Примат нормального над гуманным

Как английский, так и немецкий вариант филистерства неумолимо враждебны по отношению к вечной борьбе избранного меньшинства за человеческое достоинство и интеллектуальную свободу.

Мэтью Арнольд

Для антидуховного «филистерства у нас в английском языке нет термина... возможно, потому, что сам этот феномен у нас в большом избытке. Из всех народов именно английский стал самым недоступным для идей, самым нетерпимым по отношению к ним... Поскольку англичане прекрасно обходятся без идей, они и презирают тех, кто поднимает шум вокруг этого предмета», — отмечал Мэтью Арнольд еще в 1865 г.[713] Подобная критика филистерства в устах англичанина — уникальная для того времени — связана с влиянием, которое оказал на Мэтью Арнольда немецкий идеализм (и не только идеализм Гумбольдта)[714]. Поскольку начиная с XVIII в. Англия превыше всего ценила здравый смысл (если не сказать «здоровое национальное чувство» нацистов), англичане осуждали немецкий идеализм как непрактичный и высмеивали его, называя фантазией[715]. «Англоязычный мир до самой середины XIX в. в очень слабой мере усвоил философский идеализм... Да, все недоступное рациональному анализу отвергалось как суеверие или как что-то бессмысленное и незначащее»[716].

Немецкие же классики — возражая в том числе и признанным авторитетам — в эпоху «бурных гениев», напротив, настаивали на том, что никто не вправе распоряжаться творческим субъектом, личностью, свободной и независимой в своей творческой гениальности. То, что нацисты — а до них и англичанин Дизраэли — считали «народом», во времена немецкой классики, к примеру, Шопенгауэр, воспринимал как чернь, как филистеров, как массу «нормальных людей», враждебных гению. Ведь именно нормальности — всему, что позже окрестят «здоровым национальным чувством» — Шопенгауэр желал поражения в борьбе с гениальностью: пусть мир представления победит мир воли[717]. Он знал, что тяга к познанию вызывает ненависть филистеров. Но если на такую тягу есть «спрос, они превратят это в принудительный труд». Они настаивают на «реальном»; идеальное нагоняет на них скуку. «Апофеоз филистерства —...величайшая проблема». Шопенгауэр обращал внимание и на фельдфебельское «сбивание спеси» с интеллекта[718]. Ханс Гюнтер, гитлеровский популяризатор расизма, напоминал о ценностях и перспективах, которые давал именно средний класс (имея в виду нордическую кровь), и о том, что филистерство «подготовит хорошую расовую почву для нацистов»[719]. Он оказался как нельзя более прав.

У Джеймса Родса, например, тоталитарная гегемония среднего сословия ассоциировалась с филистерством, изображенным в «Степном волке» Германа Гессе[720]. А романтик Эйхендорф уже в «Поэтической [sic] войне с филистерами» говорил об «исконном праве людей... вести посев нового человечества», веря, что «лишенная мышц», неанглийская Германия уже избавилась от филистеров, презрительно бросив им: «Сгиньте, я вас бесконечно презираю»[721]. Немецкий романтик Клеменс Брентано дает «филистерам» более развернутую характеристику. «Они всегда болтают о "немецкости"... Англичан... они любят только ради фунтов стерлингов... [Филистерство — это когда] человек должен думать: чего ему хватает — того с него и хватит, и это все,., остальное — глупость... Так возник обычай и соединился с пристойностью, и породил приличное... С тех пор как храбрость... и [истинные] герои опочили под земными сводами... вместо героизма... появились воинское подчинение, дисциплина... Они хотят, чтобы люди любили собственный кафтан, и ради этого раздали им одинаковые кафтаны»[722].

(«Мнения не будут опасны для государства», — иронизировал другой немецкий романтик Людвиг Тик, — едва только поэзия как глупость будет признана безобидной. «Умы будут подавлены»; ведь ум «сомневается... в реальности, приличной, целесообразной, в настоящей реальности». Будьте снисходительны, «прошу вас: посмотрите же на быт, на домашние, бюргерские добродетели»[723].)

Позже, в 1936 г., ныне забытый Ойген Винклер (1912—1936) в полной мере ощутил на себе, что означает окончательно созревшая агрессивность среднего класса, класса обывателей: «Новое и зловещее обнаруживают себя... в духе гниющего мещанства, в духе казарм, в духе, от которого задыхаешься»[724]. Это было сказано за несколько лет до массовых удушений в газовых камерах. Путь же в газовые камеры вел через восхваление тех, кто насаждал жесткость: «Жизнь жестка, и лишь тот, кто жёсток сам, заставит ее подчиниться... жёстко давать и брать, пока не победишь... в наших рядах нет неженок»[725]. И насколько логически обоснованным было это неприятие чувствительности гуманистов и идеалистов, в 1943 г. показал феномен «Белой розы» Софи Шолль и Ханса Шолля — студенческой группы Сопротивления, вдохновлявшейся традициями немецкого идеализма, Гельдерлина, Новалиса и Гете[726].

Нацизм осуществил «филистерскую цензуру» гениальности, названную в Англии 1897 г. «клеймом приличия»: «Любой мелкий борец за приличия узурпирует право решать безнравственны ли Байрон и Шелли». Как полагали, именно из-за «тупого патриотизма и грубого высокомерия таких борцов за приличия во всем мире и ненавидят Англию»[727]. На самом же деле, среди отчаявшихся «почтенных» немцев (когда-то их именовали филистерами) подобная «социальная дисциплина» находила немало сторонников и подражателей.