Образ родителя в сознании ребенка и доминанта восприятия

 

Если попробовать подытожить все сказанное, то можно сказать: главное для родителей и педагогов – не потерять лицо. Что значит – не потерять лицо? Речь идет не о том случае, когда человек, проявивший несоответствие каким-то социальным нормам, считается потерявшим лицо (не отдал вовремя долги, нарушил воинский кодекс и пр.).

Речь идет об образе, который ребенок вынесет из дома или школы. Если образ, например, мамы в памяти выросшего ребенка будет храниться как светлый, то в светлые тона он окрасить и те воспоминания, которые с мамой были связаны. Даже, если в чем-то она проявила строгость, это воспоминание впоследствии будет восприниматься сквозь призму светлого образа, если, конечно, такой останется в сознании.

Как было сказано, определенный очаг возбуждения (доминанта) притягивает к себе импульсы, поступающие в сознание. В русле характера текущего возбуждения человек склонен толковать и окружающую его действительность.

Пример, комментирующий эту мысль, можно почерпнуть в одном из эпизодов романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы». Вместе с братьями Карамазовыми и их отцом на приём к старцу Зосиме отправился Петр Александрович Миусов, «вольнодумец и атеист». Примечательно то специфическое направление, которое принимали трактовки окружающей действительности, бытовавшие в сознании Петра Александровича.

Когда Миусов и братья с их отцом были на пути к приёмной, к ним подошел монах, долженствующий их проводить к старцу. Увидев, как он улыбается, Миусов подумал про себя: «О, черт их всех дери, веками лишь выработанная наружность, а в сущности шарлатанство и вздор!»

В приемную к старцу Миусов вошел раздраженным. Вот, он увидел, как два иеромонаха и старец Зосима поклонились друг другу весьма благоговейно. «Миусову, однако, показалось, что все делается с намеренным внушением». Обстановка приёмной (на стенах висели иконы, портреты архиереев, литографии) была воспринята им как «казенщина». А увидев черты лица старца Зосимы, он, исходя из своих наблюдений заключил: «По всем признакам злобная и мелко-надменная душонка».

И такое заключение было сделано им несмотря на то, что было известно множество случаев благотворного воздействия старца на приезжавших к нему людей. «Почти все, входившие в первый раз к старцу на уединенную беседу, входили в страхе и беспокойстве, а выходили от него почти всегда светлыми и радостными, и самое мрачное лицо обращалось в счастливое». Конечно, здесь речь идет о наблюдениях, которые сделал Алеша, живя подле старца. И вовсе не обязательно, что Миусов обладал в полной мере опытом, открывшимся Алеше. Но тем не менее, факт остается фактом. В результате знакомства с старцем в сознании Миусова родилась именно такая характеристика, а не другая.

Можно предположить, что характер толкований действительности, бытовавших в сознании Миусова, был связан с тем предубеждением, которое он имел против лиц духовных. Известно, что, будучи еще в молодых летах Петр Александрович по получении наследства начал в отношении монастыря нескончаемых процесс. Процесс был начат «за право каких-то ловель в реке или порубок в лесу». Причина процесса была доподлинно неизвестна, но известно, что Петр Александрович «начать процесс с «клерикалами» почел даже своею гражданскою и просвещенною обязанностью». Так понималось просвещение Миусовым, который рассказывал, что принимал участие в парижской революции 1848 года. И сквозь призму данного возбуждения, а также, исходя из предубеждения, которое он имел в отношении лиц духовных, он и стал трактовать виденное им. 

 

Каким образом эти мысли относятся к родителям и к проблеме воспитания? Вот, например, мама пытается что-то объяснить с гневом ребенку. Происходит конфликт. Ребенок досадует.

Если такие ситуации происходят часто, то от понятия «разговор с мамой» протягивается как бы нить к определенному состоянию нервной системы, доминирующими характеристиками которой являются чувства тревожности и гнева. Ухтомский отмечает, что на определенном этапе развития предметного опыта «определенное состояние центральной нервной системы вызывает для человека индивидуальный образ, а этот образ потом вызывает прежнее состояние центральной нервной системы»[8].

