История по мотивам рассказа Шукшина

 

 Как-то в октябре я сильно задержался на кафедре, заканчивая эксперимент, и ехать домой уже было поздно. Хотелось спать.

Лучшее место для этого – мягкие кожаные кресла в шестнадцатой комнате, приравниваемой тогда мною к культурной и научной столице кафедры биохимии (хотя кабинет заведующего находился в другом конце коридора).

В эту «столицу» (находившуюся, если читатель помнит, на втором этаже) я и поднялся. Открыть дверь, при моих тогдашних навыках, никакого труда не составляло. Я расположился в одном из означенных кресел.

Шум от проезжавших машин за окном, которое смотрело на Садовое кольцо, постепенно затухал: время приближалось к часу ночи.

Но, странное дело, какой-то ритмический шум врывался в сознание и мешал ему отключиться. Я прислушался, встал, зажёг свет, осмотрелся. Шум исходил от небольшого насоса, который гнал раствор через колонку, помещённую в холодильную камеру. – Кто-то тоже проводил очистку белка и, как это часто делали, самую продолжительную процедуру очистки – хроматографию на колонке с ионообменником – оставил на ночь протекать в автоматическом режиме.

 

Я попытался примириться с насосом: вновь выключил свет и закрыл глаза. Так я сидел примерно полчаса. Очень хотелось спать, но проклятый насос не давал. Я опять встал и подошёл к насосу: он по-прежнему нагло и беззастенчиво издавал ритмические щелчки. Я посмотрел на него уничтожающе – ноль эффекта!

И ещё пару раз я со всё возрастающим гневом подходил к насосу. Наконец, я не выдержал и нажал на кнопку “ off ”. Я утешал себя тем, что, проснувшись через несколько часов утром, тут же включу насос. И несколько часов перерыва никак не скажутся на состоянии выделяемого белка – тем более в холодильной камере.

С этим утешением я, наконец, сладко заснул. А утром, после крепкого сна, включить насос, конечно, забыл. Засобирался на кафедру патанатомии, быстро ликвидировал все (как мне казалось) следы своего пребывания в шестнадцатой комнате, прибрался на рабочем столе в восьмой комнате и помчался в секционный зал на очередное вскрытие.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                      

А потом наступил кошмар. Есть у Шукшина рассказ, в котором один мальчишка не смеет признаться в очевидном проступке. Дед его и так, и этак чуть ли не умоляет: признайся, тебе ничего не будет, но только признайся; ведь кроме тебя некому было сделать это. Но для мальчишки признание уже невозможно: он отпирается, и никакие силы не могут заставить его изменить показания.

Так же и я.

– Коля, это вы отключили насос у Андрея Тарасова прошлой ночью? – строго спросила меня Галина Васильевна, когда во второй половине дня я вернулся на биохимию.

У меня в голове мелькнула горячая молния: «ЗАБЫЛ!!!». И я понял, что из-за меня у Андрея Тарасова, похоже, пропал эксперимент. В тот год Тарасов, будучи старше меня на год, уже стал аспирантом кафедры биохимии и выделял какой-то загадочный белковый ингибитор ПНФазы (полинуклеотидфосфорилазы).

Самое скверное, что можно сделать человеку в науке, – испортить его эксперимент. Ну, есть, конечно, и другие подлости; во всяком случае, это – одна из них. И вот я ради нескольких часов сна, пусть и не ожидая таких последствий, совершил это!

Стыд от нанесённого мною зла буквально вскипел во мне.

– Нет, это не я! – обожжённый этим стыдом, затряс я головой. И, не смея уже отступить от сказанного, заторопился: – Ничего не знаю... Да, я ночевал в той комнате, но про насос ничего сказать не могу… Не видел, не слышал, не замечал... Может, это вахтёры выключили?

– Коля! –  одновременно и с возмущением, и даже с жалостью от такой беспомощной лжи возразила Галина Васильевна. – Вахтёры, во-первых, не ходят по комнатам, а во-вторых, не разбираются в кнопках “ on ”, “ off ”!

