Развиваться, чтобы иметь возможность понять другого

Преамбула

 

Третья часть текстового проекта «Родители и дети» продолжает тему воспитания и выявления принципов, на основании которых становится возможным построение отношений не только с детьми, но и взрослыми (ведь дети когда-то становятся взрослыми?). Главный принцип, рассматриваемый в третьей части, – принцип развития.

Развиваясь, человек становится способным понять других. Развиваясь в любви, строя жизнь на этом основании, родители в долгосрочной перспективе закладывают в отношения с своими детьми то, что в итоге может привести их к сближению. Утрачивая этот главенствующий принцип жизни, человек утрачивает способность понимать других. Запускаются определенные процессы, следствием которых является появление в сознании человека искаженного образа мира и образов людей, расходящихся с тем, кем люди являются в реальности.

Если родители не только в своей жизни реализуют указанный принцип, но и каким-то образом сумеют привить его детям, но вместе с ним дети получат если не все, то многое. В их жизни появится база для развития отношения с ближними и дальними (следовательно, развитие и в плане образования/обучения), обретения и углубления веры. Такие дети имеют шанс не потеряться на просторах мира.

Текстовый проект «Родители и дети. Воспитание» поддерживается циклом бесед с одноименным названием (тексты и беседы не повторяют друг друга).

 

Говорить ли с раздражением?

 

Часто причиной конфликта бывает наше внутреннее смущение, и эту причинно-следственную связь нам позволяет установить вечернее испытание совести. Упоминание о вечернем испытании совести встречается в творениях многих духовных наставников. По прошествии дня – 5, 10, 15 минут – вспоминается, как прошел день; ставятся вопросы, в связи с чем и как был утрачен внутренний мир, как попытаться в будущем не допустить потери внутреннего мира; за всё, в чем совесть обличает – приносится покаяние. Если человек проводит вечернее испытание совести, то со временем у него появляется навык подмечать свое внутреннее состояние. Речь идет не о самовлюбленном копании в себе, а о познании собственных страстей.

 

Подробнее см. «2-й пункт: Испытание совести» из первой части статьи «Внешняя жизнь и мир мыслей» (статья подготовлена на основе одноименного цикла бесед; http://solovki-monastyr.ru/abba-page/solovki_page/2105/).

 

Привыкая всматриваться в прошедший день, человек со временем начинает понимать причины, в связи с которыми он вступает в конфликтные ситуации. Нередко конфликтные ситуации происходят в связи с тем, что человек открывает разговоры с ближними уже находясь в состоянии внутреннего смущения. Если мы внутренне смущены, мы уже на мир смотрим сквозь призму своего смущения, недовольства, раздражения. Поступки и слова ближних кажутся нам неправильными, собственные же поступки и слова кажутся правильными.

Осознать некоторые истоки конфликта может помочь учение академика А.А. Ухомского о доминанте. Это учение довольно часто упоминается в беседах, некоторые основные положения этого учения приводятся в статье «О развитии монашества», в главах «Нейрофизиология и любовь…», «Услышать голос другого», «Преодоление самости. Некоторые мысли о восстановлении монашества» (http://solovki-monastyr.ru/abba-page/solovki_page/1426/).

 

Применительно к теме гнева учение о доминанте рассматривается в нескольких разделах (см. оглавление) третьей части статьи «ОБРАЩЕНИЕ К ПОЛНОТЕ. Становление личности как путь преодоления зависимого поведения» (отдельное название третьей части «Обращение к полноте и доминанта на лицо другого»; http://solovki-monastyr.ru/abba-page/solovki_page/1899/).

О раздраженном человеке с точки зрения учения о доминанте можно сказать, что у него в движение пришла доминанта гнева. В коре головного мозга образуется очаг возбуждения. И к этому очагу начинают притягиваться импульсы, попадающие с сознание, в прочих же отделах коры головного мозга разливаются процессы торможения.

В практической жизни действие доминанты, может, например, выражаться в том, что раздраженный человек воспринимает попадающие в его сознание импульсы сквозь призму раздражения. Например, родители, вспыхнув чувством негодования в связи с каким-то поступком ребенка, затеяли проведения с ним разговора. И, вот, например, ребенок говорит им: «Папа, мама, мы можем этот разговор ненадолго отложить?». А родители, если они смущены, могут увидеть в этой попытке отложить разговор «злой умысел», «непослушание» и т.д.. Хотя на самом деле речь может идти о том, что ребенок обещался кому-то позвонить, и время совершить телефонный звонок настало (может, он и всего-то хотел, позвонив, сказать, сейчас у него не получится поговорить, что он позвонит позднее).