Если процесс разговора с мамой связался с определенной доминантой, то впоследствии одно только упоминание о предстоящем разговоре будет приводить в движение сформировавшийся очаг возбуждения. Как только доминанта придет в движение, все слова мамы начнут стягиваться к текущему очагу. Следствием стягивая слов мамы к текущему очагу возбуждения будет являться определенная как бы «глухота» ребенка к тем идеям, которые будет пытаться до него донести мама.

Слова мамы могут начнут толковаться, исходя их характера текущей доминанты. То есть ребенку разговор может представляться в том виде, что мама «вечно недовольна» и потому «ко всему цепляется». И когда ребенка кто-то спросит о состоявшемся разговоре, в связи с чем, мол, мама-то стала на повышенных тонах говорить с ним, ребенок только отмахнется. Отмахнется и скажется, что, с его точки зрения, мама с самого утра была чем-то недовольна и искала, на ком бы выместить злобу, а тут он, ребенок, подвернулся под руку, ну и началось… Ребенок так и не услышал того, что на самом деле хотела мама до него донести.

О том, каким образом применить этот принцип к практической жизни, каждый может подумать сам. Среди примерных ответов на данный вопрос могут быть и такие рекомендации. Не выяснять супругам отношений при детях (прекрасно будет, если супруги вообще перестанут выяснять отношения и все проблемы, возникающие в семейной жизни, начнут пытаться решать по любви), не говорить детям с гневом о том, что они делают что-то не так. Если они и делают что-то не так, то можно в спокойной обстановке объяснить им аргументированно, что именно делается ими не так. Не позволять себе при детях делать то, за что обличает совесть (в идеале, не только не при детях, а вообще стараться не делать ничего такого, за что обличала бы совесть). Чтобы ни случилось, нужно стараться не поддаваться гневу.

На последнем пункте можно остановиться особо. Бывает, что дети проклинают своих родителей. Или, насмотревшись фильмов про «золотую жизнь», начинают стесняться мамы, которая родила их не в Беверли-Хиллс, а в каком-нибудь небольшом провинциальном городке.

И вот ребенок кричит маме: «Ты плохая мать!» «Я не просил меня рожать!». В эти моменты маме не стоит мстить, кричать.

Сейчас ребенок живет на всем готовом в родительском доме. У него нет жизненного опыта, чтобы свое положение с чем-то сравнить (например, с жестокостью детской колонии). Когда ему наливают супчик, который ему не нравится, он протестует. Когда его зовут покушать, а он играет, он негодует. Но наступает время, когда он выходит из родительского дома в большую жизнь. И вот никто ему супчика уже не предлагает. И окружающие не высказывают беспокойства по поводу того, что вовремя он не покушал.

Придет время, и ребенок выйдет из родительского дома в большую жизнь, в мир, который порой бывает очень жестоким. Столкнувшись с трудностями и безразличием других людей, бывший ребенок начнет понимать, кем для него на самом деле являлась мама. Он поймет, что мама, если что-то и делала со строгостью, то зла не желала, а желала только блага.

Когда мама настаивала на том, чтобы сделаны были, например, уроки, ребенок протестовал. Он воспринимал поведение мамы как насилие. Но с годами, став взрослым, он начинает понимать, что без мамы, он, быть может, и образования-то не получил бы. Лишь со временем он начинает понимать, что поведение мамы, казавшееся ему неправильным, несло ему благо.

Став взрослым, он живет такой жизнью, где никто блага ему уже не желает, где все хотят только воспользоваться его финансами, его интеллектуальными ресурсами. И постепенно к нему приходит понимание, что за словами мамы стоял глубокий смысл, и он начинает потихоньку к ее словам прислушиваться. И если мама (или папа, или педагог сеяли) сеяла с любовью, то можно надеяться, что с годами это семя, посеянное ею, прорастет.

Конечно, в жизни есть не только безразличие и жестокость. В жизни есть и добро, и любовь. Вышеизложенные размышления были приведены не для того, чтобы очернить мир, а для того чтобы выделить образ мамы и привлечь к нему внимание.

Да, может быть она что-то и не понимала. Но, исходя из того, как она понимала процесс воспитания, она, возможно, стремилась дать ребенку лучшее.

