Глава 11. В лесах Опаcности и Скорби

С какой радостью приветствовали они Пастыря! А он сел рядом с ними и весело поздравил их с восхождением на скалу. После этого он нежно возложил руки на раны, которые Ой-Боюсь получила во время падения, и они мгновенно исцелились. Затем он начал рассказывать им о предстоящем пути.

«Теперь вам нужно пройти через леса, покрывающие склоны этих гор почти до самых снежных вершин. Дорога эта трудная, но вам будут часто встречаться горные приюты. Это леса Опасности и Скорби. И сосны в них, бывает, растут так высоко и стоят так близко друг к другу, что тропинка может показаться довольно темной. Здесь, на склонах, часто бывают бури, но вы продолжайте стремиться вперед. Помните, что пока вы следуете по тропе моей воли, ничто не может по-настоящему причинить вам вред».

Поистине казалось странным, что даже после успешного преодоления стольких трудностей и крутых участков, включая неприступную скалу, Ой-Боюсь все еще так точно соответствовала своему имени. Но так оно и было! Не успел Пастырь произнести слова «опасность» и «скорбь», как она снова вся задрожала.

«Леса Опасности и Скорби! — повторила она с жалобной дрожью в голосе. — О Пастырь, куда же ты меня поведешь?»

«К следующему этапу на пути к Высотам», — сразу ответил он с самой милой улыбкой.

«Не знаю, сможешь ли ты когда-нибудь довести меня туда! — со стоном проговорила глупенькая бедняжка Ой-Боюсь. — Я удивляюсь, что ты еще продолжаешь со мной возиться и не бросаешь эту затею. Похоже, что у меня всегда будут хромые ноги, и даже ты не сможешь сделать их оленьими». Говоря это, она с отчаянием посмотрела на свои ноги. В этот момент они определенно выглядели еще более кривыми, чем обычно.

«Я не человек, чтобы мне лгать, — серьезно проговорил Пастырь. — Посмотри на меня, Ой-Боюсь. Ты думаешь, что я обману тебя? Я ли сказал и не сделаю? Буду говорить и не исполню?»

Ой-Боюсь слегка вздрогнула, отчасти из-за тона его голоса, а отчасти потому, что по природе своей все еще была Ой-Боюсь. Она попыталась представить себе, какими будут эти леса Опасности и Скорби. Ей не стоило делать этого, так как возникшая в ее воображении картина была безрадостной, но она терпеливо отвечала: «Да, я знаю, что ты не человек, чтобы лгать мне. Я знаю, что ты исполнишь то, что сказал».

«Тогда, — сказал Пастырь, снова заговорив нежно и ласково, — я проведу тебя через опасности и скорби, Ой-Боюсь, но тебе не нужно бояться, ибо я буду с тобой. Даже если я поведу тебя через саму долину Смертной Тени, не нужно бояться — мой жезл и мой посох успокоят тебя».

Потом он добавил: ««Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится…» (Пс. 90:5–7). Ибо я перьями своими осеню тебя, и под крыльями моими будешь безопасна». Он проговорил все это с неописуемой нежностью в голосе.

Тогда Ой-Боюсь опустилась на колени у его ног и, построив еще один жертвенник, сказала: «Да, если я пойду и долиною Смертной Тени, не убоюсь зла, потому что ты со мной». Затем, чувствуя, что вся покрылась холодным потом и стучит зубами от страха, она посмотрела прямо ему в лицо и добавила: «Ибо ты не человек, чтобы тебе лгать, и не сын человеческий, чтоб тебе изменяться. Ты ли скажешь и не сделаешь? Будешь говорить и не исполнишь?»

Пастырь улыбнулся успокаивающе, как никогда, возложил обе руки ей на голову и сказал: «Мужайся, да, мужайся и не бойся». И продолжил: «Ой-Боюсь, никогда не старайся представить себе, каково это будет. Поверь мне, когда ты доберешься до тех мест, которых боишься, ты увидишь, что они ни капли не похожи на то, что ты себе воображала. Точно так же, как произошло в случае с восхождением на утес. Должен предупредить тебя, что вижу твоих врагов, крадущихся среди деревьев впереди. И если ты когда-нибудь позволишь Трусостраху завладеть твоим воображением, то будешь бояться, трепетать и мучиться там, где нечего бояться».

Сказав это, он подобрал еще один камешек на том месте, где она стояла на коленях, и дал ей — положить в сумочку к остальным памятным камням. Затем он пошел своей дорогой, а Ой-Боюсь со своими спутницами отправилась по тропе, ведущей вверх, через леса.

И почти сразу же, едва войдя в лес, они увидели выглядывающее из-за дерева лицо подлого, отвратительного Самосожаления. «Слушай, Ой-Боюсь, — забормотал он скороговоркой, — это уж слишком глупо. То есть я хочу сказать, что же он сделает дальше? Подвергать такое бедненькое, хромое, испуганное создание, как ты, таким испытаниям, какие способны выдержать только храбрые, сильные мужчины! Да твой Пастырь и вправду тиран, похлеще самого Трусостраха».

