С стихами, с картами, с Платоном и с бокалом,

Что можно дружно жить

С стихами, с картами, с Платоном и с бокалом,

Что резвых шалостей под легким покрывалом

И ум возвышенный и сердце можно скрыть.

(«К Каверину».)

Естественность, нормальность Пушкина особенно обнаруживалась в его отношении к чередованию возрастов, в его безошибоч­ном чувстве приличествующего разным сте­пеням человеческой зрелости. Все люди проходят смену - лет, для всех равно спра­ведливы слова:

Всему пора, всему свой миг,

Всё чередой идет определенной;

Смешон и ветреный старик,

Смешон и юноша степенный.

(Там же.)

Пушкин представлял себе размер и силу своего дарования. Но у него не было само­мнения, так свойственного посредственным величинам в искусстве. Он умел целиком по­гружаться в интересы минуты, отдаваться обыкновенной окружающей жизни, разгулу молодости, дружбе, любви; он бывал всеце­ло поглощен своими житейскими успехами или неудачами. Он воспринимал, подобно изображенному им Моцарту, гениальность как одну из черт своей натуры, не выделяя ее, не кичась ею.

Способность Пушкина, этого исключитель­но выдающегося над окружающим уровнем человека, погружаться в роевую жизнь, жить интересами, доступными другим, обыкновен­ным людям, объясняется не только или даже не столько чертами его характера. Многое из особенностей взаимоотношений Пушкина с окружающей средой объясняется его ми­росозерцанием и историческим своеобразием его формирования.

Пушкин — дитя европейского просвеще­ния, выросшее на русской почве. С детства он подвергался непрекращающемуся воздей­ствию прогрессивных буржуазных идей XVIII века, но жил он в условиях самодержавно- дворянского общества, в среде которого он родился, вырос, воспитывался, нормам кото­рого он в значительной мере подчинялся. Просвещение XVIII века сохраняло для Рос­сии и начала следующего столетия всю пре­лесть новизны. Европейское просвещение несло с собой пробуждение чувства лично­сти, сознание особенности «я» и противопо­ставления его окружающему миру; феодаль­ный быт и нравы говорили о подчинении личности иерархии, о растворении ее в об­щественной целокупности, управляемой волей самодержца, освященной законами религии. Откуда уж было развиться в среде не­мудрящих крепостников Лариных и их сосе­дей чувству личности, связанному с незави­симостью, протестом и сознанием граждан­ского равенства? В России индивидуализм Пушкина был новообразованием, он носил еще первоначальный характер. Ранняя сту­пень развития личного начала, на которой стоял Пушкин, делала его свободным от излишества более позднего индивидуализма, надутого, чванливого, гениальничающего, презирающего обыкновенных людей. В гении Пушкина очень мало общего с Байроном, хотя он и подвергался непосредственному воз­действию произведений последнего, и очень много общего с Шекспиром, ранний европей­ский индивидуализм которого также сохра­няет трезвое представление об объективной значимости внешнего мира и других людей, «...что за человек этот Шекспир? — писал Пушкин Н. Н. Раевскому. — Не могу притти в себя! Как Байрон-трагик мелок по сравне­нию с ним! Байрон, который постиг всего на всего один характер (именно свой соб­ственный)... разделил между своими героями те или другие черты своего собственного характера: одному дал свою гордость, дру­гому— свою ненависть, третьему — свою ме­ланхолию и т. д. и таким образом, из одного характера, полного, мрачного и энергич­ного, создал несколько характеров незначи­тельных, — это уже вовсе не трагедия. Каждый человек любит, ненавидит, печалится, радуется, но каждый на свой образец, — чи­тайте Шекспира». (Пушкин, переписка под  ред. Сайтова, том I, стр. 248, перев. с франц.)

