — сказал Эйнштейн. — У меня уже выработалась привычка к такого рода вещам в Берлине!

На одной из узловых станций Ланжевен исчез и через несколько минут появился в вагоне.

— Я только что говорил по телефону с парижским префектом: толпа у Северного вокзала растет и ведет себя возбужденно. Префект просит по прибытии в Париж сойти на боковую платформу и выйти незаметно с вокзала…

Они вышли через боковую платформу.

Подождав немного, толпа на площади разошлась. Но то были не «молодцы короля»! Это была группа прогрессивных студентов из многих высших учебных заведений Парижа. Они пришли сюда, на площадь перед гар дю Нор, для того, чтобы защитить Эйнштейна от «молодцов короля». Их привел сюда сын Ланжевена, студент-дипломник Андрэ. Андрэ, отчаянный футболист и боксер, был отчасти даже опечален, что Эйнштейна нет на площади и что не пришлось постоять за науку. Перед Эйнштейном он благоговел, и мускулатура у него была спортивная!

Посол Германской республики в Париже фон Гёш настоял на том, чтобы Эйнштейн остановился у него в апартаментах посольства, в историческом доме, некогда принадлежавшем первой жене Наполеона. Эйнштейн попытался отказаться, заявив, что предпочитает более скромное жилище. Посол продолжал упрашивать, аргументируя престижем германского народа, «духовным посланцем которого является Эйнштейн». Тот согласился, и это вызвало непредвиденные осложнения: оказалось, что у Эйнштейна только одна пара ботинок, та, которая у него на ногах. Удивленный посол приказал служителям поддерживать эту пару в состоянии постоянного блеска. Отсюда возникли досадные недоразумения: не раз видели Эйнштейна беспомощно блуждающим в одних носках по роскошным залам дворца Богарнэ: ботинки, невзирая на все его протесты, были опять унесены, и он не мог выйти из дому!

Парижская Академия наук отказалась устроить прием в честь Эйнштейна. Тридцать академиков-клерикалов и монархистов заявили ультимативно, что они «не будут», «если будет Эйнштейн». Ланжевен организовал тогда прием в Коллеж де Франс, и желающих попасть было вдесятеро больше, чем мог вместить любой из залов. Билеты у входа встал проверять сам Ланжевен и с ним Пэнлеве — бывший премьер-министр и математик… Цвет французской образованности окружил в этот вечер плотным кольцом, Эйнштейна, и, как вспоминал он потам, никогда еще он не видел около себя сразу столько расшитых золотом академических и дипломатических фраков, причем, однако, и на этот раз дело не обошлось без недоразумения. Некое лицо в великолепной ливрее, которое он принял за коронованную особу, оказалось на самом деле старшим официантом, распоряжавшимся подачей напитков! Поля Валери, поэта-академика, погруженного в созерцание оккультных идей (это не помешало ему обзавестись изрядным текущим счетом в банке), интересовал вопрос: как работает Эйнштейн? Пользуется ли он картотекой, цветными карандашами или еще каким-либо иным способом фиксации мыслей?

— О, все гораздо проще, — отвечал Эйнштейн. — Вся картотека находится здесь, — он показал на лоб. — К тому же, знаете, хорошие идеи приходят в голову так редко!

…Подошла Мари Кюри и подвела к Эйнштейну молодую девушку.

— Начинающий физик Ирен Кюри, — промолвила мадам Кюри, подталкивая вперед девушку.

— …Начинающий физик, — сказал Эйнштейн, — которого я, если мне не изменяет память, драл однажды за уши незадолго до войны?

Ирен отрицала этот факт, но после некоторых уточнений выяснилось, что дело обстояло именно так… Тут же, отойдя скромно поодаль, находился сын Ланжевена Андрэ и вместе с ним его закадычный друг и однокурсник по муниципальной школе физики, горбоносый и худощавый юноша, такой же завзятый футболист и спортсмен, как сам Андрэ. Юношу звали Фредерик Жолио… Мари Кюри заговорила с Эйнштейном о «комитете интеллектуального сотрудничества», организуемом при Лиге наций. Она войдет в этот комитет и просит участвовать в нем Эйнштейна. Тот выразил сомнение в эффективности работы Лиги и в ее доброй воле к миру и сотрудничеству народов.

— Лига, действующая без России, без Америки и Германии, лига, являющаяся орудием эгоистической группы держав…

— Мы сделаем попытку, — сказала Мари Кюри. — А дальше будет видно…

— Что хотели бы вы увидеть во Франции? — спросил у Эйнштейна Пэнлеве.

— Места, где проходила линия фронта в пятнадцатом-шестнадцатом годах, — ответил Эйнштейн. Шарль Нордманн вызвался показать ему эти места. Они прибыли 9 апреля в район Шмен-де-дам. Траншеи покрылись уже слабыми зелеными росточками, но оплетенная ржавой проволокой, исковерканная, изглоданная язвами воронок полоса земли уходила до самого горизонта. 9 апреля 1922 года Альберт Эйнштейн стоял здесь в молчании, и Нордманн, тронув его за плечо, сказал, что надо идти к обратному поезду.

