Субординатура по патанатомии

Субординаторы

Как я уже говорил, нас, проходящих субординатуру на кафедре патологической анатомии, было лишь пять человек со всего дневного лечебного факультета. Старостой этой небольшой группы неожиданно для всех был назначен я.

В остальной четвёрке выделялись Женя Коган, которую я уже не раз характеризовал выше как большую умницу, и Сергей Кузнецов – большой общественный, а затем и административный деятель.

Двое других ребят были попроще – хитроумный Гена Берченко и (вот так сюрприз!) Федя Ваганов – тот самый, что за пять лет до того, на вступительном экзамене по химии, не глядя написал мне очень сложное уравнение.

– Ребята! Глубокоуважаемые товарищи! – обратился я в первый день ко всем четверым. – Вы могли бы сейчас написать какое-нибудь окислительно-восстановительное уравнение типа тех, что были на вступительных экзаменах? – Нет, конечно? Ну ещё бы, зачем долго помнить такую ерунду! А тогда могли написать? Могли, я в этом уверен: все вы занимались с репетиторами. Так ведь? – Так!

 А я не мог! И меня выручил не кто иной, как присутствующий здесь Фёдор Ваганов! Раньше выразить ему свою благодарность мне всё не удавалось. Так делаю это сейчас. Спасибо тебе огромное, Федя, за то, что ты совершенно бескорыстно поделился со мною знаниями, за которые алчный репетитор содрал с тебя изрядную сумму!

Было видно, что Федя растрогался. Или пожалел об изрядной сумме, отданной алчному репетитору. А вслух только напомнил вечную, как жизнь, истину:

– Для того и нужны на экзаменах те заковыристые окислительно-восстановительные уравнения, чтобы возникала необходимость в самих репетиторах.

 

Кроме нас, субординатуру на патанатомии проходили две девушки с вечернего факультета – обе Тани – Юдакова и Березина. Надо сказать, что                                                                                                                                                       на этом факультете собственно вечерними были только первые три курса. А на остальных курсах студенты переходили на дневное обучение, хотя факультет по-прежнему назывался вечерним. Так что в субординатуре у этих двух Татьян почти всё было, как у нас.

Но психологически все вечерники обычно испытывали комплекс неполноценности. Видимо, поэтому, заметив, как спокойно я вхожу в кабинет заведующего кафедрой, где-то через неделю они обратились ко мне с просьбой:

 

– Коля! Мы ужасно боимся Виктора Викторовича! Хотя и очень уважаем. Так вот, обращаемся к тебе с просьбой: решай все вопросы с Виктором Викторовичем и от нашего имени: у тебя это так хорошо получается.

Ну какой же правитель откажется от лишней провинции?! Конечно, я милостиво согласился принять их под своё крыло.

Потом оказалось, что это имело очень отдалённые последствия.

Вообще, надо сказать, число знакомых девушек по имени Татьяна, с учётом нового пополнения, становилось уже запредельным. И дело даже не в числе! Дело в том, что почти в каждом случае были эти самые отдалённые последствия. О двух случаях мы уже знаем: Татьяна Володина поставила в моей жизни целый ряд важных вех; Татьяна Л. украсила всё ту же жизнь годом чрезвычайного накала чувств. Я уж не говорю о племяннице Татьяне, которую мне пришлось воспитывать с её младенческих лет, т.е с 1965 года.

Теперь сюда следует добавить и Татьяну Юдакову. Я говорил про отдалённые последствия… Так вот, я не знаю достоверно, но почти убеждён, что именно эта Татьяна вольно или невольно оказала самое сильное влияние на мою судьбу. Выражаясь высоким стилем, констатирую: поджидавшая меня в будущем почти несомненная трагическая развязка была заменена относительно терпимым драматическим сюжетом.