Чрезмерный индивидуализм Байрона огра­ничивал, он замыкал его последователей в круг собственной личности, он лишал их бо­гатства мира, закрывал им доступ к чувствам и мыслям других людей. Шекспир, считаю­щийся одним из родоначальников европей­ского буржуазного индивидуализма, пони­мает, что личность не заполняет собой всей вселенной, а занимает в ней только свое определенное место. Так же относился и Пушкин к проблеме личности и мира, лич­ности и других людей. В этой связи любо­пытно отметить отношение Пушкина к романтизму. Для Пушкина романтизм был только переходом от условности искусствен­ных правил классицизма к простоте и есте­ственности реализма. Существенным в ро­мантизме он считал формальное новатор­ство, разрушение канонов классицизма, вве­дение новых жанров, свободу обращения писателя с художественными средствами для полного и правдивого выражения его за­мыслов. Идеалистического и субъективист­ского мировоззрения романтиков Пушкин не разделял. Но идеалистическая чрезмерность индивидуализма является одной из главных черт европейского романтизма, современного Пушкину. Поэтому-то Пушкин идейное движение XVIII столетия считал более высоким, чем современное ему идейное движение XIX века, эпохи Наполеона и реакции. В письме к Погодину мы находим следующее знаменательное в этом отношении суждение Пушкина: «Одно, меня задирает: хочется мне уничтожить, показать всю отвратительную подлость нынешней французской литерату­ры. Сказать единожды вслух, что Ламартин скучнее Юнга и не имеет его глубины, Бе­ранже не поэт, что В. Гюго не имеет жизни, т. е. истины, что романы А. Виньи хуже ро­манов Загоскина, что их журналы — невеж­ды, что их критики почти не лучше наших Телескопских и графских. Я в душе уве­рен, что XIX век в сравнении с XVIII в грязи (разумею во Франции). Проза едва-едва вы­купает гадость того, что зовут они поэзией». (Переписка, том II, стр. 389.)

Пушкин отличался отсутствием эгоцентриз­ма не только по натуре своей, по психоло­гическому складу своего характера, но и по своим убеждениям. Байронизм Алеко из «Цыган» осужден за то, что он для себя лишь хочет воли. Это не случайное мнение Пушкина. Безнадежный эгоизм Пушкин от­носит к числу отрицательных качеств Оне­гина; индивидуализм Онегина обездушен отсутствием любви к людям, отношением к другим людям только как к орудию. Отри­цательное отношение Пушкина к эгоистиче­скому индивидуализму совершенно недву­смысленно:

 

Все предрассудки истребя,

Мы почитаем всех нулями,

А единицами — себя;

Мы все глядим в Наполеоны,

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно,

Нам чувство дико и смешно.

Облек в унылый романтизм

И безнадежный эгоизм.

(«Евгений Онегин».)

Это положение может быть подтверждено анализом многих других произведений Пуш­кина, Осуждение счастья, достигаемого за счет, другого, входит в идейные мотивы «Русалки», «Каменного гостя».

Чрезмерный индивидуализм в своем себя­любии и эгоизме бесчеловечен. Пушкин же — необыкновенно развитая и четко определен­ная большая индивидуальность — всегда че­ловечен. Когда он в скорби, ему не кажется, что погибает вселенная. Своя скорбь есть своя скорбь — и только. Она оставляет ме­сто для доброжелательного отношения к чу­жим радостям:

Играйте, пойте, о друзья!

Утратьте вечер скоротечный,

И вашей радости беспечной

Сквозь слезы улыбнуся я.

(«Друзьям».)

И в радости поэт не забывает о других: радостью ему всегда хочется поделиться с друзьями.