— Я хотел бы, — промолвил Эйнштейн, — чтобы все люди смогли прийти сюда и увидеть, что такое война. — И после краткого раздумья добавил: — Пацифизм, витающий в облаках, — это вздор. Надо практически работать для дела мира, надо бороться  за мир, а не просто болтать о мире. Нужны дела.

 

4

 

Он плыл по Суэцкому каналу, направляясь на Восток. В Индии Тагор уединился с ним на несколько дней в Шантиникетане. На пути между Бомбеем и Сингапуром радиограмма принесла весть о присуждении Альберту Эйнштейну Нобелевской премии по физике за предыдущий, 1921 год. 15 ноября китайские студенты в Шанхае устроили ему по этому случаю теплую встречу и несли его на руках по улице Нанкин-род.

Комитет по Нобелевским премиям в Стокгольме испытал, кстати говоря, немало затруднений при сформулировании заслуг Эйнштейна, за которые ему надлежало выдать премию. Слишком много было этих заслуг, и, с другой стороны, слишком дерзновенен был революционный смысл некоторых из них! Накал политических страстей в Германии вокруг теории относительности особенно смущал респектабельных членов стокгольмского комитета. Не обошлось и без прямого давления в этом вопросе со стороны деятелей реакции, таких, как господа Ленард и Штарк. Последние угрожали даже «вернуть» свои Нобелевские премии, если будет избран Эйнштейн. Комитет в конце концов принял Соломоново решение: премия присуждалась Эйнштейну «за открытие закона фотоэлектрических явлений и за другие  работы в области теоретической физики»! Еще одно сообщение — из Петрограда — гласило о том, что русская Академия наук избрала 29 декабря 1922 года Альберта Эйнштейна своим членом-корреспондентом. «Эйнштейн, — говорилось в рекомендации академиков Иоффе, Лазарева и Стеклова, — наиболее выдающаяся фигура в современной теоретической физике… Смелость и новизна мысли, логическая последовательность в ее проведении через, всю систему нашего знания — общие черты всех работ Эйнштейна… Поразительные успехи, которых добилась физика за последние пятнадцать лет, в значительной степени обязаны его идеям…»

Получив это известие, он сел за пишущую машинку и собственноручно выстукал ответ, адресованный непременному секретарю советской академии. «Высокоуважаемый коллега, — писал Эйнштейн, — с радостью и благодарностью я принимаю избрание меня членом-корреспондентом Вашей знаменитой корпорации. С чувством восхищения слежу я за тем, как успешно и любовно поддерживается научный труд в Вашей, перенесшей столь тяжелые испытания стране…»

Он провел зиму в Японии и в феврале двадцать третьего года, отклонившись немного на обратном пути, чтобы повидать Палестину, через Марсель и Мадрид вернулся в Берлин. Известие об оккупации французами Рейнской области, двусмысленная и поджигательская роль Лиги наций в Верхней Силезии, в Данциге и Сааре вывели его из равновесия и вызвали взрыв гнева, удививший даже Эльзу, привыкшую к подобным вспышкам. «Негодяи!» — такова была краткая характеристика, которую, сжав кулаки, он дал дельцам международного империалистического разбоя. Уговоры друзей, стремившихся сохранить связь Эйнштейна с Лигой наций, на сей раз не подействовали, и письмо генеральному секретарю Лиги было отправлено по назначению. В этом письме говорилось:

«…Я пришел к убеждению, что Лига наций не обладает ни силой, ни доброй волей для того, чтобы выполнить поставленные перед нею задачи… Лига не только не работает в направлении идеала международного сотрудничества, но дискредитирует этот идеал… Как убежденный сторонник мира, я не могу поэтому иметь дольше какие бы то ни было дела с Лигой и отказываюсь от участия в ее органах…»

Узнав о сооружении нового дворца для Лиги наций в Женеве, Эйнштейн прищурился саркастически и сказал, что неплохо было бы поместить на фронтоне дворца какую-нибудь приличествующую случаю надпись, ну хотя бы, например, такую:

«Пресмыкаюсь перед сильными и смиряю слабых, все это без пролития крови»!

В 1924 году, сдавшись на просьбы Мари Кюри, он вернулся в комитет интеллектуального сотрудничества, но вскоре, убедившись в профашистском курсе, взятом руководством комитета, окончательно покинул Женеву.

Это не было для него последним свиданием с Швейцарией, страной, которой он отдал свою молодость и столько духовных сил.

В конце двадцатых годов на высокогорных здравницах в Давосе (где лечатся тысячи легочных больных) решено было организовать университетские курсы для молодых людей, оторванных болезнью от высшей школы. Услышав об этом, Эйнштейн предложил безвозмездно свои услуги. Он выезжал читать лекции в Давос, но вскоре обнаружилось, что разреженный воздух высот таит для него угрозу. После одной из поездок он был доставлен в тяжелом состоянии домой и пролежал несколько месяцев в постели, сердясь на то, что не смог закончить своих лекций, и на запрещение работать по ночам и курить трубку.