­– Не знаю, Галина Васильевна! Я не выключал. Не выключал!

– Ну, Коля, кроме вас, некому. Да и не бойтесь: никто ничего с вами не сделает. Подумаешь, у Тарасова запоролся опыт! Ещё поставит. Так это вы выключили?

– Нет, не я!

– Ну-ну, Коля… Странная история…  

Чуть позже ко мне со всем присущим ему ехидством обратился сам пострадавший:

– Николай Николаевич! Говорят, это ты прервал мой эксперимент? И, говорят, ты это категорически отрицаешь?

– Отрицаю.

– Но все факты, уважаемый, против тебя!

– Отстань. Не знаю никаких фактов.

– Ну-ну, очень странно,… – почти так же, как Галина Васильевна, резюмировал Тарасов.

Тем же самым закончил беседу со мной шеф Тарасова, Александр Андреевич Дельвиг. Все находили, что всё это очень странно. Наверно, они имели в виду: странно то, что я так упорствую.

Ну, а как тут не упорствовать?!

Конечно, я видел, что они мне не верят и никогда не поверят. Но я уже не мог признаться, НЕ МОГ! И в том, что совершил-таки подлость, и в том, что потом безостановочно врал. Очень трудно, очень стыдно признаться в том, что действительно стыдно!

Так и не признался. Пусть этот текст послужит хотя и поздним, но всё же честным восстановлением истины. С моей стороны, конечно. Потому что для прочих действующих лиц она была, как я уже сказал, очевидной с самого начала.

 

Оригинальная история

 

А эта история, пожалуй, не имеет аналогов в мировой литературе. Такой глупости, что я сделал, видимо, никто больше сделать не додумался.

Это было уже где-то в январе. Я, наконец, выполнил от начала до конца все этапы выделения уридинкиназы, получил несколько миллилитров раствора этого драгоценного фермента и провёл в двух пробирках уридинкиназную реакцию с не менее драгоценным радиоактивным уридином (в присутствии АТФ). При этом от АТФ фосфатные группы должны были перенестись на уридин, а среди продуктов реакции – появиться радиоактивный УТФ.

После завершения реакции следовало

- добавить в пробирку сильные кислоты, вызывающие денатурацию и осаждение макромолекул (белков и нуклеиновых кислот),

- отделить осадок центрифугированием и далее

- надосадок, в котором остаются низкомолекулярные вещества, фракционировать (с помощью колоночной хроматографии) для получения фракции чистого УТФ.

 

Кстати, уважаемый читатель, обращаешь ли ты внимание на то, сколь сложны и трудоёмки биохимические методы? Тебе, должно быть, приводимые здесь методические подробности, вопреки моим надеждам, всё же не столь интересны, а ведь это всего лишь очень краткие, пунктирные намёки на то, что надо было делать и делалось в реальности. Недаром я затратил больше двух лет на освоение методов, необходимых для решения относительно простой биохимической задачи.

Для сравнения поделюсь впечатлением от других методов – тех, которые использовались в «новаторской» работе на стыке фармакологии и патофизиологии. Их мне посчастливилось наблюдать на следующий год, когда я, уже будучи аспирантом-биохимиком, зашёл в Институт патологической физиологии на Соколе к Лёшке Кампову-Полевому – аспиранту этого института.

Картина была впечатляющей. Лёшка сидел на стуле, перед ним стоял внушительный чан с довольно грязной водой, а в чане – плавало несколько деревянных дощечек и ещё больше крыс, которые стремились занять дошечки и поэтому спихивали с них друг друга.

Как только какая-нибудь крыса сталкивала конкурента, так Лёшка ставил в рабочем журнале против её имени (или номера?) крестик, а против имени конкурента – минус. Кто набирал меньше всего минусов, тот в крысином сообществе был более успешен. Так Лёшка исследовал социальные аспекты поведения крыс.

А чтобы работа была ещё более актуальной, он в ряде экспериментов поил крыс водкой. И опять-таки изучал влияние алкоголя на то, как в чане с водой крысы спихивали друг с друга с дощечек.