Пушкин сознает свою личность в связи с

миром и другими людьми. Его личность — только момент в объективном бытии. Отсю­да широта, полнокровность, наполненность личности Пушкина. Именно потому, что он рассматривает себя как звено, включенное в бесконечную цепь реальности, он может проявить жадное любопытство ко всему то­му, что было, есть и будет, именно поэтому он может сочувственно, проникновенно и объективно всем интересоваться, в то время как субъективизм, идеализм, романтизм — все характеризующее более поздний индиви­дуализм, а в Европе характеризовавший уже и современный Пушкину индивидуализм — суживают богатство личности, ограничивают ее нищим достоянием оторванного от мира, неразделенного миром мечтания. Индивидуа­лист господствующих классов в XIX веке очень скоро поймет, что он может культи­вировать свои качества только за счет дру­гих личностей. Найдутся идеологи, которые и в практическом и в философском смысле объявят большинство собственностью из­бранных и единственных. Пушкин же нахо­дится еще в золотой поре индивидуализма. Он еще не задумывается или почти не заду­мывается над тем, что в классовом обществе личность меньшинства развивается, подавляя личность большинства. Он радостно чув­ствует свое индивидуальное начало в объек­тивном и многообразном мире; радость осо­знания личности увеличивается от добросо­вестной иллюзии, что это чувство доступно

всем. Радость проснувшейся личности при­обретает мажорный тон от противопоставле­ния ее темной, косной и постной морали прошлого — морали феодально-крепостниче­ского общества.

Эти коренные, главные черты духовного облика и характера Пушкина обеспечивали ему, казалось бы, счастливое гармоническое взаимоотношение с миром и обществом.

Пушкин не пугался вечности, смерть не ужасала,его. Он не видел противоречия между конечностью человеческой жизни и бесконечностью природы. Смерть, если она приходит в конце радостной и удовлетво­ренной жизни, есть лишь завершающий бес­пробудный сон, встречаемый человеком со спокойствием все взявшего от жизни эпику­рейца:

И тих мой будет поздний час;

  И смерти добрый гений

Шепнет, у двери постучась:

«Пора в жилище теней!..»

Здравствуй, племя,

Младое, незнакомое!

И старую главу их заслонишь

И обо мне вспомянет.

(«Вновь я посетил».)

И в поэзии и в житейской обыденности Пушкин смотрел на жизнь одинаково опти­мистически. «Письмо твое от 19 крепко меня опечалило. Опять хандришь! — утешает и ободряет он Плетнева, потерявшего друга.— Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна уби­вает только тело, другая убивает душу. Дель-

виг умер, Молчанов умер, погоди—умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь все еще богата, мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя бу­дет расти, вырастет невестой, мы будем ста­рые хрычи, жены наши —старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята, мальчики станут повесничать, а дев­чонки— сантиментальничать, а нам то и лю­бо. Вздор, душа моя, не хандри — холера на-днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы». (Переписка, том II, стр. 286.)

Человек умирает, мир, природа остается. Пушкин не строит себе никаких иллюзий на­счет одухотворенности природы, насчет про­должения человеческого существования в пантеистической жизни внечеловеческого ми­ра. Он знает: природа равнодушна, но она не чужда человеку. Она, по мнению поэта, среда, в которой человек живет, работает, которая оказывает на него эстетическое и моральное воздействие. В описаниях приро­ды Пушкин дает пример высшей объектив­ности хорошего рода, он всецело отдается ей, погружается в нее, его картины макси­мально точны. Они всегда общезначимы. Они не зависят от созерцающего глаза и от субъективных умонастроений певца. Но в то же время картины равнодушной природы у Пушкина не равнодушны, они всегда со­греты лирическим подъемом, отношением человека, от которого она независима, но

которому приходится в ней жить. Общезна­чимое отношение человека к природе иногда обнаруживается в.лирике Пушкина открыто, как, например, в стихотворении «Приметы»:

Будь же счастлива, Мери,

Солнце жизни моей,

Ни тоски, ни потери,

Ни ненастливых дней

Пусть не ведает Мери.

Доброжелательность к другим у Пушкина была следствием сознания, что человек один счастлив быть не может, что человек может быть счастлив только среди людей и вместе с другими людьми:

 

Тот насладиться не успел,

Тот насладился через меру,

И всяк зевает да живет —

Ямщик лихой, седое время,

Везет, не слезет с облучка.

С утра садимся мы в телегу;

Катит попрежнему телега.

А время гонит лошадей.

(«Телега жизни».)