Да, мама могла не понимать, что какие-то её шаги, казавшиеся ей правильными, были не верны. Но положа руку на сердце, можно спросить: уместно ли выступать с полномасштабным обвинительным заключением против мам, если с точки зрения детей (когда у них появляются свои дети, кто-то из них начинает совсем по-другому смотреть на маму) они вели себя как-то не так? Мам, которые всю жизнь положили, чтобы поднять детей на ноги? Мам, которые ночами не спали, если подросший ребенок засиживался где-то в гостях и забывал предупредить, что останется в гостях до утра?

Кто-то недоволен тем, что, с его точки зрения, у мамы нет тонкости в обхождении и образования, достаточного для того, чтобы поддерживать беседы на отвлеченные темы. Но можно ли ставить такие моменты на вид маме, которая, может, и хотела бы читать побольше книг, но не могла делать этого вследствие занятости?

Да, на родителей сейчас многие «сыпят шишки» в связи с тем, что они «дома не бывают», с детьми не беседуют, с работы приходят поздно. Но многие ли родители властны приходить с работы домой пораньше? Неужели им прямо-таки и хочется пропадать допоздна где-то вне дома? Многие из них и рады бы были вернуться домой пораньше, но не могут этого сделать. Многие из них были бы рады быть более спокойными, не беспокоящимися о материальном, более культурными и сдержанными. Но и они – люди. И у них есть нервы, которые сдают. Им тяжело быть спокойными и выдержанными, если они понимают, что, например, перед ребенком открывается реальная перспектива остаться без образования.

Да, родители порой предпринимают шаги, которые не улучшают ситуацию ребенка в отношении того же образования. Да, они порой предпринимают шаги, которые формально выглядят как провоцирование на конфликт. Но с другой стороны, кто им самим объяснял, в какие двери в области общения стоит входит, а в какие – нет?

Многие родители, как и их дети, – чада века информационного хаоса. Развитие повсеместного процесса хаотизации жизни приводит к тому, что у человека как бы выбивается почва из ног. Многие люди имеют крайне размытые представления о базовых смыслах, имеющих отношения к значимым сферам человеческого существования.

Многие родители были лишены связей (или имели недостаточно развитые связи) с значимыми ориентирами и у многих из них не было мировоззренческой базы для того, чтобы определить, какие подходы в воспитании верны, а какие – нет. Пытаясь в условиях отсутствия связей с значимыми ориентирами воспитывать своих детей, они, как могли, так и выстраивали процесс воспитания.

В данном отношении можно привести некоторые мысли из автобиографических заметок академика Лихачева. Приводимые мысли относятся, правда, не к теме воспитания детей, а к теме обеспечения детей едой во время голода. Голода «сполна вкусили» члены семьи академика в годы Второй Мировой Войны, будучи «запертыми» в блокадном Ленинграде (ныне – город Санкт-Петербург). В первые дни блокады еще можно было достать какую-то еду, потом возможности достать продукты таяли как сосульки в руках. «Что мы успели купить в эти первые недели? – спрашивает себя глава семейства – Лихачев. Помню, что у нас был кофе, было очень немного печенья. Как я вспоминал потом эти недели, когда мы делали свои запасы! Зимой, лежа в постели и мучимый страшным внутренним раздражением, я до головной боли думал все одно и то же: ведь вот, на полках магазинов еще были рыбные консервы – почему я не купил их! Почему я купил в апреле только 11 бутылок рыбьего жира и постеснялся зайти в аптеку в пятый раз, чтобы взять еще три! Почему я не купил еще несколько плиток глюкозы с витамином С! Эти "почему" были страшно мучительны. Я думал о каждой недоеденной тарелке супа, о каждой выброшенной корке хлеба или о картофельной шелухе – с таким раскаянием, с таким отчаянием, точно я был убийцей своих детей. Но все-таки мы сделали максимум того, что могли сделать, не веря ни в какие успокаивающие заявления по радио»[9]. То есть, конечно, для детей рацион, приготовленный папой, был крайне недостаточен. Но эти скудные запасы являли собой максим того, что папа в данной обстановке мог сделать.