Едва он закончил, как Обида поднял свою голову и сердито сказал: «Да и причины-то для этого никакой нет. Потому что есть другая, совершенно нормальная тропа, обходящая лес. Она приведет тебя прямо к снежным вершинам, и ты спокойно избежишь всех этих ненужных опасностей. Все ходят этой дорогой, а почему тебе нельзя? Скажи ему, что этим путем ты не пойдешь, и настаивай, чтобы он вывел тебя на обычную тропу. Этот путь — только для мучеников, а ты, моя дорогая, совсем не подходишь для этой роли».

Потом появился Трусострах, он с минуту хитро смотрел на нее и затем презрительно сказал: «Итак, ты думаешь, что станешь маленькой героиней, не так ли? И с пением пройдешь через леса Опасности! Спорим, Ой-Боюсь, что ты закончишь криками и воплями, как помешанная, и будешь изувечена до конца жизни?»

Следующим заговорил Горечь. Он глумился, высунувшись из-за другого дерева: «Это так на него похоже! Точно, как я и говорил тебе. Как только ты, послушная долгу, проходишь очередное ужасное испытание, у него уже готово для тебя что-нибудь новенькое».

Потом в разговор вступил Гордыня (все еще тяжело хромавший и вследствие этого сильно озлобленный): «Ты знаешь, он не успокоится, пока не опозорит тебя совершенно. Именно так он добивается этого драгоценного смирения, которым просто бредит! Он сотрет тебя в порошок, Ой-Боюсь, и выставит перед всеми полной идиоткой».

Ой-Боюсь и ее спутницы, не отвечая им и не обращая на них внимания, шли дальше. Но, как и раньше, Ой-Боюсь заметила, что всегда хромает сильнее, когда слышит, что они говорят. Она ужасно растерялась и не знала, что делать. Если Ой-Боюсь слушала их, то начинала хромать, а если затыкала уши пальцами — не могла держать за руки двух своих спутниц, а значит, могла легко споткнуться или поскользнуться.

Поэтому путешественницы на минутку остановились, чтобы обсудить этот вопрос. Страдание открыла свою маленькую аптечку, висевшую у нее на поясе, вытащила ватку и плотно заткнула уши Ой-Боюсь. Хотя это было не очень удобно, но оказало желаемое действие. По крайней мере на какое-то время. Потому что, когда эти пятеро негодяев увидели, что не могут заставить Ой-Боюсь слушать их, они вскоре устали орать на нее и оставили ее в покое. До следующего раза.

Сначала лес показался не таким уж страшным. Возможно, потому что там, наверху, в горах, воздух был настолько свежим и бодрящим, что делал тех, кто им дышит, тоже бодрыми и свежими. Сияло солнце, и Ой-Боюсь почувствовала новое, незнакомое волнение и, как ни странно, удовольствие от приключения.

Представьте, хромая Ой-Боюсь шла через лес Опасности и не ощущала страха! Это длилось довольно долго, пока большие черные тучи постепенно не заволокли небо. Солнце скрылось. Вдалеке прогремел гром, и в лесу стало темно и очень тихо. Вдруг в небе сверкнула молния, и впереди, неподалеку от трех путников, с оглушительным треском на землю упало огромное дерево, а затем еще одно, и еще... И вот уже буря со всей своей яростью бушевала вокруг них. Раскаты грома, вспышки молний, треск со всех сторон, казалось, лес застонал, задрожал и стал рушиться.

И странная вещь, хотя Ой-Боюсь при каждом звуке падающего дерева ощущала, как тело ее содрогается и трепещет, на самом деле она не боялась. То есть она не чувствовала ни паники, ни желания убежать, ни даже настоящего страха. Потому что все время повторяла про себя: «Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится… Ибо я перьями своими осеню тебя, и под крыльями моими будешь безопасна». И пока бушевала буря, ее наполнял какой-то странный и чудесный, доселе неведомый ей покой. Ой-Боюсь шла с двумя своими спутницами, говоря себе: «Я не умру, но буду жить и возвещать дела Господни».

Наконец буря стала стихать, раскаты грома становились все глуше, пока не наступило временное затишье. Три женщины остановились, чтобы просушить свою одежду и волосы, и попытались привести себя в порядок. Пока они были заняты этим делом, рядом с ними снова очутился Трусострах. «Знаешь, Ой-Боюсь, — закричал он изо всех сил, — буря утихла не- надолго, она обойдет горы и вернется. Я уже слышу раскаты грома, она приближается и будет еще сильнее, чем в прошлый раз. Смелее беги обратно по этой тропе, беги что есть мочи, выбирайся из этих опасных лесов, пока снова не грянула буря и ты не погибла. Сейчас ты еще можешь спастись».