В этой прозаической элегии мы видим только свойственное Пушкину размышление о чередовании человеческих возрастов. Каж­дому возрасту даны свои радости и особен­ности, смерть неизбежна, и человеку, про­шедшему круг земного существования, не остается ничего другого, как дремля подка­тить к последнему ночлегу. Оптимистический и гармонический взгляд Пушкина на мир и людей есть результат не незнания и неопытности, а материалистиче­ского и атеистического по своему существу, активного, заинтересованного в жизни миро­воззрения.

Пушкин был сыном господствующего клас­са. Он не мог притти через отрицание одной земной реальности к признанию другой зем­ной реальности, которая должна сменить первую: для такого отрицания в его время не было еще ни материальных, ни теорети­ческих предпосылок. Ему многое не нрави­лось в окружающем мире, но его мечты и желания сосредоточивались здесь, на земле, а не в мистических обетованиях церкви или идеалистической философии.

Страдания неразделенной любви не имеют у Пушкина ничего искусственного, романти­чески идеалистического:

Зову тебя не для того,

Убила друга моего —

Он де богу не молился,

Он не ведал де поста,

Целый век де волочился

Он за матушкой Христа.

Но пречистая сердечно

Заступилась за него

И впустила в царство вечно

Паладина своего.

(«Легенда».)

Материалистический, объективный взгляд на мир, признание ценности реальной жизни влекли за собой жадный сочувственный интерес к жизни и людям. Пушкин был жи­вой, отзывчивой натурой, ко всему активно стремившейся, которой до всего было дело.

Пушкин был вполне земной человек. По природным своим задаткам, по характеру своего умственного развития и поэтического мировоззрения он создан был для гармони­ческого существования в согласии с миром и людьми. К нему самому могли быть обра­щены слова из стихотворения «К вельможе»:

Вез вина здесь нет веселья,

Нет и счастья без любви...

(«Блаженство».)

Горести и ущербы не сильны и не непо­правимы. Беззаботная юность не видит неза­менимых утрат, радости преходящи, но зато взаимозаменимы: смена наслаждений создает их беспечальную цепь. Изменившую Хлою легко забыть в объятиях Дориды. Жизнь мгновенна —carpe diem,—лови золотое мгно­вение, пока ты молод и способен наслаж­даться:

Смертный! век твой — сновиденье:

Счастье резвое лови;

Наслаждайся! наслаждайся!

Чаще кубок наливай;

Страстью нежно утомляйся,

И за чашей отдыхай!

(«Гроб Анакреона».)

Ах, младость не приходит вновь!

Зови же сладкое безделье

И легкокрылую любовь

И легкокрылое похмелье!..

Доколе, Музами любимый,

Ты Пиэрид горишь огнем,

Мирские забывай печали,

Играй: тебя младой Назон,

Эрот и Грации венчали,

А лиру строил Апполон.

(«К Батюшкову».)

Неуемное веселье, нестесненные юные ра­дости переходили у Пушкина порой и в из­лишества. Он говорил о себе:

А я, повеса вечно праздный,

Потомок негров безобразный,

Любви не ведая страданий,

Я нравлюсь юной красоте

Бесстыдным бешенством желаний...

(«Юрьеву».)

Но Пушкин никогда, и в минуты самого сильного разгула, не принадлежал к тем последователям эпикуреизма, которые ис- пользовывали поучения школы для того, чтобы превратить жизнь в свиной хлев. Эпи­курейские наслаждения юности смягчены у Пушкина поэтическим вдохновеньем, изя­ществом и гармонией искусства, кипением молодого разума, познавшего цену высших достижений человеческого познания. Предан­ный «приятной суете», Пушкин не может обойтись без сладких мечтаний поэтической фантазии, которая скрашивала ему часы ли-

Цейских заточений, которую Он сажал за стол со своими собутыльниками и подруга­ми. Как ни была бурна молодость Пушкина, он не унижал достоинства человека: он не относился к друзьям только как к собутыль­никам, он не относился к женщине только как к орудию наслажденья. Он проповеды- вал и практиковал эпикуреизм в кругу лю­дей, смотревших на жизнь также, как он, и где, следовательно, равенство отношений не было нарушено.