Попытку отложить разговор на несколько минут родители воспринимают, исходя из своей доминанты, как катастрофу. Они кричат: «Ага! Вечно ты, как только мы хотим с тобой поговорить, придумываешь отговорки!» Способность посмотреть на ситуацию с других углов в момент смущения как бы подавляется. Человек мало способен к тому, чтобы вести, как принято говорить, – конструктивный диалог. Ребенок, увидев такую реакцию родителей на свою просьбу (в которой сам он не видит ничего дурного), легко может потерять желание обсуждать с родителями свои проблемы. Все время, в какое разговор будет длиться, он будет сидеть насупившись. Понятно, что участие в подобных разговорах мало способно сообщить пользу как родителям, так и детям.

Поэтому, если мы обжигались уже раз, другой, третий, то можно уже запомнить, что, когда мы внутренне смущены, из разговора мало чего хорошего получается. Говорим долго – час, два – результата, кроме отрицательного, нет никакого. С другой стороны, вечернее испытание совести нам позволит понять, запомнить, что в те моменты, когда мы дожидались состояния умиротворения, договориться и прийти к согласию можно, буквально, за минуту. Встретили человека, например, в коридоре. На момент встречи и мы чувствуем себя спокойно, и он ведет себя спокойно, улыбается. И ему говорится: «Слушай, Вася, давно с тобой хотел обсудить одну ситуацию; то, что ты делаешь, можно делать по-другому: вот так и вот так». Он видит, что мы спокойно говорим, прислушивается и отвечает: «Да, и правда так можно делать, а я даже о том что-то и подумал даже». Он воспринял все, что до него хотели донести, и ситуация разрешилась.

Потому что, если мы начали с раздражением говорить, он может посчитать, что мы «встали не с той ноги», что мы хотим его чем-то наказать, что мы просто злимся. И после долгого разговора, когда кто-то его спросит, о чем папа или мама с ним говорили, ответит: «Да придираются просто-напросто и – всё». То ест он даже не поймет, о чем ему хотели сказать, посчитает, что родители просто искали повод, что постращать его.

Таким образом, наш опыт, который мы помним, позволяет нам понять, что разговор, если мы раздражены и «не в духе», лучше отложить до другого раза. И некий итог сказанному можно подвести словами святого апостола Павла, которые не мешает помнить и всегда держать в уме, когда мы хотим с кем-то говорить. В Первом послании к Тимофею в стихах пятом и шестом апостол говорит, что «… цель же увещания есть любовь от чистого сердца и доброй совести и нелицемерной веры, от чего отступив, некоторые уклонились в пустословие». Цель увещания – любовь от чистого сердца и доброй совестью и нелицемерной веры, то есть применительно к нашему разговору о воспитании, цель назиданий такова, чтобы человек в результате этого разговора хоть в чем-то исправился или сделал для себя какие-то выводы. Если мы эту цель помним, то, соответственно, у нас должна родиться стратегия достижения этой цели.

Если цель не достигается, то наша долгая речь как бы «пролетает мимо цели». Примечательно, что слово «грех» переводится с греческого языка как «мимо цели». Понятно, что наша главная цель – это вечное спасение, то есть мы развиваемся в этой жизни, достигаем внутреннего мира, примиряемся с Богом и в этом состоянии переходим в жизнь вечную. И в нас это состояние продолжает развиваться дальше.

 

См. главу «Смысл и цель христианской жизни» из первой части «Преодоление травматического опыта: христианские и психологические аспекты» (http://solovki-monastyr.ru/abba-page/solovki_page/1981/).

 

Применительно к цели христианской жизни как можно воспринимать ежедневную ругань в некоторых семьях по поводу успехов или неуспехов детей? Безусловно, всё это идет «мимо цели». Когда ты кричишь, во-первых, ты искажаешь самого себя, ты формируешь в себе страсти, с которыми придешь в вечную жизнь. И эта ненависть, раздражительность будут развиваться и там.

Жизнь человека, который имеет страсть раздражительности, очень тяжела, потому что со временем он начинает раздражаться уже буквально от всего. И даже в отношении к земным целям наш гнев и крик – тоже «мимо цели», потому что, если мы накричали на человека, он нас не воспринял – это первое. Наши отношения с ним ухудшились – это второе. На будущее мы потеряли возможность, в хорошем смысле этого слова, воздействовать на человека – третье.