Неплохая работёнка, не правда ли? Не надо готовить массу различных растворов и реактивов, носиться от центрифуги к центрифуге, осуществлять сложнейшие процедуры выделения из смесей разных веществ – ради того, чтобы когда-нибудь получить несколько циферок в решающем эксперименте. Всего этого не надо – достаточно лишь одного чана с водой, крыс и нескольких дощечек. Сиди, смотри – и ставь плюсы и минусы. И через два-три года станешь кандидатом медицинских наук.

 

Ну да ладно. Вернусь к своим делам и к своей собственной глупости.

Так вот, провёл я, после года подготовки, уридинкиназную реакцию, добавил трихлоруксусную кислоту (ТХУ) для осаждения и отделения макромолекул от нужного мне раствора, где должен был находиться вожделенный радиоактивный УТФ, и перелил всё из двух обычных пробирок в две центрифужные.

Оставалось поставить последние на низкоскоростную центрифугу и…

Но дело было вечером. Дело было поздним вечером. Я уже плохо соображал. (Это я оправдание себе подготавливаю.) И вот своими ослабевшими (или вообще слабыми о ту пору) мозгами я вдруг подумал:

«А ведь что-то не так! Почему пробирки ничем не закрыты? Как бы не расплескалось!»

И заткнул пробирки кусочками ваты. Кусочками ваты!! Господа читатели, вы только представьте – кусочками ваты!!!

Удовлетворённый своей предусмотрительностью, я запустил центрифугу. Через десять минут она остановилась. Я открыл крышку, достал пробирки – и чуть не зарыдал!

– О, небо! За что ты лишило меня разума??!!

Вата, в полном соответствии с физическими законами, под действием центростремительной силы опустилась на дно пробирок и впитала в себя абсолютно полностью тот небольшой объём жидкости, который там был. Ни осадка, ни надосадка – сплошная разбухшая вата.

– О боже, каким надо быть идиотом, чтобы этого не предвидеть??!!

В итоге, я потерял часть с таким трудом выделенной уридинкиназы (к счастью, больше половины я оставил «на потом») и весь выданный мне запас радиоактивного уридина. И в очередной раз заставил Галину Васильевну сомневаться в моей профпригодности и вообще в моих умственных способностях.

Я догадываюсь, чтó она думала, когда читала на следующий день мой отчёт о столько времени ожидаемом эксперименте. Где я сообщал, что заткнул центрифужные пробирки ватой.

– Галина Васильевна! Это временное помрачение! Я такой не всегда!!

И действительно, я никогда больше не затыкал ватой пробирки перед центрифугированием!!

 

Последний аккорд

 

И всё-таки я довёл свою ученическую экспериментальную работу на кафедре биохимии до её (не кафедры, а работы) логического конца.

Я выпросил ещё одну «дозу» радиоактивного уридина, снова провёл уридинкиназную реакцию, убрал из постреакционной смеси кислотонерастворимый материал (макромолекулы) – уже обойдясь при центрифугировании без ваты, – и фракционировал надосадок на хроматографической колонке. Одна из фракций содержала УТФ – в том числе радиоактивный.

После этого я мог, наконец, ставить РНК-полимеразную реакцию в изолированных клеточных ядрах печени крыс. Для начала я повторил тот вариант постановки реакции, который фигурировал в кандидатской работе Галины Васильевны. А именно, посмотрел, как влияет на эту реакцию добавление в реакционную среду соли – сульфата аммония.

Добавление этой соли, как считалось, повышает ионную силу среды, что приводит к диссоциации части гистонов от ДНК и, вследствие того, к увеличению РНК-полимерзной активности.

 

Такой опыт я поставил два или три раза, израсходовав весь синтезированный мною радиоактивный УТФ.

Что, в итоге, получилось? Ну, результаты довольно сильно скакали по величине, но в целом проглядывала именно та тенденция, которая и ожидалась.

В этом ещё не было ничего нового. Но предполагалось, что, овладев уже всеми упоминавшимися методами, я смогу в аспирантуре изучать РНК-полимеразную активность в возрастном аспекте – т.е. заняться геронтологией, ради которой я, собственно, и пошёл вначале в мединститут, а в нём самом – на кафедры биохимии и патанатомии.