«Послушайте, — воскликнула Ой-Боюсь неожиданно для всех, вода по-прежнему стекала с ее волос, а мокрые юбки безобразно облепили ноги, — я больше не могу выносить этого парня, который постоянно кричит на меня! Помогите мне, пожалуйста. Прошу вас обеих». Она наклонилась, чтобы взять камень, и, подавая пример своим спутницам, запустила им прямо в Трусостраха.

Ее провожатые засмеялись впервые за все время их пути и обрушили целый шквал камней на тех пятерых, что прятались за деревьями. Через минуту-другую все враги исчезли из виду. Затем прямо перед собой путницы увидели бревенчатую хижину, которая, казалось, предлагала им защиту от бури, действительно готовой вот-вот разразиться. Они поспешили к укрытию и обнаружили, что дом находится на порядочном расстоянии от них. Когда же они добрались до него и попробовали открыть дверной засов, к их радости, он поддался, и они с благодарностью проскользнули внутрь. Помня об осторожности, Страдание быстро закрыла дверь и заперла ее изнутри, прежде чем кто-то успел опомниться.

В следующее мгновение их враги уже барабанили в дверь с криками: «Эй вы там! Немедленно откройте и впустите нас. Уже начинается буря. Вы не можете быть такими бесчеловечными, чтобы оставить нас здесь и обречь на смерть».

Ой-Боюсь подошла к двери и прокричала в замочную скважину тот же совет, что дал ей Трусострах: «Смелее бегите обратно по этой тропе, бегите что есть мочи, выбирайтесь из этих опасных лесов, пока снова не грянула буря и вы не погибли. Сейчас вы еще можете спастись».

За дверью послышались невнятные проклятия, затем звук удаляющихся шагов стих вдали. Казалось, что в этот раз совет пришелся кстати. Буря вернулась и была еще более свирепой и ужасной, чем в прошлый раз, но от дождя и падающих деревьев их надежно укрывала хижина. Их убежище было прекрасно приспособлено для защиты от ненастья, так что ни одна капля не просочилась сквозь крышу.

В комнате они обнаружили камин, расположенный рядом с небольшой кухонной полкой, на которой стояли чайник и несколько блюдец. Пока Страдание разжигала огонь в камине, Горе подставила чайник под водосточный желоб за окном и наполнила его дождевой водой. Ой-Боюсь подошла к шкафчику, висящему на стене, чтобы посмотреть, нет ли там каких-нибудь припасов. Ее надежды оправдались, и на полке она нашла посуду и консервы, а кроме того большую плошку с пресными хлебцами.

Итак, прошло совсем немного времени, буря все еще бушевала и грохотала за окном, а трое наших путниц сидели у потрескивающего огня, постепенно согреваясь и просушивая свою мокрую одежду, потягивая горячее какао и утоляя голод. Несмотря на оглушительный рев ветра, от каждого порыва которого хижина сотрясалась и вздрагивала, внутри ее царил мир и покой.

К своему изумлению, Ой-Боюсь вдруг подумала, что это действительно самые счастливые и спокойные минуты за все время ее путешествия. Когда все трое устроились на матрасах, которые обнаружили сложенными в другой части хижины, она еще раз тихо повторила про себя: «Он перьями своими осеняет меня, и под крыльями его я буду безопасна».

Ужасная буря продолжалась два или три дня, но за это время путницы смогли спокойно отдохнуть под кровом хижины, выбираясь наружу только в недолгие периоды затишья, чтобы принести дров. Они сушили их и складывали в поленницу, чтобы те, кто будет искать здесь укрытие вслед за ними, смогли поддерживать в камине огонь. В хижине оказался приличный запас консервов и пресных хлебцев, и они предположили, что кто-то из слуг Пастыря, должно быть, посещал хижину время от времени, чтобы пополнять этот запас.

В эти спокойные для нее дни, пока буря все бушевала, Ой-Боюсь лучше узнала своих спутниц и начала немного понимать язык, на котором они говорили. Каким-то необъяснимым образом она почувствовала, что они становятся для нее настоящими друзьями, а не просто сопровождающими, которых Пастырь приставил к ней, чтобы они помогали ей и указывали путь. Кроме того, теперь, когда она начала по-другому относиться к своим провожатым, она ощутила, что стала более восприимчивой к красоте и радости окружающего мира.

Казалось, ее чувства обострились каким-то удивительным образом, и это дало ей возможность наслаждаться каждым мгновением жизни; и несмотря на то, что ее спутницами по-прежнему были Горе и Страдание, она часто чувствовала необъяснимую радость и удовлетворение. Так бывало, когда она смотрела на яркие языки пламени в камине или слушала, как потоки воды льются с неба, еще отчетливее ощущая покой и мир, царящие в хижине, или наблюдала в окно, как гнутся деревья и ветви их трепещут на фоне стремительно проносящихся облаков или пронзаемого молниями неба. Такие же чувства она испытывала, когда еще задолго до рассвета смотрела на утреннюю звезду, безмятежно сияющую сквозь просвет в облаках, или слышала высокую ликующую трель птицы во время затишья перед очередным порывом бури.