Перечень этих пунктов можно продолжить. Поэтому, если накричали в ярости, он стал защищаться тоже в ярости, цель уже не достигнута, человек закрылся, замкнулся, отбросил наши слова. Значит, и мы не спокойны и он на грани истерики – мы ничего не достигли. Если помнить о цели, то и стратегия ведения диалога становится понятной. Если человек пока не способен воспринимать то, что мы хотим ему сказать, то понимание цели нам позволит сделать тот вывод, что сейчас, например, может быть, лучше и не начинать разговор.

И мы не знаем, когда этот разговор можно будет начать. Мы не знаем, когда для разговора придет время.

 

Сохранить связь

 

Но если нам удастся сохранить связь с человеком, если нить любви не оборвется, то у нас все-таки останется хоть какой-то шанс до него пусть и через годы, но что-то донести. Возможно, человек с нашей позицией вообще не согласен, он не христианин, он живет во внебрачных отношениях, у него вообще другие взгляды на заработки, он не видит ничего плохого в том, что обманывает людей и так далее. То, что родители пытаются ему сказать, он вообще не воспринимает.

И здесь для родителей при отсутствии христианской точки зрения может возникнуть тупик: либо они отвергают его совсем, либо начинают оправдывать его слабости. Если родители смогут встать на христианскую точку зрения, они дадут понять: «сынок, мы тебя любим, но с тем, как ты живешь, мы согласиться не можем, хотя мы тебя готовы принять любым, какой ты есть, потому что мы твои родители».

И если разрыва не произошло, если родители не стали своего ребенка проклинать, то все-таки остается возможность, что человек когда-нибудь прислушается. Если родители будут предельно спокойно, с любовью выстраивать отношения, даже если он сейчас ничего слышать не хочет, когда-нибудь все-таки настанет момент, когда они все же будут услышаны. Если не получается донести в разговоре, нужно просить о помощи Бога, Божью Матерь, чтобы они пробудили сердце этого человека.

То, как ожесточившееся сердце может однажды раскрыться, – Достоевский ФМ. показал в эпилоге романа «Преступление и наказание». После того как за совершенное им преступление Раскольников был осужден, он отправился в Сибирь на каторгу. Рядом с ним решила быть Соня. Она жила за стенами острога, в который был заключен Раскольников.

Они имели возможность видеться друг с другом. И он «всегда точно с досадой встречал ее, иногда упорно молчал во всё время ее посещения». А когда он брал ее руку, то – «как бы с отвращением». И бывало, что Соня уходила с свидания в глубокой скорби.

В начале своего заключения Раскольников думал, что Соня «замучит его религией, будет заговаривать о Евангелии и навязывать ему книги. Но, к величайшему его удивлению, она ни разу не заговаривала об этом, ни разу даже не предложила ему Евангелия». Он сам попросил Евангелие у неё.

На каторге Раскольникова уничтожала тревога. Он не раскаивался в своем преступлении, он лишь мучился от осознания того, что он не смог понести последствий своего преступления. Он досадовал на себя за то, что совершил явку с повинной в полицию. Он досадовал даже от мысли, что не покончил с собой, а предпочел явку с повинной – самоубийству.

Но однажды в душе Раскольникова произошел переворот. Он взял ее руку, и долго их руки уже не разнимались. На их лицах засияла заря обновленного будущего. «Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого». Он почувствовал, как воскрес и обновился всем существом своим. Он думал о Соне. «Он думал об ней. Он вспомнил, как он постоянно ее мучил и терзал ее сердце; вспомнил ее бледное, худенькое личико, но его почти и не мучили теперь эти воспоминания: он знал, какою бесконечною любовью искупит он теперь все ее страдания». Вспомнив и о Евангелии, которое он взял у нее, он подумал: Разве могут ее убеждения не быть теперь и его убеждениями?

 

Добраться до доброго в душе

 

Тему выравнивания отношений, а также тему того, какие принципы общения реально могут «работать», иллюстрирует следующая история.

Святитель Василий Кинешемский в своей книге «Беседы на Евангелие от Марка» приводил рассказ одной женщины, занимавшейся делами благотворительности. Занимаясь делами благотворительности, они встречала и «много досадного» от тех, кому желала добра. Ей попадались капризные натуры. Но их, по мнению женщины, можно было смягчить и успокоить.

Однажды она ухаживала за больной вдовой, которая после смерти мужа осталась с двумя малолетними детьми. У вдовы, страдавшей недугом, природу которого врачи определить не могли, была необычайная раздражительность. И женщина, хотя и была настроена извинять жизнь бедняков, у которых от жизни и крепкие нервы могут растрепаться, на этот раз чуть было почти не выдержала.