 

Когда ребенок выйдет в большую жизнь, главное – чтобы он не унес в памяти образ мамы с перекошенным от гнева лицом. Пройдут годы и ребенок, став взрослым, начнет разбираться в жизни, в людях. Он многое поймет. Может, в то время мамы уже не будет в живых, но образ мамы, ласковой и кроткой, останется в его памяти. Этот образ притянет к себе воспоминания связанные с процессом воспитания. Он, если так можно выразиться, «перепрограммирует» воспоминания негативного характера, связанные с обидами и конфликтами.

В годы молодости, ребенок, например, довольно бесчеловечно может попрекать маму в связи с тем, что она мало зарабатывает и потому мало выделяет средств на его утехи. Но с годами, эти воспоминания могут быть восприняты иначе. До сознания человека дойдет та мысль, что мама делала для него все, отдавала ему саму себя, а он был неблагодарным, – и вот мама даже на эту неблагодарность реагировала без гнева.

О том, как мгновенно может изменить характер восприятия всех прежде полученных впечатлений наглядно показано в повествовании «Доброе слово», которое приводится в книге «Отец Арсений». Это повествование рассказывается ласковой девушкой Любой, к которой люди тянулись и, которую воспринимали как луч света в свой жизни. А ведь было время, что Люба была скандально ведущей себя девочкой. После смерти ее мамы, папа взял в супруги другую женщину. И эту женщину Люба возненавидели. Она вредила ей, как только могла. Она рвала иконочки, которые та повесила на стене (мачеха была верующей женщиной), она специально стала учиться хуже (ей хотелось, чтобы отец обвинил мачеху в том, что с ее приход в дом дочка стала учиться хуже).

Но все нападки Любы встречали не ответную агрессию, а постоянство в доброжелательности. На определенном этапе Люба поняла, что больше не может так вести себя с мачехой. Они подружились.

Мачеху сумела сохранить лицо. Через годы Любочка пронесла светлый образ своей мачехи и в соответствии с ним начала выстраивать свою жизнь.

 

О значении образа, который ребенок может вынести из детства в свою взрослую жизнь, Достоевский рассказывал в конце своего романа «Братья Карамазовы». В романе достаточно много описано интересных подробностей в отношении того, как Алеша строил свое общение с ребятами, которые, в том числе, дрались, кидались камнями.

Отдельной сюжетной линией представлена динамика общения Алеши с Колей Красоткиным, мальчиком, которого можно назвать вожаком, атаманом, заводилой. Коля был способен на эксцентричные выходки, мог запросто смутить учителя, был из тех, кому – «палец в рот не клади». Но Алеша нашел подход и к нему: любовь, не переходящая, однако, в панибратство (эта сюжетная линия в образах и ситуациях описывает то, что священномученик Фаддей Успенский описывал в своих «Записках по дидактике» кратко и в виде формулировок).

В ответ на человеческое отношение к нему мальчик, который был способен в резкой манере и, что называется, не церемонясь, ответить взрослому, раскрылся. Характер его отклика на общение с Алешей заметен в таких его словах:  «О, как я вас люблю, – говорил он Алеше, – и ценю в эту минуту … Потому что и вы точно я!» «О, мы сойдемся, Карамазов. Знаете, меня всего более восхищает, что вы со мной совершенно как с ровней. А мы не ровня, нет, не ровня, вы выше!» Коля повторял себе целый месяц, что он либо сойдется с Алешей, либо расстанется с ним врагами. Но даже тогда, когда он повторял себе эти слова, он, по собственному признанию, уже любил Алешу и мечтал о общении с ним, искал с ним встречи и стремился к нему (многие из их диалогов представлены в главе «Раннее развитие»).

 

О Коле Красоткине см. в лекциях «Преодоление игрового механизма», в пункте 14.1 «Игры и задиристые дети. Стирание в сознании индивидуального и внедрение виртуального (игрового)».

 

 

В итоге Алеша подружился не только с Колей, но и со всеми мальчиками. И мальчики вместе с Алешой собрались, чтобы проводить в последний путь своего друга Илюшечку.