Наряду с легкомысленно-эпикурейской лю­бовью Пушкин и в ранний период своего творчества пел и иную любовь. В одном из своих стихотворений он обращается к «живописцу»:

Представь мечту любви стыдливой...

Жизнь радостна, но и серьезна. Пушкину достаточно пережить испытание неразделен­ной любви, испытание еще очень поверхно­стное, ни в какой мере не затрагивающее основные причины страдания на земле, что­бы понять:

Пред тайной прелестью отрад

Грустные мечтанья,

Любви напрасные страданья

И строгим разумом моим

Чуть усыпленные желанья.

(Там же.)

Пушкин, не отказавшись от радости как от цели жизни, начинает считать, что в чув­ствах людей, где все зависит от воли не одной, а обеих сторон, полнота счастья не была бы достигнута, если б радость не от­тенялась порой печалью.

Для того чтобы правильно оценить юно­шеский эпикуреизм Пушкина, нужно напо­мнить, что он сочетался не только с поэ­зией. Пушкин понимал значение, силу и увлекательность знания. «О, сколько нам от­крытий чудных готовят просвещенья дух и опыт!» — восклицал он. Чтобы освободить место для попойки, он мог непочтительно отправить под стол фолианты «холодных мудрецов»:

Без них мы пить умеем.

Однако, веселье, не разделенное с музами и разумом, было Пушкину все же не в ве­селье; радости без просвещенья, без разума, без искусства Пушкин себе не мыслил:

Укрывшись в кабинет,

Один я не скучаю

И часто целый свет,

С восторгом забываю.

Друзья мне — мертвецы,

Парнасские жрецы...

(«Городок».)

среди которых были и сын Мома и Минер­вы, фернейский злой крикун — Вольтер и Вергилий, и Тасс с Гомером, и многие и мно­гие другие.

Нет, Пушкин никогда не был пленником острова Цитеры, понимающим радость жиз­ни только в грубом, только в низменном смысле. Слишком широки и всеобъемлющи были влеченья его души, слишком жаден он был к сокровищам познанья и дарам искус­ства.;В конце концов юношеский разгул Пушкина был лишь вольным весельем здо­ровой, беспечной и оптимистической юности. Ведь и Чернышевский, человек-борец за счастье человечества, живший в иную эпоху, ригористически подчинявший все движенья своего существа революционному долгу, так­же признавал права молодости на веселье и свободные радости, от которых она уходит вместе с возрастом и с развитием более глу­боких интересов. В основе своей идеал Пушкина был идеалом человеческого' и человечного счастья, элементы которого состав­лялись из наслаждений и тела и духа.

«Сладострастье высоких мыслей и стихов» («Жуковскому») Пушкин ценил не меньше сладострастья плоти.

Идеал счастья Пушкина отличался от на­шего идеала счастья, но это был идеал полного и всестороннего счастья материалисти­чески настроенного человека, понимавшего цену многовековых культурных завоеваний истории.

Пушкинский идеал счастья, казалось, был легко осуществим. Пушкин был членом гос­подствующего класса. Первоначально поэт мыслил себе достижение счастья в согласии с окружающей действительностью. В ряде стихотворений Пушкина мы находим прояв­ление идеологии, близкой к официальной («Воспоминания в Царском Селе», «Наполеон на Эльбе», «На возвращение государя импе­ратора из Парижа в 1815 году», «Принцу Оранскому»). Россия Александра I, победив­шая Наполеона, обеспечивала благотворный мир, на лоне которого, казалось, каждый может достичь блаженства.

Однако, идеал счастья оказался недости­жим для Пушкина. Жизнь несла ему горе и преждевременный трагический конец, и в сознании его постепенно меняется представ­ление о жизни. Радость меркнет, взгляд на жизнь уже не ассоциируется прочно с пред­ставлением о счастьи, сквозь благословляю­щие песни все явственней и сильней просту­пает голос разочарованья, скорби, страданья, стоического представления о жизни:

Мой путь уныл.

Сулит мне труд и горе

Грядущего волнуемое море.

(«Элегия».)