Она заболела и два для пролежала в постели. На третий день с трудом поднялась и пошла навестить вдову. Больная находилась в страшно раздраженном состоянии. Ей действительно пришлось трудно, ведь за два последние дня её никто не навестил. Но все-таки такого потока брани женщина, навестившая вдову, встретить не ожидала. Женщина услышала что-то вроде такого: «Кровопийцы... акробаты благотворительности. Только вид делаете, что жалеете, ухаживаете... У любой паршивой шавки больше сердца!..» Женщине стало больно и обидно. Она, молча, повернулась и ушла домой. Дома ей пришлось рассказать о случившемся мужу, который, заметив её расстроенный вид, стал расспрашивать ее. И вот что муж посоветовал женщине сделать: «Если точно ты ее жалеешь и принимаешь в ней участие, не порть доброго дела, не бросай ее... Поди, извинись перед ней...»

Женщину такой поворот дела сперва озадачил. Она недоумевала, с какой стати ей нужно было идти просить прощения, если ее саму оскорбили и выругали. Но подумав немного, она решила пойти к вдове, которую ей все же было жаль.

Придя к вдове, наклонившись над её кроватью, женщина сказала как можно ласковее: «Простите. Я погорячилась давеча... Извините меня, Бога ради, что я не могла навестить вас эти дни...» Не успела она окончить, как с вдовой произошло что-то невообразимое. Она упала с постели на пол к ногам женщины и забилась от рыданий. «Господи!», – воскликнула она. «Что же это?! Я... вы... Я вас оскорбила, обидела... За всю вашу доброту облаяла... И вы же просите прощения... Родная, милая... Ангел!..» Вдова плакала и целовала руки и платье женщине, и та едва смогла вдову успокоить.

Завершила свое повествование рассказчица такими словами: «Нет окончательно злых людей... Надо только уметь добраться до того, что есть доброго у них в душе...»[12]

 

Образ Божий и зерно добра

 

Возможность выравнивания отношений, а также возможность установления контакта с ближним коренится, в том и числе и на том факте, что в человеке присутствует зерно добра. На этот счет можно привести слова архимандрита Тихона (Агрикова), написанные им в отношении деятельности пастыря, но которые могут быть и переложены и на деятельность родителей, ищущих установления контакта с детьми.

Итак, писал он «души грешные – это брошенные в грязь жемчужины, но омоченные в Христовой Крови пастырскими руками они опять возвращаются к чистоте. Возможность очищения каждого грешника утверждается на остатке в нем естественного добра. В это добро природы, как в расщеп дикой яблони, пастырь может влагать добрый прививок своего попечения и торжествовать сердечно от счастья, вырвав душу из рук диавола»[13].

В качестве примера деятельной реализации такого подхода можно указать на личность преподобного Амвросия Оптинского. Преподобный Амвросий верил в божественную душу человека. Он знал, что в человеке, находящемся даже в самом сильном искажении, остается искра божественного дара. И эту искру преподобный Амвросий чтил. И «как бы ни был грязен тот, кто говорил с ним, уже тем была велика его беседа, что она давала грешнику сознание, что святой старец смотрит на него как на равного, что, поэтому, он не окончательно погиб и может возродиться. Он самым падшим людям подавал надежду, бодрость и веру, что они могут стать на новый путь»[14].

Надо сказать, что такой подход свойственен был не только преподобному Амвросию Оптинскому, но и старцем – вообще. Такой подход коренится в богословском осмыслении такого понятия как образ Божий в человеке. Образ Божий с грехопадением не утрачивается, но остается действенным, то есть он продолжает связываться человека с Богом. Духовная же природа (разум, моральное сознание) в результате грехопадения оказываются поврежденными. Личность же, в которой некоторые богословы видят образ Божий, «может быть придавлена и угнетена, ослаблена и ущерблена, но остается неповрежденной». Грехи, отяготившие духовную природу благоразумного разбойника, «не погасили в его личности творческих сил». Через покаяние он освободился от своей неправды и, покаявшись, спасся «о единой часе»[15].

Примером покаявшегося разбойника пресвитер Михаил Польский призывал к покаянию одного чекиста, в годы репрессий убившего в разных карательных экспедициях человек четыреста. Чекист таял от чахотки, убитые воскресали в его памяти, и совесть его не находила покоя. Возможностей прощения таких грехов и достижения мира совести этот человек для себя не допускал. Надеясь на дальнейшие действие благодати Божией в сердце этого человека и убеждая его в милосердие Божием, отец Михаил склонил его к принятию Таинств Исповеди и Св. Причащения. Чекист в мире духовном ушел в больницу и до самом смерти вспоминал отца Михаила.