Таким образом, свою студенческую научную работу я почти завершил. Оставался только последний аккорд.

 

Аккорд прозвучал на студенческой научной конференции где-то в апреле-мае 1974 года. Заседание секции медико-биологических дисциплин вёл не кто иной, как Виктор Викторович Серов.

Я делал доклад. В соответствии с тем, что я сказал выше, мой доклад не содержал ничего принципиально нового. Это был просто рассказ о конечной цели работы, использованных методах и интерпретации своих первых ориентировочных результатов.

Ровно через семь минут, отводимых на каждое сообщение, Виктор Викторович меня остановил. Точнее, сделал первую попытку остановить. Но я ещё многого не сказал! Поэтому я ещё несколько минут говорил под аккомпанемент всё усиливавшихся призывов В.В.:

– Докладчик, ваше время вышло!… Прошу завершить доклад!… Требую завершить доклад! Вы меня слышите, докладчик? Мушкамбаров Николай Николаевич, покиньте трибуну! Покиньте трибуну!!!

Дойдя до логического завершения главной мысли доклада, я, наконец, внял увещеваниям В.В. и с чувством исполненного долга сошёл в зал.

Там я подсел к Татьяне Юдаковой. Глядя на меня восторженными глазами, она сказала:

– Ну, у тебя просто талант педагога! Ты так понятно рассказывал, так доходчиво, что даже я всё поняла!

Тогда до меня ещё не дошло, причём тут талант педагога. Но всё равно услышать это было гораздо приятнее, чем одни только призывы покинуть трибуну.

На этих двух нотах: «у тебя – талант педагога!» и «Мушкамбаров, покиньте трибуну!» – и закончилась моя студенческая научная работа. Они составили её последний аккорд. Который в недалёком будущем сделался одним из основных мотивов целой симфонии – названной мною меланхолической.

О путях в науку

 

Все эти годы, что я провёл на кафедре биохимии в качестве кружковца (и члена НСО – научного студенческого общества 1-го ММИ), на кафедре не меньше меня маячила Татьяна Володина.

Она так и продолжала числиться старостой кружка. Говорю «числиться» потому, что кружка уже давно как такового практически не было. – В предпоследний год в нём оставалось только три постоянных члена: мы с ней да Андрей Тарасов, – а в самый последний год, когда Андрей стал аспирантом, – и вообще только нас двое.

При этом Татьяна прямо-таки истово помогала аспиранту Игорю Рослому в его работе над кандидатской. Да она всё делала истово!

Так что мы с ней, грубо говоря, вкалывали на равных. Только она – вместе с Игорем, а я – в одиночку.

 

Немного отвлекусь, чтобы заметить: подобная предварительная работа не была столь уж необходимой ни для попадания в аспирантуру, ни для последующего карьерного успеха. Думать так – сплошной идеализм.

И через год после нас, и через два года аспирантами-биохимиками становились ребята, неплохие и неглупые, но в свои студенческие годы посещением заседаний кружка и тем более серьёзной экспериментальной работой отнюдь не злоупотреблявшие.

И что же? Это не помешало им впоследствии опередить меня в своём карьерном росте. А потом – как только пал «железный занавес» – перебраться на Запад. Почти одновременно с Камповым-Полевым, Вербицким и другими моими приятелями и знакомыми.

Некоторые смогли достичь там неплохих высот. Так, Коля Ходарёв, – один из двух ребят, поступивших в аспирантуру через два года после меня, – как я слышал, заведует в США крупной лабораторией. Кампов-Полевой, который тоже в студенчестве не переутруждался, – там же, профессор фармакологии. И так далее.

Говорю ли я это затем, чтобы бросить в них камень?

Или чтобы посетовать на несправедливость судьбы?

Или чтобы оплакать свои напрасно растраченные студенческие годы?

Всё не так. Успехи моих знакомых вполне заслужены. Малограмотные (в профессиональном смысле) люди не станут на диком Западе профессорами и зав. лабораториями.