В такие минуты окружающая природа разговаривала с ней на горном диалекте, и, к своему изумлению, Ой-Боюсь стала находить этот язык необычайно прекрасным. До того прекрасным, что иногда слезы незамутненной радости набегали ей на глаза, а сердце, казалось, наполнялось таким невыразимым восторгом, что она с трудом могла переносить его.

Однажды утром, когда буря шумела и свирепствовала в лесу сильнее, чем обычно, она увидела, что Горе сидит у камина и тихо напевает песню, слова которой, конечно же, были на том горном диалекте, который Ой-Боюсь постепенно училась понимать. Я приведу вам ее самый лучший перевод, но, безусловно, в оригинале эта песня намного красивее, так как полна звуков и музыки леса:

 

Как прекрасны и стройны ноги твои,

О дочь Царя!

Они — быстрее воды, что бежит

На склонах, шумя.

Нет в горах ни одной газели,

Ни серны, ни лани,

Чтоб вслед за тобою скакали и мчались,

Не уставая.

 

«Постой, Горе, — воскликнула Ой-Боюсь, — вот уж не думала, что ты умеешь петь или знаешь какие-то песни».

Горе тихо ответила: «Я сама не знала об этом, но, когда мы шли сюда через лес, в моей голове возникли слова и мелодия, которую я сейчас и напеваю».

«Мне понравилась твоя песня, — сказала Ой-Боюсь, — она напомнила мне о том времени, когда и мои ноги станут, как у оленя, поэтому она успокоила меня, а мелодия показалась мне такой приятной и жизнерадостной, что мне захотелось прыгать от радости». При мысли о том, что она сможет скакать на своих искалеченных ногах, Ой-Боюсь засмеялась, затем стала упрашивать свою спутницу: «Научи меня петь эту песню, научи, пожалуйста».

Итак, Горю пришлось несколько раз спеть песенку, прежде чем наша пастушка запомнила ее наизусть. Затем Ой-Боюсь стала ходить по комнате и напевать ее про себя, пытаясь представить, как она будет скакать по горам, словно лань, и прыгать со скалы на скалу, как Пастырь. Когда наступит тот день, в который ноги ее станут, как у оленя, она сможет следовать за ним, куда бы он ни пошел. Картина, возникшая в ее воображении, была такой чудесной, что она уже не могла спокойно ожидать того момента, когда это действительно с ней произойдет.

Глава 12. Во мгле

Наконец ураган постепенно стих, шум в горах прекратился, и пришло время продолжить путешествие. Погода, однако, полностью переменилась. Хоть сама буря улеглась, после нее остались облачность и плотный туман, окутавший высоты.

Когда наши героини отправились в путь, туман был таким густым, что едва было видно деревья по обеим сторонам тропы, и даже они выглядели призрачно и нереально. Остальная же часть леса полностью исчезла из виду, покрытая холодным и влажным белым покрывалом. Было ужасно скользко и грязно. И хотя тропа шла вверх совсем не так круто, как прежде, через несколько часов Ой-Боюсь, к своему изумлению, обнаружила, что ей не хватает раскатов грома и даже ужасного треска падающих, расщепленных молнией деревьев.

Она начинала понимать: какой бы ни была она трусихой, было в ней нечто, откликавшееся волной восторга на испытания и трудности пути. Их было перенести легче, чем скуку и однообразие. Правда, опасности приводили ее в трепет и волнение. Но тем не менее это было волнение. Ой-Боюсь изумленно обнаружила, что, оказывается, даже головокружительная пропасть ей нравилась больше, чем монотонный путь сквозь этот сбивающий с толку туман. В какой-то степени опасности бури стимулировали ее. А сейчас перед ней был только унылый, длинный-предлинный утомительный путь вперед, день за днем. Вокруг не было видно ничего, кроме липкого белого тумана, нависшего над горами, без единого проблеска солнечного света.

Наконец Ой-Боюсь взорвалась от нетерпения: «Неужели никогда не закончится этот скучный, тоскливый туман?!» И поверите ли, из-за деревьев в ответ немедленно раздался до боли знакомый голос.

«Нет, не закончится, — отвечал Обида. — Более того, теперь уже бесполезно скрывать — это будет продолжаться бесконечно. И чем выше в горы, тем туман будет становиться все гуще и гуще. Это все, чего ты можешь ожидать до конца путешествия».

Ой-Боюсь притворилась, что ничего не слышит. Но голос продолжал:

«А ты заметила, Ой-Боюсь, что тропа, по которой ты идешь, вообще не поднимается в гору? Ты пропустила дорогу наверх и теперь ходишь кругами на одном месте».