Оптимизм был органической чертой нату­ры Пушкина, жажда счастья была у него неистребима,— сквозь скорби и заботы на­дежда на счастье светила ему манящей и обвораживающей улыбкой:

 

Но не хочу, о други, умирать;

Под бурями судьбы жестокой

Увял цветущий мой венец;

Живу печальный, одинокий

И жду: придет ли мой конец?

Я думал: вольность и покой

Замена счастью.

Боже мой!

Как я ошибся...

Но сколько б ни было у Пушкина готов­ности пойти на компромисс в своих стремле­ниях к полной радости, сколько б ни было примирительных аккордов в его горестных размышлениях о тщете надежд на счастье, — он видел: не спастись ему от злой судьбы, от роковой еети действительности, оплетшей его со всех сторон, не уйти ему от погибель­ной развязки. Грустные размышления о судь­бе своего жизненного идеала приводят поэ­та к совершенно необычным для него нотам. Поэт как бы признает свое поражение, он готов смириться, готов совсем отказаться от счастья, — правда, вместе с счастьем отказы­ваясь и от бытия, ибо жить и быть счастли­вым первоначально у Пушкина значило одно и то же. В поэтическом наследстве Пушки­на — этого величайшего жизнелюбца — мы встречаем безнадежно скорбные строки «Трех ключей», восхваляющих забвение, не­бытие как единственное доступное человеку утешенье:

В степи мирской, печальной и безбрежной, Таинственно пробились три ключа:

Ума холодных наблюдений,

И сердца горестных замет.

Тема крушения счастья, тема обманутых на­дежд на блаженство развита пластически полно в образе Татьяны. Несбывшаяся ра­дость Татьяны накладывает отпечаток на всю поэму, принимая участие в формирова­нии ее идейного смысла.

Татьяна — одно из любимейших созданий Пушкина. Он видит в ней свой женский идеал, и он понимает, что ждет ее в жизни, в судьбах романа. Поэтому он не только любит свое создание, — он жалеет Татьяну:

Меня стесняет сожаленье,

Простите мне: я так люблю

Татьяну милую мою!

Лирическое отношение Пушкина к Татьяне придает ее характеристике трогательность задушевного сочувствия. Пушкин как бы же­лает всеми силами души даровать ей счастье, но он не может этого сделать, потому что он не может согрешить против правды. В судьбе Татьяны мы встречаемся как бы с другим вариантом судьбы Пушкина, — и его жизненной участи, и его лирической испо­веди.

Конечно, Татьяна не есть женское обли- чие самого Пушкина. Не в этом дело. Татья­на никогда не проходила через эпикурей­ский фазис развития. Татьяна не стоит в просвещении на одном уровне со своим ве­ком. Ее идеал счастья не такой просторный и многообъемлющий идеал, как у ее творца. Личность Татьяны не так определенна, как личность Пушкина. По выражению Белин­ского, Татьяна напоминает не греческое, а египетское изваяние, в котором внутреннее содержание не выявилось достаточно четко вовне. Но Татьяна проста, естественна, до­верчива. Искренность и человечность отно­шений она ценит неизмеримо выше всяких формальных успехов на жизненном торжи­ще. Вернее сказать, успехи материальные, чиновные, светские она вовсе не ценит, как не обладающие способностью удовлетворить неиспорченные свойства и наклонности самой природы человека. Как и Пушкин, она ценит любовь, прямое счастье. Смысл жизни она видит в счастьи, понимаемом как взаимная счастливая любовь. С тонким сочувствием рисует Пушкин ее смутное ожидание блажен­ства любви, подготовившее ее страсть к Оне­гину. Татьяна с неизъяснимою отрадой ду­мала о возможности брака с Онегиным:

 

Пора пришла, она влюбилась.

Так в землю падшее зерно

Весны огнем оживлено.

Давно ее воображенье,

Сгорая негой и тоской,

Алкало пищи роковой;

Давно сердечное томленье

Теснило ей младую грудь;

Душа ждала... кого-нибудь,

И дождалась. Открылись очи;

Она сказала: это он!