И оплакивать особенно нечего. Биохимические «бдения» открывали перед нами новый, неведомый прежде, мир. Конечно, он мог открыться и позже. Но для нас он открылся раньше.

Так чтó я хочу сказать? Только то, что наш путь в науку не был единственно возможным. Были и более лёгкие пути. И конечный успех или неуспех мог поджидать вас на любом из путей.

 

Запрос

 

В конце февраля – начале марта 1974-м году нам с Татьяной Володиной надо было заручиться письмами-запросами в аспирантуру.

Аспирантура могла быть при кафедре биохимии 1-го ММИ, а могла быть при Лаборатории энзимологии АМН СССР. То есть в одном и том же здании, но в совсем разных системах.

Я как-то по умолчанию считал, что пойду в аспирантуру на кафедру, а Володина – в «энзимологию».

По крайней мере, маме такой вариант казался гораздо предпочтительней. Как престижно, как сладко звучало бы: «Колю оставили на кафедре в аспирантуре»; с каким удовольствием она говорила бы эту фразу встречающимся на улице знакомым!

А про какую-то лабораторию, да ещё с непонятным названием, так красиво уже не выходило бы. Я, по глупости, был в этом вопросе с мамой солидарен.

Но в конце февраля Татьяна ворвалась в моё пространство. Когда я так говорю, то имею в виду только то, что она не подходила к вам, как нормальные люди, а врывалась. Вот она, по своему обыкновению, и ворвалась.

– Коля! Я очень извиняюсь, но надо, чтобы ты поступал в аспирантуру при Лаборатории энзимологии! Говорят, Сергей Руфович в аспирантуру лиц женского пола категорически не берёт.

Имелся в виду Сергей Руфович Мардашёв – академик, Герой труда, вице-президент АМН СССР.

– Но он же заведует не только Лабораторией энзимологии, но и кафедрой! ­– не понял я.

– Кафедру он скоро передаст в заведывание Александру Яковлевичу Николаеву, а сам станет консультантом – так же, как у вас на патанатомии Струков передал кафедру Серову.

– А что, Коля, – вмешалась присутствовавшая тут же Галина Васильевна. – Татьяна дело говорит. Надо вам уступить ей кафедру.

– Да я и не возражаю. Пожалуйста. Надо – так надо.

Моё великодушие было вполне искренним. Я ещё не знал, что аспирантура на кафедре обрекала бы меня на взаимодействие с самой бюрократической структурой, какая только была в то время на свете. Я имею в виду отдел аспирантуры нашей альма-матер.

В Академии же медицинских наук всё было гораздо более человечным.

Мама выражала крайнее недовольство:

– Эта Володина всё время вмешивается в твою жизнь! Она тебя подбила идти в кружок на биохимию, потом – трупы резать (а сама ведь не пошла!); теперь вот – в какую-то лабораторию вместо кафедры. Я убеждена, что в этой лаборатории – что-нибудь очень опасное для здоровья!

О перемене своих планов я поведал в шестнадцатой комнате. Валера Арбузов, сотрудник Лаборатории энзимологии, сразу оживился.

– А что! Иди ко мне аспирантом. С Сергеем Руфовичем я договорюсь. Будем вместе подтверждать мою гипотезу.

– Да, может, она ещё и неверна – твоя гипотеза! А я хотел заниматься РНК-полимеразной системой в возрастном аспекте.

­– Чудак-человек, да мою гипотезу можно и к проблеме старения приложить. Речь идёт о регуляции синтеза белков на уровне мРНК! Посмотрим, может, и возрастной аспект затронем. Во всяком случае, сделаешь, как я, кандидатскую диссертацию за полтора, ну от силы – два года – и занимайся своей ненаглядной РНК-полимеразой.

Звучало очень заманчиво. Валера умел убеждать. А тут особенно и убеждать не надо было. Я и сам хотел на деле, изнутри понять, чего же стоит его гипотеза, которую он и некоторые другие объявили гениальной.