Ой-Боюсь не обратила на это внимания, но сейчас она не могла не признать, что это так. Они уже совсем не поднималась в гору, а просто двигались вдоль ее склона то вниз, то вверх; но повороты вниз, казалось, участились. Могло ли так случиться, что они действительно стали постепенно спускаться с горы, вместо того чтобы подниматься? В этом тумане совершенно ничего не было видно, и Ой-Боюсь поняла, что уже не ориентируется в пространстве. Она спросила своих спутниц, что они об этом думают. Те довольно кратко ответили (потому что ей, конечно, вообще не надо было слушать Обиду), что находятся на тропе, которую указал им Пастырь, и, несомненно, никому не позволят убедить их свернуть с нее.

«Но вам не кажется, — раздраженно настаивала Ой-Боюсь, — что в тумане мы могли пропустить дорогу? Пастырь сказал, что тропа ведет вверх, а эта, как видите, нет. Она идет вдоль склона горы. Наверняка должен быть более прямой путь наверх, который мы не заметили в тумане».

Единственным их ответом был совет ни в коем случае не слушать то, что говорит Обида.

Внезапно довольно отчетливо раздался голос Горечи: «По крайней мере, может, ты вернешься назад и посмотришь? Вместо того чтобы упорно идти, идти и идти по тропе, которая может вести совершенно в другую сторону».

Горе и Страдание совершенно не обратили на это внимания. Но Ой-Боюсь, к сожалению, обратила. И сказала с еще большим раздражением: «Я думаю, вам нужно прислушаться к этому предложению. Может, лучше вернуться назад и посмотреть, не пропустили ли мы правильную дорогу? Правда, какой смысл все время кружить на одном месте?»

На это они ответили: «Ну, если мы ходим кругами, то в конце концов придем к тому месту, откуда начали блуждать. И сможем увидеть пропущенную тропу, если будем внимательны. При условии, что она существует, а не является игрой воображения Горечи».

«Ах ты бедняжка, — послышался сквозь туман шепот Самосожаления. — Какая жалость, что тебя поручили опеке таких упрямых созданий! Только подумай, сколько времени ты потеряла понапрасну. Устало тащишься день за днем, и все без толку. А ведь ты должна бы уже восходить на Высоты».

И так враги ее продолжали шептать, обращаясь к ней сквозь липкую мглу, окутавшую все вокруг, из-за которой все казалось таким призрачным и мрачным. Конечно, ей не следовало их слушать. Но так сбивал с толку этот туман, а дорога была такой невыносимо скучной, что Ой-Боюсь почувствовала, как их слова находят отклик в ее сердце почти против ее воли.

Страдание упорно вела их маленькую группу вперед, а Горе так же упорно шла в арьергарде, и не было никакой возможности повернуть назад. Ой-Боюсь хромала, скользила и спотыкалась намного чаще, чем раньше. От этого она стала очень несговорчивой, и с ней было трудно. Правда, каждый раз после того, как Ой-Боюсь спотыкалась, она, чувствуя угрызения совести, горестно и униженно умоляла своих спутниц великодушно простить ее. Однако это не мешало ей почти сразу же поскальзываться снова. В целом это было несчастливое время. Мгла, вместо того чтобы рассеяться, казалось, становилась плотнее, холоднее и мрачнее, чем когда бы то ни было.

Наконец, однажды днем, когда Ой-Боюсь буквально ползла по тропе (по-другому это не назовешь), вся грязная, мокрая, перепачканная от постоянных падений, она решила запеть.

Мы еще не говорили об этом, но Ой-Боюсь была одарена звучным голосом не более, чем красивым лицом. Правда, она любила петь и могла подпевать, если Пастырь пел с ней. Это у нее получалось довольно неплохо, но если она пробовала петь одна, результаты были печальны. Туман, однако, был таким густым и липким, что Ой-Боюсь почувствовала, что задыхается. Она решила — нужно что-то делать, попробовать развеселиться и заглушить эти призрачные голоса, продолжавшие преследовать ее.

Ей стало неприятно при мысли о том, что теперь у ее родственничков будет возможность посмеяться над ее не очень мелодичным голосом. Но Ой-Боюсь решила рискнуть вызвать их непристойные комментарии. «Если я буду петь достаточно громко, — сказала она себе, — то не буду слышать, что они говорят». Единственной песней, пришедшей в тот момент ей на память, была та, которой когда-то научила ее Горе. И хотя казалось, она абсолютно не соответствует ситуации, Ой-Боюсь возвысила свой дрожащий голос и запела:

 

Как прекрасны и стройны ноги твои,

О дочь Царя!

Они — быстрее воды, что бежит

На склонах, шумя.

Нет в горах ни одной газели,

Ни серны, ни лани,

Чтоб за тобою скакали и мчались,

Не уставая.