И вот, у камня, который Илюшечка отметил, когда был жив, Алеша призвал мальчиков помнить, как они все вместе «хоронили бедного мальчика», в которого бросали камни (Алеша не бросал), а «потом так все его полюбили». Он призывал помнить Илюшечку всю жизнь, и хотя бы мальчики достигли бы потом почестей или бы впали в великое несчастье, – пусть они никогда не забывают, как им было хорошо у камня, всем сообща, «соединенным таким хорошим и добрым чувством», которое их сделало на время любви к бедному мальчику, может быть, лучшими, чем они были на самом деле.

«Знайте же, – говорил Алеша, – что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение».

Может, потом мальчики станут злыми и не в силах будут устоять перед дурным поступком. Может, они будут смеяться над слезами человеческими, может, они будут злобно издеваться над людьми. А все-таки, как они ни будут злы, но как вспомнят, как они хоронили Илюшу, как его любили в его последние дни, как на его похоронах дружно говорили у камня, то самый жестокий и самый насмешливый человек, если таковыми мальчики и сделаются, не посмеет внутри себя посмеяться над тем, как он был добр и хорош в ту минуту.

«Мало того, – еще сказал Алеша, – может быть, именно это воспоминание одно его от великого зла удержит, и он одумается и скажет: "Да, я был тогда добр, смел и честен". Пусть усмехнется про себя, это ничего, человек часто смеется над добрым и хорошим; это лишь от легкомыслия; но уверяю вас, господа, что как усмехнется, так тотчас же в сердце скажет: "Нет, это я дурно сделал, что усмехнулся, потому что над этим нельзя смеяться!"»[10]

 

О том, насколько это немало – снабдить ребенка еще в детстве «прекрасным, святым воспоминанием» можно понять, исходя из следующих двух примеров.

Один человек, прошедший Вторую Мировую Войну рассказывал, что в самые тяжкие минуты его всегда поддерживало воспоминание, вынесенное им из детства. Каким-то чудным образом он помнил себя еще, будучи лежащим в люльке. Люлька висела на веревках, ее тихонько раскачивали сестры и пели. И это ощущение безопасности и любви, которое охватывало его тогда, будучи воскрешаемо в памяти, противопоставлялось визуальным и психологическим ужасам войны.

В каком-то смысле можно сказать, что воспоминание приводило в движение особую доминанту, а та в свою очередь реструктурировала восприятие таким образом, что внешняя реальность начинала восприниматься сквозь призму «прекрасного, святого воспоминания». Внешние впечатления, воспринятые сквозь призму не страха и паники, а – сквозь призму «конструктивного» состояния нервной системы, отчасти теряли свое травматическое жало.

 

О том, что преодоление патологической доминанты совершается, в том числе, и за счет противопоставления ей новой – положительной доминанты, см. в части 2.1 статьи «Преодоление травматического опыта: христианские и психологические аспекты» (см. главу «Травматический опыт как приходящая в движение (возобновляемая) доминанта» (http://solovki-monastyr.ru/abba-page/solovki_page/2077/).

 

Второй пример. Евфросиния Керсновская в своем автобиографическом романе «Сколько стоит человек» рассказывает, как в годы тотальных репрессий она была подвергнута прессингу следственных органов (с последующим заключением и отправкой в концентрационный лагерь). Вынуждая ее подписать нужный для обвинительного приговора документ, следователь изматывал ее тем, что заставлял в кабинете, вытянувшись, стоять. Тело при таком неестественном положении начинало вести себя болезненно, восстановиться после пытки не получалось, так как в камере отдохнуть и отоспаться не давали. Керсновская ощущала себя близкой к тому, чтобы сдаться.

И в этой роковой момент, когда она уже была готова подписать нужную для следствия бумагу, из репродуктора, находившегося в кабинете следователя, послышалась музыка, которую когда-то давно Ефросиния слышала в родительском доме. Музыка, если можно так сказать, привела в движение сформированную в родительском доме доминанту. Бодрая доминанта мощно реорганизовала состояние нервной системы Евфросинии, она воспрянула духом и отказалась подписывать фиктивный документ.