Как бы это объяснить… Ну, словом, дело в том, что Юдакова потом много работала с вскоре перешедшим на кафедру патанатомии Михаилом Пальцевым, быстро поднимавшимся по карьерной лестнице. И, помогая ему в подготовке докторской диссертации, между делом, видимо, внушила ему самые лестные представления обо мне. Что не раз и не два сказалось, когда он стал ректором. На этом посту он просто спасал меня в моменты полной безысходности, приходящиеся на самые трудные девяностые годы.

 

Место действия

 

Все мы – семеро субординаторов – размещались в обширном холле кафедры патанатомии на втором этаже здания – того ещё, старого, в Абрикосовском переулке, – завершающего Аллею жизни.

На первом этаже находился морг – даже два морга: патологоанатомический и судебно-медицинский, – и поэтому в вестибюле в скорбном молчании постоянно толпились родственники и друзья покойных с цветами, венками и прочими атрибутами последнего прощания. 

На второй этаж вела широкая двухпролётная лестница с мраморными ступенями под красным ковром; по стенам лестницы висели портреты учёных, особенно преуспевших в изучении патологии мёртвого человеческого тела.

Лестница выводила в коридор. Левая его ветвь упиралась в патологоанатомический музей с соответствующими устрашающими макропрепаратами в стеклянных банках. В этом же крыле находилась лаборатория, где несколько девушек-лаборанток без устали готовили микропрепараты для гистологического исследования органов умерших, вскрытых в морге.

По правую же сторону от лестницы коридор вёл мимо входа в лекционный зал и открывался в тот самый обширный холл кафедры патанатомии. Почти все преподаватели кафедры, включая заведующего, должны были войти в этот холл, чтобы попасть в свой кабинет: двери в кабинеты находились в левой стене помещения. Противоположная и правая стены освещали холл огромными окнами; вдоль этих стен стояли столы с микроскопами – для каждого из семи субординаторов и двух ординаторов.

Рядом с холлом были ещё две комнатки – для аспирантов и для пары сотрудников.

В холле же проходили и почти все заседания кафедры, научные доклады, семинарские занятия «молодняка» (субординаторов, ординаторов и аспирантов), апробации диссертаций и т.п. мероприятия.

Таким образом, холл являлся центральным структурным и функциональным элементом кафедры патанатомии; в нём, как в эпицентре, концентрировались волны от всех больших и малых событий, происходящих на кафедре; и в этом-то эпицентре мы, собственно, всё время и находились.  

«Так закалялась сталь» ­ – это можно сказать и про данную ситуацию. Действительно, в ней было что-то особенно противоречивое. С одной стороны, – полная демократичность: даже от нас, субординаторов, завкафедрой был отделён всего одной дверью. А с другой стороны, эта дверь вызывала острое, волнующее ощущение постоянной опасности: мы же видели, на каких нетвёрдых ногах входили в неё преподаватели. И как, ещё более шатаясь, выходили.

Грозовая атмосфера почти всегда царила над приютившим нас холлом. И она вполне соответствовала общему мрачному пейзажу всего этого здания.

 

Виктор Викторович Серов

Виктор Викторович Серов стал заведующим уже после того, как на третьем курсе я впервые столкнулся с этой кафедрой. Причём, столкнулся так успешно, что получил, в итоге, «автомат». Но за эти же два года, что минули с тех пор, произошло ещё одно событие: кафедру покинула Э.В. Рабина, тот «автомат» мне поставившая. Не знаю точно, но думаю, что между «воцарением» Серова и уходом Рабиной есть непосредственная связь.

Виктор Викторович был выдающимся человеком. Во всех смыслах – и как учёный, и как руководитель, и как личность. Говорят, в молодости у него был очень красивый голос, и он прекрасно пел. Но потом что-то случилось, и нам достался другой его голос – высокий, порой сипловатый, порой срывающийся на фальцет, а то и просто пронзительный.

Однако поражающая сила этого голоса была невероятна. Он приводил в трепет всех клиницистов, когда на совместных конференциях Виктор Викторович беспощадно, остро, едко и при этом строго аргументировано говорил об их диагностических ошибках.