 

Пока она пела, стояла полная тишина. Все громкие, насмешливые голоса врагов совершенно стихли. «Это хорошая идея, — весело сказала себе Ой-Боюсь. — Надо было раньше об этом вспомнить, чтобы не слушать, что они говорят. Такой способ намного лучше, чем затыкать уши ватой. И я верю, да, я правда верю, что впереди есть маленький просвет в тумане. Как чудесно! Я снова спою этот куплет». И она так и сделала.

«Да, Ой-Боюсь, — раздался рядом с ней бодрый голос. — Эту песню я раньше не слышал. Где ты выучила ее?»

С довольной улыбкой на лице, большими шагами к ней приближался сам Пастырь. Просто невозможно выразить словами всю радость Ой-Боюсь, когда она увидела, что он на самом деле идет к ним по этой мрачной горной тропе. Так долго все кругом было покрыто этим ужасным туманом, и все, к чему они ни прикасались, было холодным и липким. Теперь с его приходом туман быстро рассеивался, и наконец сквозь тучи пробился настоящий солнечный луч — путницы видели его впервые за много дней.

«О Пастырь», — вздохнув, сказала Ой-Боюсь, взяла его за руку и больше не могла произнести ни слова. Ей и вправду начало казаться, что она уже никогда его не увидит.

«Скажи мне, Ой-Боюсь, — радостно повторил он, улыбаясь всем троим, — где ты научилась этой песне?»

«Горе научила меня, — отвечала девушка. — Я думала, она не знает никаких песен, Пастырь. Но она сказала, что и слова, и музыка пришли к ней, когда мы пробирались вверх через лес. Я попросила ее научить меня, потому что… Я знаю, какая я простушка, но эта песня заставляет меня задуматься о том времени… когда ты сделаешь мои ноги оленьими и мне больше не придется так спотыкаться и падать». И она со стыдом посмотрела на свое запачканное, грязное платье.

«Я рад, что ты поешь ее», — сказал Пастырь ласковей обычного. «По-моему, это особенно милая песня. Действительно, — прибавил он с улыбкой. — Я сам думаю добавить к ней еще один куплет». И он сразу спел на тот же мотив следующие слова:

 

Запястья и бедра, как жемчуга нить,

Искусной рукой

Мастер умелый смог сотворить,

Ликуя душой.

Во всем дворце поискать — не найдешь

Стати такой.

Лебедью белою тихо плывешь

Ты рядом со мной.

 

«О Пастырь, — воскликнула Ой-Боюсь, — где ты нашел этот куплет? Эти слова так хорошо подходят к мелодии, которой научила меня Горе».

Он снова ласково улыбнулся ей и ответил: «Эти слова пришли мне на ум только сейчас, когда я шел за тобой по тропе».

Бедная Ой-Боюсь! Она знала, что спотыкалась и падала самым ужасным образом, даже хуже обычного. Краска стыда выступила у нее на лице. Она ничего не сказала, только посмотрела на него почти с упреком.

«Ой-Боюсь, — проговорил Пастырь очень нежно, — разве ты до сих пор не знаешь, что я никогда не вижу тебя такой, какая ты сейчас, но такой, какой ты будешь, когда я приведу тебя в Царство Любви и смою с тебя все пятна и грязь этого путешествия? И если я иду сзади и замечаю, что дорога особенно трудна для тебя, что ты поскользнулась или упала и страдаешь, — это только напоминает мне, какой ты будешь, когда сможешь прыгать и скакать со мной на Высотах. Хочешь выучить и петь мой куплет вместе с тем, которому тебя научила Горе?»

«Да, — благодарно сказала Ой-Боюсь, снова взяв его за руку, — конечно, я выучу его и буду петь об искусной руке мастера, который так мучается со мной».

К этому времени, кстати, туман совсем рассеялся, и мокрые деревья и трава светились радостью, блестя в лучах ярко сияющего солнца. Все трое с благодарностью приняли предложение Пастыря ненадолго присесть, отдохнуть и погреться на солнышке. Горе и Страдание отошли в сторону, как они делали всегда в присутствии Пастыря, оставляя его поговорить наедине с Ой-Боюсь.

Она поведала ему мрачную историю своих долгих блужданий во мгле: как Обида, Горечь и Самосожаление докучали ей, как она испугалась, что они все-таки свернули с тропы и заблудились.

«Ты и правда подумала, что я позволю вам сбиться с пути, не предупредив вас и даже не попытавшись предотвратить это?» — тихо спросил Пастырь.

Ой-Боюсь печально посмотрела на него и, вздохнув, проговорила: «Когда на меня кричат Обида и все остальные, я готова поверить во что угодно, каким бы нелепым это ни было».

«Лучше тебе стать певицей, Ой-Боюсь, — сказал Пастырь с улыбкой. — Тогда ты не будешь слышать, что говорят твои враги. Спроси Горе и Страдание, не знают ли они еще каких-нибудь песен, пускай научат тебя. Как ты считаешь, Ой-Боюсь, они хорошие проводники?»