– Ну, хорошо, по рукам! Я согласен.

Валера быстро подготовил запрос на направление меня в аспирантуру Лаборатории энзимологии АМН СССР. С.Р. Мардашёв, полностью доверяя Арбузову, тут же подписал бумагу, даже не взглянув на меня. И я отвёз драгоценный листок в свой деканат.

Судьба моя, по крайней мере, на два ближайшие года была определена.

 

Крутые перемены

 

Но так только казалось. В реальности всё вышло совсем иначе.

Через неделю Сергей Руфович Мардашёв скоропостижно скончался. Не буду описывать траурные мероприятия: все были потрясены. Казалось, рухнул столп, на котором всё держалось.

Но смерть Сергея Руфовича не отменяла подписанного им запроса. Тем более, что директором Лаборатории энзимологии стал Сергей Сергеевич Дебов. Тоже академик АМН СССР, тоже Герой труда, и всё это – за заведование Лабораторией при Мавзолее В.И.Ленина, которое ему уже несколько лет, как передал Мардашёв.

Сергей Сергеевич меня знал. И трудно было не знать, если он каждый вечер спускался со своего засекреченного третьего этажа к нам – на первый этаж, в восьмую комнату, чтобы забрать домой жену ­– Людмилу Викторовну Авдееву. За три года, что я там провёл, он, естественно, стал меня узнавать. Ну, и отношение женщин комнаты ко мне, несмотря на все хлопоты и неприятности, что я им доставлял, было всё же в целом благожелательным.

Поэтому против меня у С.С. Дебова возражений не было. И я после некоторых формальностей (таких, как сдача трёх вступительных экзаменов и подготовка обширного реферата) благополучно был зачислен в аспирантуру Лаборатории энзимологии.

Но к Валере Арбузову Дебов относился не так трепетно, как С.Р.Мардашёв. Сергей Сергеевич был из тех, кого Арбузов крайне раздражал и своим самомнением, и своей неизвестно откуда следующей гипотезой. К тому же, наверно, он догадывался (исходя из того, что мог услышать от жены), что и я – фрукт ещё тот. И объединять два таких фрукта в команду, видимо, счёл рискованным для спокойствия в коллективе.

Короче, меня он Арбузову в аспиранты не дал. А определил мне в микрошефы одну учёную-преучёную даму, про которую я вскоре сказал своё историческое: мол, это змея, которая пытается быть человеком, но у которой это не всегда получается. В 21-й главе эту фразу я уже приводил. И тему мне дали, не выспрашивая мои интересы, совсем далёкую от этих самых интересов.

Так что моя аспирантура началась совсем не так, как ожидалось. Но это уже история последующих лет, которой я здесь касаться не буду.

Что же касается Валеры Арбузова, то мы с ним впоследствии немало общались. Да и как было не общаться, если мы три года жили в соседних комнатах – буквально через стенку – в аспирантском общежитии АМН СССР на Соколе.

Арбузов уже давно не был аспирантом и ютился на птичьих правах в комнатушке своей гражданской жены Риты. Или это Рита ютилась: Валера всегда и во всём считал себя хозяином положения.

И я, несмотря на столь долгое и столь близкое с ним общение (или как раз в результате его), до сих пор не могу решить, повезло мне или не повезло, что мы тогда так и не поработали вместе.

 

И у Володиной сложилось не так, как планировалось. Аспиранткой кафедры она не стала. Причиной послужило ещё одно чрезвычайное происшествие.

Как я уже упоминал выше, весной того года случился страшный пожар в клинике факультетской терапии. Погибло немало человек. И ректор был сменён. Вместо М.И. Кузина им стал Владимир Иванович Петров.

А у последнего пунктик на женщин-аспирантов был ещё сильней, чем у С.Р.Мардашёва. И в результате, Володина попала не в аспирантуру 1-го ММИ, а тихо-спокойно распределилась в Лабораторию при Мавзолее.

Причём, мне кажется, что такая «неудача» была ей вполне по душе. Как и её другу В.Л. Козельцеву, который там работал.

Что можно сказать в итоге? –