Он заставлял вслушиваться в каждое слово (тем более, что слова произносились, хотя и быстро, но очень чётко) на лекциях и научных выступлениях – потому что всё было связано в единую логическую цепь, которая всё время вела от нового к чему-то ещё более новому, – и все хотели тоже приобщиться к этому новому и ещё более новому.

Он (голос Виктора Викторовича) безраздельно царил на заседаниях кафедры и в его кабинете, вызывая у подчинённых беспредельное уважение, смешанное с тихим ужасом.

При этом Виктор Викторович держал под личным контролем всё происходящее на кафедре. И я, как староста субординаторов, был подотчётен только ему. Хотя где-нибудь на другой кафедре заведующий непременно перепоручил бы такое второстепенное дело кому-либо из сотрудников.

 Таким образом, мне приходилось общаться с Виктором Викторовичем довольно часто. Причём, скоро – например, после первого же осуществлённого мною вскрытия – появились и другие причины переступать порог его кабинета. 

Не только субординаторов-«вечерниц», но и всех прочих изумляло, как непринуждённо я это делал. В отличие от сотрудников кафедры, входя к В.В., я не покрывался липким потом, не трепетал, а легонечко так улыбался. Часть народа расценивала это как вопиющую наглость. Другие считали, что это улыбка идиота, входящего с голыми руками в клетку с голодным львом.

Дело же заключалось в том, что я ведь не был так зависим от В.В., как они. Я чувствовал себя на патанатомии временным гостем, ну а гостю позволено всё-таки несколько больше, чем крепостным аборигенам.

Однажды, когда я дал В.В. на подпись какую-то бумагу, он придрался к падежу одного слова. Уже не помню, какого именно, но хорошо помню, что было дальше. Выйдя в холл, я сел за печатную машинку и напечатал бумагу в нескольких вариантах.

– Вот, Виктор Викторович, – сказал я, явившись в кабинет с ворохом листов. – Пожалуйста, здесь – в родительном падеже, здесь – в дательном, здесь – в винительном, а здесь – в предложном. Подпишите какой-нибудь из них.  

Виктор Викторович только скрипнул зубами – и подписал. ­В дательном падеже. А присутствовавшая при этом сотрудница разнесла этот случай как анекдот на всю кафедру.

 

В.С. Пауков – пример того, как судьба играет человеком,

А человек – судьбой

 

Вообще, признавая безоговорочное превосходство В.В. над всеми иными, надо сказать, что эти «иные» тоже были весьма интересны.

Конечно, особняком стоял прежний заведующий кафедрой, академик, Герой Соцтруда и пр., и пр., Анатолий Иванович Струков, перешедший на почётную должность профессора-консультанта.

Среди прочих же остановлюсь на Вячеславе Семёновиче Паукове. Не потому, что он выделялся какими-то особыми талантами: таланты были самыми обыкновенными. Но тем более любопытно, какие замысловатые кульбиты выделывал он с судьбой, а судьба – с ним.

В то время это был 39-летний розовощёкий доцент, готовивший, как это обычно свойственно доцентам, докторскую диссертацию. Кстати – при самой непосредственной помощи той самой Татьяны Юдаковой, которая потом будет помогать Михаилу Пальцеву.

Но Пауков был не просто доцентом, но и членом парткома. А на следующий год неожиданно для всех (но, видимо, не для себя!) стал секретарём парткома, т.е. возглавил многотысячный отряд коммунистов 1 ММИ. Это, как я уже говорил, была большая, весьма большая должность. Вместе с тем это была заявка на будущее ректорство. Я, уже будучи аспирантом, встречая Таню Юдакову, поражался, как высоко взлетел её, в общем-то заурядный, шеф.