Она серьезно взглянула на него и кивнула головой. «Да, очень хорошие. Никогда бы не подумала, что это возможно, Пастырь, но я каким-то образом даже полюбила их. Когда я впервые увидела их, они испугали меня. Они выглядели такими суровыми. Я была уверена, что они будут грубо обращаться со мной и просто поволокут меня за собой, совсем не беспокоясь о том, как я себя чувствую. Я этого так боялась! Но они действительно обращались со мной очень, очень доброжелательно. Я думаю, они научились быть такими мягкими и терпеливыми со мной, видя твою мягкость и терпение по отношению ко мне».

«У меня бы ничего без них не получилось, — продолжила она благодарно, — и, странное дело, у меня такое чувство, что им действительно нравится помогать такой маленькой уродине и калеке, как я. Они поистине хотят привести меня на Высоты, не только потому, что ты дал им это задание, но и потому, что они хотят, чтобы такая ужасная трусиха, как я, преобразилась, попав туда. Знаешь, Пастырь, это полностью изменило мои чувства к ним — я уже смотрю на них не со страхом, а как на друзей, желающих мне помочь. Я знаю, это звучит смешно, но я иногда чувствую, как будто они и вправду любят меня и хотят идти со мной по своей собственной воле».

Закончив свою речь, она взглянула на него и с удивлением заметила, что он вот-вот рассмеется. Минуту-другую он молчал, затем повернулся, чтобы лучше рассмотреть двух спутниц Ой-Боюсь. Она тоже посмотрела на них.

Горе и Страдание сидели в сторонке, не подозревая, что за ними наблюдают, и смотрели вдаль, в горы, в сторону Высот. Они откинули покрывала, но Ой-Боюсь все равно не могла рассмотреть их лица, так как они сидели спиной к ней и к Пастырю. Ее поразил тот факт, что теперь они казались намного сильнее и выше, чем тогда, когда она впервые увидела их ожидающими ее у подножия гор.

В этот момент в них было нечто необыкновенно величественное, и их позы выражали какое-то удивительное рвение. Они быстро переговаривались друг с другом, но голоса их звучали так тихо, что Ой-Боюсь не могла уловить, о чем они беседуют. Возможно ли это? Да, возможно! На самом деле, они смеялись! Ой-Боюсь была совершенно уверена, что они разговаривают о чем-то, что заставляет их трепетать от радости.

Пастырь несколько мгновений рассматривал их без слов, затем снова повернулся к Ой-Боюсь. Глаза его смеялись, но он сказал довольно серьезно: «Да, думаю, ты права, Ой-Боюсь. На мой взгляд, они и вправду выглядят так, как будто радуются своему заданию. И может быть, даже по-своему привязаны к тому, кому служат». Тут он все-таки рассмеялся вслух.

Горе и Страдание снова закрыли лица и оглянулись посмотреть, что происходит. Но Пастырь собирался сказать им еще кое-что, прежде чем поторопить их в путь.

Улыбка сошла с его лица, и он очень серьезно спросил: «Любишь ли ты меня настолько, чтобы полностью довериться мне, Ой-Боюсь?»

Она взглянула на него с тем пораженным видом, который был так свойствен ей, когда она чувствовала, что он готовит ее к новым испытаниям. Затем нерешительно проговорила: «Ты знаешь, что я действительно люблю тебя, Пастырь, — настолько, насколько способно любить мое маленькое холодное сердце. Ты знаешь, что я люблю тебя и жажду доверять тебе настолько же, насколько люблю. И что я жажду любить тебя и доверять тебе еще больше».

«Сможешь ли ты доверять мне, даже если все на свете будет говорить, что я обманываю тебя? И что я все время обманывал тебя?»

Она посмотрела на него в изумлении, совершенно сбитая с толку. «Ну да, — сказала она, — я уверена, что смогу, потому что одно я знаю точно — ты не способен лгать. Не может быть, чтобы ты обманул меня. Я знаю, меня очень часто пугает то, что ты просишь меня сделать, — добавила она смущенно, — но именно так усомниться в тебе я бы никогда не смогла. Я же боюсь себя, а не тебя. Даже если весь мир будет говорить, что ты обманул меня, я буду знать — это невозможно».

«О Пастырь, — умоляла она, — не говори мне, что ты действительно думаешь, что я в тебе сомневаюсь. Даже когда я более всего боязлива, труслива и презренно слаба, ты знаешь... ты знаешь — я доверяю тебе. И в конце пути я уверена, что смогу сказать: милость твоя возвеличила меня».

Какое-то время он молчал и только очень нежно, чуть ли не с жалостью, смотрел на припавшую к земле фигуру у своих ног. Затем чуть позже очень тихо сказал: «Ой-Боюсь, а что если бы я и вправду обманул тебя? Что тогда?»