Священник, попав в годы репрессий в качестве заключенного в Соловецкий концлагерь, вел с другими заключенными духовные разговоры в сетевязальной мастерской. Эти разговоры слушал один чекист, который был конвоиром и надсмотрщиком. Он вступал с отцом Михаилов в споры и, наконец, принял от него тайно от своих товарищей Таинства Исповеди и Св. Причащения.

Был у отца Михаила еще один опыт общения еще с одним чекистом, из которого он вынес убеждение в «неискорени­мость высших духовных запросов человеческих». Примеры обращения чекистов воспринимались священником как очень радостные. «Душа есть, – писал он, – и образ Божий в ней оказывает­ся неуничтожимым и у этих полузверей, полулюдей, называемых чекистами». Даже там, где речь идет о преступлениях в отношении детей и глубокой порче их душ, «испорченное детское сердце тает, как воск от лица огня любви Божьей»[16].

 

То, что «Божья искра» теплится и в подростках, которые встали на преступный путь, понял в свое время Иван Лукьянович Солоневич. О своей встрече с такими подростками он рассказывает в своей книге «Россия в концлагере». Попав в годы массовых репрессий в концентрационнный лагерь и готовясь к побегу, он посетил отделение концентрационного лагеря для подростков.

Это было страшное место. Дети, лишенные в результате массовых репрессий родителей, были выброшены из человеческого общества и заперты в лагерь. Запершие их люди, обрекали подростков на медленную смерть от голода, холода, цинги и туберкулеза. Подростки были убраны подальше от глаз культурного мира. Речь шла не о перевоспитании и даже не заключении на некоторое время. Речь шла о ликвидации.

На фоне того уровня жизни, который на тот момент был в стране (рассказывая историю одного подростка, автора отметил, что «дело было на базаре в Одессе в 1925 или 1926 году»), беспризорники стали общественным бедствием. Пытаясь выжить в условия нищеты, разрухи и голода, они встали на путь нарушения общественных законов и воровства.

Для них было потеряны такие понятия как родители, семья и забота. Они были объявлены «более или менее вне закона». «Во имя психического самосохранения, чисто инстинктивно они вынуждены были выработать в себе пси­хологию отдельной стаи». «Они были выброшены из всякого общества – и официального, и неофициального. Они пре­вратились в бешеных волков, за которыми охотятся все».

И именно об этих ребятах автор написал, что «Божья искра» еще теплится в них. Солоневич во время своего пребывания в отделении концлагеря для беспризорников, вел себя с ними по-человечески. И однажды он убедился, что у ребят есть «человеческая ре­акция на человеческое отношение».

Как-то в отделении концлагеря у него был украден кисет с махоркой. И вот Солоневич с ребятами в колонне, оцепленной охранниками, шли с работ в отделение. Рядом с автором крутился какой-то мальчишка. Так как у автора карманы были пусты, он иронически дал понять мальчишке, что тот, мол, «опоздал». Мальчишка, поблескивая глазками, отстал от автора. До него долетели слова: «А ты, дядь в кармане, пощупай». И Солоневич с удивлением обнаружил в кармане украденный ранее кисет, и что самое удивительное, он был полон махорки. Колонна ребят весело хохотала: «У дядьки-инструктора махорка воскресла, ай да дядя говорили тебе: держи карман шире».

Проявленная ребятами «человеческая ре­акция на человеческое отношение» поставила перед автором вопрос: «Значит, не так уж они безна­дежны – эти невольные воры?.. Значит, Божья искра в них все еще теплится...»[17]

О человеческой реакции на человеческое отношение, а также о том, что и при сильном искажении образа жизни в человеке продолжает теплится человеческое, рассказывает Екатерина Матфеева в своем автобиографическом романе «История одной зечки».

Хотя этот и несколько последующих примеров описывают на первый взгляд не принципы общения с детьми, но принципы общения с взрослыми, все же примеры в данному тексте видятся уместными. Во-первых, дети могут стать взрослыми. И во-вторых, описываемые принципы, носят универсальный характер, то есть актуальны как в отношении общения с детьми, так и в отношении общения с взрослыми.