Мечтать о ректорстве, конечно, хорошо, но хорошо бы вначале стать завкафедрой! Однако должность занята В.В.Серовым. Оставался один выход: «перепилить» кафедру, а с ней и должность, пополам.

Я уж не знаю, какими методами убеждения пользовался секретарь парткома Вячеслав Семёнович Пауков (может быть, загонял иголки под ногти или взял в заложники детей и внуков), но методы оказались эффективными. В.В. Серов и А.И. Струков официально обратились в Минздрав СССР с предложением о создании отдельной кафедры патанатомии на 2-м лечебном факультете 1 ММИ.

Предложение было принято, и в 1980 г. новую кафедру (а по существу, половину прежней кафедры) возглавил В.С. Пауков, ставший к тому времени профессором. Оставшаяся Виктору Викторовичу половина стала называться кафедрой патанатомии 1-го лечебного факультета. Трудно поверить, что В.В. Серов пошёл на такое радикальное усечение своих полномочий по собственной инициативе или хотя бы добровольно.

Но нет ничего надёжного и предсказуемого! Очень скоро после этой операции Паукова так же неожиданно, как назначили, освободили от должности секретаря парткома. Причина, по слухам, была весьма анекдотичной: якобы Вячеслав Семёнович не указал в анкете истинную национальность своей матери – национальность, естественно, еврейскую. Естественно потому, что любая другая – хоть эфиопская – не привлекла бы никакого внимания.

Однако на том же основании отбирать кафедру, видимо, не решились, и Пауков остался во главе новой кафедры.

Что же касается должности секретаря парткома 1-го ММИ, то она тоже сохранила свою «прописку» – при кафедре В.В. Серова: секретарём стал сотрудник этой кафедры Михаил Пальцев. И поскольку в это время он тоже (как до него Пауков) работал над докторской диссертацией руками Татьяны Юдаковой, можно сказать, что последняя специализировалась на производстве докторов наук из секретарей парткома.

Итак, два секретаря – прежний и новый. Один (Пауков) – уже завкафедрой, второй (Пальцев) – пока только доцент, причём другой кафедры, и на 15 лет моложе. Казалось бы, их пути-дороги разошлись. Но каким причудливым образом они потом пересекутся!

Новый секретарь – М.А. Пальцев – в 1987 использует благоприятный момент: проведение на волне «перестройки» альтернативных выборов – и становится ректором 1 ММИ. А в 1990 году принимает от В.В.Серова кафедру патанатомии 1-го лечфака.

Но «пепел Клааса стучится в наши сердца»! Прежде единая кафедра расчленена! Надо же исправить это дикое, неестественное положение! И в 1998 году Пальцев, используя ректорские рычаги, инициирует воссоединение двух половин: в ММА образуется единая кафедра патанатомии. Естественно, он же становится её заведующим. А В.С. Пауков возвращается, как блудный сын, на эту кафедру просто профессором.

Но история на этом не кончена! Ещё через десять лет всё поворачивается ровно наоборот. – М.А. Пальцева, усилиями министра Т. Голиковой и прокуратуры, смещают с постов ректора и завкафедрой.

Ну, на место ректора у министра есть свой человечек. А завкафедрой – кого поставить на эту должность? – Да вот хотя бы В.С. Паукова! И в 2010 году 76-летний Пауков становится заведующим той самой единой кафедры, которая его усилиями за 30 лет до того была разделена на две половины.

Такие бурные и одновременно нелепые потрясения ожидали в будущем кафедру, где в 1973-1974 учебном году мы проходили субординатуру. И ключевая роль в этих потрясениях принадлежала Вячеславу Семёновичу Паукову – в наше время обыкновенному розовощёкому доценту.

 

Обучение

 

Я совершенно не собирался становиться патологоанатомом. Но, как и в случае клинических дисциплин, я решил взять от этой кафедры максимум того, что она могла бы дать в плане теории и практики. Поэтому я рвался в бой, т.е. в секционный зал, и в конечном счёте набрал за год 15 записанных за мной вскрытий – больше, чем любой другой субординатор.