Одаренная мятежным воображением, умом и волею живой, своенравной головой, пла­менным и нежным сердцем, она верит из­бранной- мечте.

Какой трогательной бесхитростностью, ка­ким простосердечием веет от ее письма к Онегину! Оно — мольба о счастьи, мечту о котором она лелеяла всю жизнь. Всю жизнь одна, в сокровеннейших тайниках женской души, она мечтала о радости и бла­женстве, и кажется счастье — вот оно, так возможно, так близко, только протяни за ним руку. Однако, и при кажущейся близо- сти счастья Татьяну не покидают сомненья. Ее инстинкту ведомо то, что Пушкин знает из опыта. Поэт использовал горестные за­меты своего сердца для формирования ее образа. Радость обретения перемежается в душе Татьяны со страхом, но она идет на­встречу своей судьбе: чтобы избежать ее, ей нужно было бы отказаться от себя самой.

 

Другой!..

Нет, никому на свете

Не отдала бы сердца я!

То в вышнем суждено совете...

То воля неба: я твоя;

Вся жизнь моя была залогом

Свиданья верного с тобой;

Вся обомлела, запылала

И в мыслях молвила: вот он!

Не правда ль? я тебя слыхала:

Ты говорил со мной в тиши,

Когда я бедным помогала,

Или молитвой услаждала

Тоску волнуемой души?

И в это самое мгновенье

 Не ты ли, милое виденье,

Слова надежды мне шепнул?

Мои сомненья разреши.

Быть может, это всё пустое,

Обман Неопытной души!

И суждено совсем иное...

Но так и быть! Судьбу мою

Отныне я тебе вручаю,

Перед тобою слезы лью,

Твоей защиты умоляю...

Вообрази: я здесь одна,

Никто меня не понимает,

Рассудок мой изнемогает,

И молча гибнуть я должна.

Я жду тебя: единым взором

Надежды сердца оживи,

Иль сон тяжелый перерви,

Увы, заслуженным укором!

И все идет не так, как это рисовалось Та­не в ее сладостных мечтах. Исполняются смутные, тревожные предчувствия. Онегин не в силах освободить ее от власти потешных, но мрачных харь, окружающих ее и наяву и во сне. Не счастье, но погибель несет ей встреча с Онегиным. Автор ее жалеет, но он не властен изменить ее судьбу:

 

Татьяна, милая Татьяна!

С тобой теперь я слезы лью...

.............................................................

Погибнешь, милая; но прежде

Ты в ослепительной надежде Блаженство темное зовешь...

Всеми фибрами своей души Татьяна рвет­ся к счастью, и в то же время она знает: зов к блаженству будет напрасен.

«Погибну, — Таня говорит, —

Но гибель от него любезна.

Я не ропщу: зачем роптать?

Татьяна вслушаться желает

В беседы, в общий разговор;

Но всех в гостиной занимает

Такой бессвязный, пошлый вздор;

Всё в них так бледно, равнодушно;

Они клевещут даже скучно;

В бесплодной сухости речей,

Не улыбнется томный ум,

Опершись на руку щекой.

О, кто б немых ее страданий

 В сей быстрый миг не прочитал!

Татьяна не изменяла всечасно своей мо­лодости, как Онегин, но молодость и ее обманула. И к ней могут быть отнесены эти слова разочарованья и тоски:

Что наши лучшие желанья,

Что наши свежие мечтанья

Истлели быстрой чередой,

Как листья осенью гнилой.

Несносно видеть пред собою

Одних обедов длинный ряд,

И вслед за чинною толпою

Идти, не разделяя с ней

Как с вашим сердцем и умом

Быть чувства мелкого рабом?