 

Итак, история Екатерины Матвеевой передается в романе под видом истории некоей Нади. Надя, как и И.А. Солоневич, в годы массовых репрессий попала в заключение. В пересыльной тюрьме, в которой женскую половину представляли по большей части «уголовницы-воровки, или блатнячки», у Нади пропали вещи – в том числе и «американское платье». «Воровки» с нар внимательно наблюдали, что предпримет Надя в связи с пропажей вещей. Надя разумно смолчала.

Одна «наглая маленькая бабенка... шутиха и балагурка» спросила Надю, не потеряла ли та чего. Надя же в ответ сказала, что хотела кое-какие вещи подружкам подарить, да забыла эти вещи дома. «Шутиха» на заявление Нади воскликнула: «Жалость-то какая, вот досада!» «Жалко! – в тон ей ответила Надя. – Одно платьице с американской миллионерши тебе как раз впору было бы».

«Добренькая ты моя, – ответила "шутиха", – да разве стану я американское платье носить? Ни за что! Я сильно гордая!» На слова шутихи Надя засмеялась, засмеялись и «блатнячки».

«После этого случая уголовный мир изменил свое отношение к Наде. Каждый раз ей предлагали то самокрутку, то папиросы и в знак особого расположения брали «взаймы, без отдачи» сахар, хлеб или что придется»[18].

Однажды одна «деваха» спросила Надю, что та делала: пела, плясала или в пьесах выступала. Надя, любившая петь, так и ответила: «Пою я…» После такого ответа, она была упрошена спеть что-то несмотря на отбой. И Надя вполголоса запела.

«Все они – подонки человеческого общества, воровки, бандитки, наводчицы, «печальные жертвы войны», как они себя называли, умудряясь просиживать по 2–3 срока, были поразительно чутки к музыке. Как кобры при звуке факирской дудочки, зачарованные, умолкли, прекратили свою возню и перебранку. Притихли даже «контрики»». Надя исчерпала весь свой репертуар, пропев все, что учила и помнила. А «они, все не унимаясь, просили: "Давай еще"».

Через 10 дней, когда Надю вызвали на этап, камера всполошилась. Откуда ни возьмись появились Надины украденные веди и даже – пресловутое платье американки. Отдавая платье, «угрюмая блатнячка» Роза сказала Наде, что та будет в этом платье петь. От себя Роза дала Наде толстые шерстяные носки. «Надя даже всплакнула, ведь кому сказать – не поверят. Такие оторвы, а все же не лишены человеческих чувств».

 

Нерушимая уверенность «в наличии зерен добра в каждом человеческом сердце» отличала правозащитника Василия Ивановича, который также в годы массовых репрессий попал в заключение. Отбывал он срок с Соловецком лагере особого назначения[19].

Среди заключенных Соловецкого концлагеря он большой имел авторитет. Он «беспредельно верил» в человеческую совесть. Совесть, пусть и искривленная, но жила в людях. И веря в нее, он находил путь к ней, а также – «к чувству личной ответственности перед живым челове­ком … и легко прокладывал к ней дорогу».

Его не отталкивала кривизна путей людей. Без брезгливости он говорил с ними. Он не только не осуждал, но и не впадал в подлаживание и своеобразную елейность, обычную в разговоре интеллигента с простым человеком. «Прирожденный внутренний такт, соединенный с нерушимой уверенно­стью в наличии зерен добра в каждом человеческом сердце, открывал ему, каза­лось бы, наглухо замкнутые двери».

Попав в Соловецкий концлагерь он уже имел некий авторитет среди заключенных, так как перед своим арестом в судебном порядке добился отмены смертной казни для одного осужденного. Авторитет его среди заключенных возрос после одного случая.

Однажды два уголовника подрались из-за одной вещи. Их развели. Но более сильнейших из них, вырвавшись из рук державших его людей, схватил скамейку и ринулся на своего врага. И быть бы этому врагу убиту скамейкой, если бы между поединщиками не встал Василий Иванович. Он призвал к тому, чтобы «толком все разобрать». Эти слова были им сказаны так же просто, как, например, слова «держи чашку крепче, а то уронишь».

Скамейка была отброшена в сторону, и разбор тела «толком» тут же и состоялся. Василий Иванович, соблюдая судебный порядок, допросил свидетелей, дал слово тяжущимся и поставил свое «резюме» председателя на то решение, которое было принято присутствующими. В результате голосования спорная вещь была присуждена слабейшему, и этому решению сильнейший беспрекословно подчинился.

