Будущее непредсказуемо даже тогда, когда оно заверено всеми печатями и подписями. И его неожиданные гримасы порою нам даже милей, чем заранее намеченный благопристойный ход событий.

 

В лихорадке

Ну что, мне осталось осветить вопрос о последнем (или первом!) привходящем обстоятельстве в год моей субординатуры. Я, конечно, имею в виду уже другую Татьяну – Татьяну Л.

Да, это было такое привходящее обстоятельство!.. Оно отнимало у меня массу времени, массу душевных и физических сил.

И так – с момента возвращения из «Сеченовца». В первый же день я, дрожа от волнения, набрал номер её телефона. Мило поболтав, мы договорились встретиться в пять вечера в переходе на «Библиотеку имени Ленина» у мозаичного портрета вождя на стене. До сих пор, проходя это место, вспоминаю тот день.

Хотя что вспоминать? – Её не было и через пять минут после назначенного срока, и через 20, и через 50. Когда мне удалось через 1,5 часа вновь дозвониться до неё, она встрепенулась:

– Ой, я заснула и забыла! Ну давай перенесём на завтра!

Это было первый раз. И ещё множество-множество раз я подолгу ждал её – и при наличии договорённости, и без всяких договоренностей.

Я ездил к 23-й больнице на Таганку, где у её 2-го лечебного факультета была пропедевтика внутренних болезней и общая хирургия. И там, загребая ногами жёлтые листья, ждал, когда у них кончатся занятия и она, наконец, выйдет – в окружении своей неизменной подружки Ирки и того самого «урода» Юры Н., который был в состоянии перманентного предложения ей руки и сердца.

Я ездил холодной зимой, выскакивая из дома в Пушкино в 5 часов утра, к её дому в Медведково, чтобы встретить её в начале восьмого на автобусной остановке и проводить до института. Мела метель, на мне всю зиму были тоненькие лакированные туфли, но мне не было холодно, да и вообще такая ерунда не имела никакого значения, когда моё ожидание завершалось успехом.

Я ездил весной уже к ней домой и терпеливо ждал, когда она переговорит со всеми по телефону и приступит к занятиям: я помогал ей по некоторым предметам. А в начале июня я, пренебрегая подготовкой к собственным госэкзаменам, считал за счастье предоставленную мне возможность готовить её к сложным экзаменам за 3-й курс.

Кстати, у меня до сих пор сохранились почти все учебники тех лет. Нет только учебника по патанатомии. Он остался у неё: взятый в библиотеке экземпляр она потеряла. И я, все эти годы не имея возможности в любой момент заглянуть в этот учебник, забыл патанатомию так сильно и глубоко, как не мог себе и представить.

Ну, а в середине июня мы расстались. Окончательно. Она написала мне прощальное письмо. Я позвонил в дверь их квартиры. Она открыла. Я прошёл на кухню и сжёг письмо – в знак того, что не признаю объявленного ею разрыва. И ушёл. В знак того, что разрываю сам.

Наверно, это смешно. Наверно…

Примерно через неделю я почти пришёл в сознание – после года лихорадки и беспамятства. И ужаснулся тому, что стоял у самого края обрыва. И глубоко, облегчённо вздохнул – оттого, что всё, наконец, закончилось. Причём, почти без потерь. Если не считать упомянутого учебника.

 

Стихи того времени

 

Переживаемое в тот год отразилось в нескольких стихотворениях – не самых лучших, не самых плохих, а таких – средних. О стихотворении № 42, написанном на море, я уже говорил в главе 22. Трое следующих (по времени создания) стихов очень близки к нему по тематике и настроению.

Приведу из них самые выразительные отрывки.

Стихотворение 41, октябрь 1973 г., первая строфа:

 

                        «Сомнения, боль, усталость…

                         Я бы опять ушёл…

                          Жалость или не жалость?

                          Или же что ещё?…»

Стихотворение 25, ноябрь 1973, две последние строфы:

 

                            «… Видишь ли, между нами

                               Что бы ни было даже,

                            То, что вернём словам, –

                            Это уже не наше.

                             Здесь просьбам совсем не место,
                                         Здесь место совсем другого.

                             Прощай же, моя принцесса,                 

                             Я не скажу ни слова.»

И, наконец, стихотворение 10, март 1974, первая строфа:

                              «Ну что ты мне скажешь, моя любовь?

                               Была ли ты, нет, – не знаю.

                               И зябнет, и мёрзнет, и стынет кровь –

                               Пустая, увы, пустая…»

 

Как видно, везде – один и тот же мотив – неопределённость отношений, моя неуверенность в них. И так – целый год.

И когда всё, наконец, кончилось, я ей был очень благодарен – за обретённую определённость. И об этом я сказал в стихотворении 36 (октябрь-ноябрь 1974 г.), используя форму классического романса:

 

                              «Как я любил, ещё ты, верно, помнишь.

                               Но так любить мне было тяжело,

                               И ты пришла нечаянно на помощь,

                               Затем, чтоб всё навеки отошло…»

 

Вот почти и всё, что осталось от моей самой безумной страсти.