Под влиянием музыки ожила картина родного дома, и ей показалось, что она снова там. «Родимый домик на опушке леса – скромная, уютная обстановка и то чувство беззаботного спокойствия, которое можно испытать только в своем доме, только в кругу любимой, дружной семьи, которая казалась мне самой надежной защитой против зла». И хотя она была не дома, а в кабинете следователя НКВД, душой и телом она ощущала счастье и всепобеждающую красоту. Образы, возникшие под влиянием музыки, стали тем порывом ветра, который развеял гипноз, влекущий ее в пропасть. К ней вернулись спокойствие и уверенность. «Не жизнь полураздавленного червяка, готового ценой унижения цепляться за жизнь; а та жизнь, где звучит музыка, где сияет солнце и где все согрето любовью».

Когда наступил критический момент и отчаяние захлестнуло ее черной волной, и смерть показалась ей желанным избавлением, знакомые звуки музыки воскресили в памяти ночь, проведенную на родной земле, смели с души малодушие и напомнили: «Ты имеешь право на жизнь! Борись! Правда победит!»

 

Бодрую, конструктивную доминату кто-то называет ядром, кто-то – стержнем. Если родителям удастся поспособствовать ее зарождению, то задача воспитания в каком-то смысле, хотя – отчасти, может, наверное, считаться реализованной. Обогащенный действием конструктивной доминанты (главную доминанту Ухтомский видел в способности проявиться деятельное внимание к ближнему), человек имеет больше шансов не потеряться в жизни.

Иллюстрируется эта мысль историей А. Арцыбушева, прошедшего в годы тотальных репрессий через немыслимые трудности и длительное заключение. В его жизни были и драки, и падения, но все-таки, несмотря на огромное количество факторов, способных привести человека к деформации, Арцыбушева не замотал под себя каток регрессии.

Как бы его ни кидало по жизни, «самого главного» он не терял. По аналогии: кидают волны корабль, но он не переворачивается, ибо киль его уходит в глубину. Так и в случае с Арцыбушевым: был у него киль, и этим килем была вера.

Становлению его веры, по его собственному признанию, много способствовала его мама. И в этом смысле его автобиографическая книга «Милосердия двери» является ценным свидетельством, подтверждающим значимость религиозного воспитания.

 

О связи веры с построением доминанты, способной помочь человеку преодолеть травматический опыт, см. в главе «Вера, любовь и жизнь в соответствии с деятельностью по вере как иммунитет, защищающий от "сползания" в "воронку" паталогической доминанты» из части 2.3 статьи «Преодоление травматического опыта: Христианские и психологические аспекты» (отдельное название части «Вера и любовь как иммунитет, защищающий от "сползания" в "воронку" паталогической доминанты»; http://solovki-monastyr.ru/abba-page/solovki_page/2103/).

 

Одиннадцать лет, прожитых в Дивеево, сложили в душу автора много «неповторимо прекрасного, слепив основной костяк, который не смогла сломать вся последующая за детством мрачная преисподняя, с ее падениями, грехами и пороками». Матери Арцыбушева его отец завещал держать детей поближе к добру и к Церкви, и мама свято выполняла этот завет. С причастием и с молоком матери Арцыбушев вобрал в себя «благодатную силу добра и веры». И эта сила в последующей жизни «в минуты страшных падений давала силы, хоть на четвереньки, но встать». Ни время, ни бездна и преисподняя не смогли стереть из его сердца ни Саровской пустыни «с ее соборами, мощами преподобного, торжественными службами, монастырским пеньем, мерцанием лампад у раки», ни дальней и ближней пустынек, в которые он ходил пешком.

Уникальны свидетельства Арцыбушева о методах воспитания, которыми пользовалась его мама (в этом смысле книга будет интересна и родителям, особенно тем, которые хотят помочь детям развить духовный стержень веры, способный удержать личность от распада под напором трудностей последующей жизни). В частности, мама говорила как-то о нем: «Из Алеши лаской можно веревки вить, насилия же над собой он не терпит»

Мама, по рассказу, Арцыбушева находила для него достаточную меру, которая слепила основной хребет. Этот хребет «за всю лихую жизнь, несмотря на все падения, ужасные и страшные, трещал, гнулся, но не сломался пока и, Бог даст, не сломится»!