Узники впоследствии в спорных ситуациях обращались к Василию Ивановичу, и тот вершил «скорый, правый и милостивый» суд. Василек – святая душа, такое имя дала ему шпана. И совесть некоторых действительно была разбужена им, человеком, который нерушимо верил в человеческую совесть и в Бога.

Эта история показывает, что путь к совести человека можно найти тогда, когда ты предполагаешь её наличие в человеке. Если ты предполагаешь в человеке наличие совести и добра, то ты соответствующим образом выстраиваешь свое поведение в отношении данного человека. Если же ты видишь в человеке только грязь, хамство и деградацию, то соответственно такому восприятию человека ты и выстраиваешь свое поведение в отношении к нему. И человек соответственно твоему отношению откликается на твои слова и поступки.

Эта идею можно перевести на язык Ухтомского. Он пишет, что у человека есть такой орган познания как идеализация. Речь не идет здесь о каки-то «розовых очках». Речь идет о органе познания, описываемом одним из крупнейших в мире нейрофизиологов. Речь идет о том, что, предполагая в ближнем лучшее, мы и ведем себя с ним соответственно. И он, видя такое хорошее к нему отношение, раскрывается в общении своими лучшими качествами.

Идеализирующая любовь прекрасна для всех. И для любимого, и для любящего. любящий делается «делаешься лучше, деятельнее, добрее, талантливее», чем он есть. Ведь он пытается дотянуться до ближнего, в котором он предполагает лучшие качества. Он как бы так говорит ближнему: Ты прекрасен, и добр, и свят, а я хочу быть достойным тебя, и вот я буду забывать все мое прошлое ради тебя, буду усиливаться дотянуться до тебя, чтобы стать "равным тебе в твоем добре"».

Когда способность таким образом видеть ближнего утрачивается, человек начинает видеть ближнего с своих «задворков». При таком подходе к жизни даже, глядя на Иерусалим, человек не способен увидеть его святыни. Он видит лишь грязный восточный город.

Он как бы такие слова слышит от ближнего: «Ты утерял веру в меня, – с этого момента ты роняешь меня, гнетешь, отнимаешь у меня способность действия». И как бы такие слова говорит сам ближнему: Ты такая же дрянь, как и я; «Ты ничем не лучше меня – такое же порочное и маленькое существо, как и я, и поэтому я не хуже и не ниже тебя».

Судить других с своих задворков проще для себя, при таком подходе к реальности человек оправдывает себя и свои задворки. Тогда как иной подход зовет к труду и самокритике.

Характер реализацию этого принципа в практической жизни можно прокомментировать с помощью опыта монахини Марфы. Служение монахини Марфы проходило в общине, которая была организована для людей, которым некуда идти[20]. Речь идет о людях, освободившихся из мест лишения, свободы, употребляющих наркотики пьющих, или иным видом ниспавших во мрак людей.

По мнению монахини Марфы «для того, чтобы поверить в человека, надо, прежде всего, по­бороться с собой, со своим эгоизмом». В человеке нужно видеть то, «каким он может стать в будущем», а не то, что он представляется собой сейчас.

Опыт монахини комментирует также и вышеприведенные мысли Ухтомского по поводу того, что на мир мы смотрим сквозь призму своего внутреннего состояния (сквозь призму доминант; состояния нервной системы). Монахиня, например, рассказывает, что когда человек вел себя безобразно, то она составляла о нем какое-то мнение и потом смотрела на дальнейшее развитие человека «через призму своих обид». «Но Бог может его изменить» (этого человека).

У монахини было стремление поступать по любви и помогать братьям. Но когда кто-то делал ей больно – раз, два, три раза, то у нее появлялась защитная стенка. Неправда наносила ей раны, и она иногда не хотела говорить с человеком и убегала от него. Но она учится прощать людей, «нужны годы, чтобы приобрести ровное отношение ко всем людям»[21].

 

Описываемый подход, предполагающий веру в наличие в человеке добра, может быть обогащен словами известнейшего психиатр Виктор Франкл. В своей знаменитой речи 1972 года он давал понять, что, общаясь с людьми, необходимо предполагать в них наличие лучшего. Поясняя свою мысль, он привел аналогию из области авиаперелетов. Если пилот, летящий в какой-то пункт, полетит к нему напрямую, не сделав поправку на ветер, он не попадет, куда нужно. Ветер за время полета снесет его в сторону. Поэтому, чтобы долететь в точку назначения, он должен лететь как бы немного в сторону. И тогда, когда ветер снесет его, он окажется там, куда стремился[22]. 