Правда, совсем недавно один из тех субординаторов, а теперь мой непосредственный начальник, С.Л. Кузнецов, заявил что у него было чуть ли не три десятка вскрытий. С моей точки зрения, это явная аберрация памяти. Ну и ладно: мне не жалко. Да и не спорить же с начальником по такому чувствительному поводу, как его, начальственные, воспоминания!

 

Собственно, в чём состояло наше обучение?

а) Мы посещали лекции, которые читались для студентов 3-го курса. Правда, иногда я там, по старой привычке, засыпал, но Виктор Викторович меня безжалостно будил.

б) Мы посещали практические занятия с теми же студентами-третьекурсниками – но уже в качестве консультантов, помощников преподавателей. О, это было моим любимым делом! Ещё не овладев даже знаниями, я уже чувствовал настоятельную потребность делиться ими.

в) Нам (вместе с ординаторами и аспирантами) читали специальные лекции – и нередко лектором опять-таки был сам Виктор Викторович Серов. Здесь, в отличие от лекций для студентов, поощрялись вопросы к лектору даже во время изложения.

Чтобы не впасть нечаянно в сон, я активно пользовался этой возможностью. Иногда даже, может быть, чересчур активно, на что мне пеняли потом мои товарищи, недовольные чрезмерным увеличением лекционного времени.

г) Опять-таки все мы – от субординаторов до аспирантов – сдавали лично Виктору Викторовичу зачёты по каждому циклу тем: по три зачёта в семестр.

Это, конечно, было очень круто! Даже я какие-то зачёты сдавал по два раза. А уж бедные аспиранты – с них Виктор Викторович сдирал буквально по три шкуры. И ведь который год подряд!

д) Ну и, конечно, главным элементом обучения были вскрытия поступающих из клиники трупов. А каждое такое вскрытие – это отдельная большая песня.

1. Мало просто вскрыть тело по всем правилам высокого искусства –искусства, которым не так просто овладеть.

Например, внутренние органы не вырезаются по одному, а извлекаются в составе единого комплекса – т.н. «гусака», начинающегося с языка и кончающегося прямой кишкой.

Впрочем, допускаю, что читатель не очень жаждет познакомиться с элементами этого мастерства.

2. Так вот, надо потом визуально обследовать каждый орган в целом виде и на многочисленных разрезах; причём всё увиденное необходимо запомнить.

3. Надо также взять образцы большинства внутренних органов для гистологического исследования.

4. Надо освоить методы приготовления микропрепаратов (хотя потом это делают уже лаборанты).

5. Надо изучить под микроскопом десятки полученных препаратов и отметить всю имеющуюся патологию. 

6. И, наконец, самое сложное – это всё подробно описать в патологоанатомическом эпикризе. На всё это уходило (вместе с проверкой куратором и исправлением его замечаний) в самом лучшем случае не меньше недели, а чаще – гораздо больше.

Так что мои 15 вскрытий, не говоря о вдруг всплывших 30 кузнецовских, – действительно, немалое достижение.

Причём, надо иметь в виду серьёзные вычеты времени из общей продолжительности субординатуры:

- три недели в сентябре-октябре на сельскохозяйственные работы

- и пять недель в январе-феврале на три цикла по основным медицинским специальностям.

Кроме того, много времени отняло моё самое первое вскрытие: оно буквально преследовало меня на протяжении целого года.

Я уж не говорю о тех отвлекающих и даже неблагоприятных обстоятельствах, о которых я упоминал в предыдущей главе.

Вместить во всё это 15 вскрытий было непросто. А тридцать, замечу вновь, выглядят как-то нереально. Примерно так же, как до сих пор никем не превзойдённый прыжок Майкла Пауэлла в длину на 8,95 м в 1991 году!

Ну вот теперь обо всём, не торопясь, и расскажем.