Теперь наступила ее очередь замолчать. Она пыталась осознать его слова, это немыслимое предположение, и придумать, что бы ответить. Что тогда? Может быть, она никогда больше не сможет доверять ему, не сможет любить его? Может, ей придется жить в мире, где нет Пастыря, остаться со своей разбитой мечтой? Знать, что обманута тем, в ком была уверена, тем, кто, казалось, не способен обмануть? Потерять его?

Вдруг она разрыдалась, а потом, чуть погодя, посмотрела ему прямо в лицо и сказала: «Господь мой, если ты можешь меня обмануть — пожалуйста. Это ничего не изменит. Пока я существую, я должна любить тебя. Я не могу жить без любви к тебе».

Он возложил руки на голову Ой-Боюсь, потом прикоснулся к ней так нежно и мягко, как никогда раньше, и повторил, будто сам себе: «Мне позволено обмануть ее, если смогу». Затем, не проронив больше ни слова, он повернулся и ушел.

Ой-Боюсь подобрала маленький, холодный, как лед, голыш, лежавший на земле там, где она стояла, и положила его в сумочку. Потом, дрожащая, она присоединилась к Горю и Страданию, и они продолжили свое путешествие.

Глава 13. В долине Потерь

Туман в горах рассеялся, сияло солнце, и путь давно уже не казался нашим героиням таким приятным и легким. Тропа все еще вела их не вверх, а вдоль склона горы. Но в один из дней за поворотом дороги перед их глазами открылась широкая долина. К их удивлению, тропа как будто ныряла прямо вниз по склону горы в долину, совсем как в начале путешествия, когда Ой-Боюсь пришлось посетить Египет.

Все трое резко остановились, переглянулись, потом посмотрели вниз, в долину, и дальше, туда, где она заканчивалась. Подъем на тот склон был почти таким же крутым, как и на скалу Рана. И они увидели, что спуск и восхождение потребуют не только огромных затрат энергии и усилий, но также займут много времени.

Ой-Боюсь стояла, глядя на эту картину, и в тот момент пережила самое суровое и жестокое из всех испытаний, которые ей пришлось перенести в этом путешествии. Неужели ей придется еще раз отклониться с пути, да еще таким ужасным образом? К этому времени они взобрались намного выше, чем раньше. Действительно, если бы тропа, по которой они следовали, повернула вверх, они несомненно вскоре были бы уже на снежных вершинах и подошли бы к Высотам, где текли исцеляющие ручьи. А там уже ни один враг не смог бы до них добраться.

А сейчас вместо этого тропа вела их все дальше в долину, такую же глубокую, как сама долина Унижения. Теперь они должны потерять всю набранную за долгое и утомительное путешествие высоту. Им придется начать все заново, так, как будто они никогда и не начинали восхождение и не вынесли так много трудностей и испытаний.

У Ой-Боюсь замерло сердце, когда она посмотрела вниз, вглубь долины. Практически впервые за все это время она спросила себя: не правы ли все-таки ее родственники? Может, ей не нужно было следовать за Пастырем? Как можно идти за тем, кто требует так много, просит делать такие невозможные вещи, кто забрал у нее все? Что касается достижения Высот, то, сойди Ой-Боюсь сейчас вниз, она потеряет все, чего добилась за время путешествия. Она будет не ближе к цели, чем тогда, когда отправилась в путь из долины Унижения.

На протяжении одной черной, ужасной минуты Ой-Боюсь обдумывала возможность повернуть назад, не следовать больше за Пастырем. Ей нет смысла идти дальше. Ведь ее абсолютно никто не принуждает. Она шла этой странной тропой с двумя своими проводниками только потому, что таков был выбор Пастыря. Это был не тот путь, по которому ей самой хотелось бы идти. Теперь она может выбирать за себя. Сразу закончились бы ее страдания, и она могла бы распоряжаться своей жизнью, как ей самой заблагорассудится, без Пастыря.

В течение этих страшных мгновений Ой-Боюсь показалось, что она увидела пучину ужаса, существование, где нет Пастыря, за которым можно идти, которому можно доверять, которого можно любить, — вообще нет никакого Пастыря. Нет ничего, кроме своего собственного ужасного эго. С тех пор ей всегда казалось, что тогда она заглянула прямо в ад. Опомнившись, Ой-Боюсь пронзительно взвизгнула — по-другому не скажешь.

«Пастырь, — закричала она, — Пастырь! Пастырь! Помоги мне! Где ты? Не покидай меня!!» В следующее мгновение она уже держалась за него, дрожа всем телом, вновь и вновь сотрясаясь от рыданий. «Ты можешь делать все что угодно, Пастырь. Можешь просить все, что пожелаешь, только не дай мне повернуть назад! О Господь мой, не дай мне уйти от тебя. Сделай так, чтобы я не отвернулась и не оставила тебя, а пошла за тобою». Затем, все еще