Слова Виктора Франкла перекликаются с тем подходом к людям, который был свойственен старцам. Мысли психиатра могут быть весомы для тех людей, для которых старцы не являются авторитетом. Тем же, кто с благоговением прислушивается к опыту старцев, все сказанное может представлено в образе известнейшего старца – архимандрита Иоанна (Крестьянкина).

 

Отец Иоанн с детства рос в любви. Но вот, превратностью обстоятельств он попал в холодный мир эгоизма, в котором жили люди, не помнившие Бога. Такое положение дел он осмыслил как любовь Бога. Обстоятельства призывали его человеческую любовь расшириться и разгореться, чтобы она могла «согревать замерзающий в нелюбви мир».

И надо сказать, что, когда в годы гонений на веру, отец Иоанн был репрессирован «тюремная шпана относилась к нему сочувственно. Называли его кратко: "Батя"»[23]. Такое отношение заключенных к отцу Иоанну можно сопоставить с характером его отношения к людям вообще.

Став насельником Псково-Печерского монастыря и, вступая в общение с молодыми монахами, он нередко терпел от них даже выговоры. Им представлялась, что отец Иоанн тут не то сказал и там не так сделал. «Юному монаху пока и в голову не приходило, что задачи высшей духовной науки ему еще решать рановато, а надо осваивать азы начальной монашеской школы – смотреть, слушать, думать и терпеть, забывая то, чему научился в миру. А пока терпеть приходилось учителю. Потихоньку, неприметно он смирял бунтарский дух силой любви, силой слова, но главное – учил примером своей жизни».

Примечательно, что обстановка его родного дома была ассоциируется с теми переживаниями, о которых писала Евфросиния Керсновская. «Свое раннее детство отец Иоанн вспоминал и благословлял особенно. Оно дало ему и первые уроки послушания, и понятие о грехе, когда детские укоры совести за содеянное надолго лишали его радостей, а укоризненный взгляд мамочки вызывал обильные слезы раскаяния. И как следствие его духовной чуткости, появилось в нем умение видеть и слушать, умение не огорчить. Чуткость же породила в сердце мальчика и благоговение, которое в нем, уже повзрослевшем, разлилось на все сущее и стало, как и любовь, сутью его натуры».

С годами, получив от Бога дар просвещения, он зрел в человеке не суетливость и мелочность ничтожных интересов. Не борьбу самолюбия и тщеславия. Он «всматривался в волю Божию об этом человеке и видел его душу, в какой мере она способна откликнуться на зов Господа». Опыт общения с разными людьми помогла отцу Иоанну «прозревал человека до той глубины, где хранился замысел Божий о нем. Безошибочно и ненавязчиво, не вмешиваясь своей волей в Богом данную личность, он помогал найти человеку ту единственную стезю, которая определена ему волей Божией».

 

Осуждение и неосуждение

 

Но, чтобы признать возможность преображения за человеком и чтобы увидеть в нем потенциальное добро, необходимо не осудить его. «Желающие осуждать, – как объяснял архимандрит Тихон (Агриков), – никогда не найдут души ближнего. Для себялюбивых очей не в меру строгого судьи осуждаемая душа навсегда останется непроницаемыми потемками». Не поймет ближнего тот, кто не любит его. Тот же кто любит ближнего, читает душу его.

Что значит – осудить человека? По объяснению преподобного аввы Дорофея необходимо отличать осуждение от порицания. Порицать – значит сказать о ком-то, что он солгал, например. О осуждать – значит сказать, что такой-то – лгун. В последнем случае говорящий произносит «приговор о всей жизни». Пример осуждения дается в притче о мытаре и фарисее. Когда фарисей, стоящий в храме, говорил о себе, что он не хищник и не прелюбодей, он упомянул и мытаря, находившимся в том же храме. Упомянул и сказал, что он, фарисей, не такой какой этот мытарь. В этих словах «осудил самое лицо, самое расположение души его и, кратко сказать, всю жизнь его»[24].

То есть осуждающий как бы одним словом характеризуется всю личность человека. А ведь личность – многогранна. Человек может желать исправления, может воздыхать о своей греховной жизни и оплакивать свои падения. И все многообразие личности, все ее стремления к исправлению осуждающий перечеркивает одним словом – словно клеймо ставит.

Христос же, как писал архимандрит Тихон (Агриков) ни разу не осудил личности согрешившего, а осуждал лишь греховная настроенность (в терминологии преподобного аввы Дорофея при таком подходе не производится «приговор всей жизни»). Говоря блуднице «Иди и впредь не гр