Одну искусственную и ложную жизнь Онегин предлагал Татьяне заменить другой искусственной и ложной жизнью с более чем вероятной перспективой, что, овладев своей любимой, он быстро пресытился бы ею. Оне­гин мог предложить Татьяне не счастье и ра­венство человечных отношений, а только светскую интригу. Татьяна не пошла на это — и была по-своему права. У Некрасова герои­ня стихотворения «Еду ли ночью по улице темной», нарушив законы света, ушла за своим возлюбленным на нищету, на голод, на смерть ребенка, на позор. Но в позоре ее мужественного подвига, на самом дне выпи­той ею чаши, брезжит просвет нового мира, иных, более справедливых отношений. Пер­вые осмелившиеся осуждены на муку и по­гибель, но эта гибель сеет семя будущего, она несет с собой осуществление идеала уже не личного только, а всеобщего счастья. В шаге некрасовской героини есть обосновы­вающая ее перспектива. Татьяна же искала, как и Пушкин, личного счастья — и попала в безысходный тупик: на свете счастья нет, единственное средство примириться с жизнью —стоическое терпение к ее игу. Оптимистический, жизнерадостный, жизне­утверждающий Пушкин, вопреки всем своим стремлениям и надеждам, оказывается близ­ким к Некрасову в оценке действительности, в которой «каждый день убийцей был какой- нибудь мечты» (слова Некрасова).

Естественность и человечность встречают не радость, а страдание и гибель, — таков объективный закон окружающей действи­тельности — вот что доказывает судьба Тать­яны.

Превращение радости в страдание было первым, бросающимся в глаза, лежащим на поверхности, противоречием действительно­сти, осознанным Пушкиным. Это противоре­чие пока еще не богато сторонами, само по себе оно остается всецело в пределах след­ствий, не затрагивая причин общественного неустройства. Но оно достаточно, чтобы за­ставить задуматься над окружающей действительностью, признать ее несовершен­ство, отъединить, оттолкнуть от нее. Оно образует щель между поэтом и миром, в ко­тором он живет. Оно не проникает пока еще в глубь социальных конфликтов, но оно превращает для человека господствующего класса, каким был Пушкин, социальное зло в личную боль. Пушкин был не политиком, не философом, хотя он был весьма образо­ванным и мыслящим человеком, — он был прежде всего поэтом, художником. Личная боль, испытываемая от несовершенства дес­потического и крепостнического общества, для поэтического творчества значила неиз­меримо больше, чем многие отвлеченные рас­суждения, — она становилась источником пе­сен, она лирически окрашивала эпические образы поэта. Кроме того, сознание проти­воречия радости и печали вовсе не исчерпы­вало критического представления Пушкина об условиях существования в императорской России. Поэтическая и социальная мысль Пушкина двигалась от общих оценок к кон­кретным. Сознание противоречия радости и печали влекло за собой сознание других противоречий, вводивших творчество поэта уже в сердцевину политических и социаль­ных проблем несвободного, собственническо­го общественно политического организма.

 

 

III

ИДЕАЛ ПОЛИТИЧЕСКОЙ СВОБОДЫ

 

Приветственный гимн радости подавлялся нотами печали, превращался в песню скор­би. Одной из причин этого превращения был политический режим в стране. Радоваться может свободный в среде свободных. Деспо­тический режим, нелепо и бесчеловечно вме­шиваясь в жизнь отдельной осознавшей се­бя личности, искривлял ее жизненный путь, ломал ее надежды, лишал ее счастья. Нет счастья без свободы, — Пушкин понимал это по-своему очень остро. Поэзия Пушкина вольнолюбива. Воистину -надо обладать кру­гозором бунтующего столоначальника, что­бы заявить, что поэзия Пушкина пронизана духом сервилизма.

Характер стремлений Пушкина к полити­ческой свободе определен конкретными историческими условиями. Он был лучшим сыном своего времени, но он был сыном своего времени. Передовые политические искания эпохи, дворянский революционализм декабристов, веяния Великой буржуаз­ной революции во Франции, антифеодальные тенденции, связанные с громким именем На­полеона, освободительные национальные дви­жения— все это накладывало отпечаток на миросозерцание и мирочувствование поэта, из всего этого он черпал полной пригорш­ней, формируя свой идеал достойного чело­века существования. Независимый и просве­щенный поэт бросал задорный вызов само­державию. Его возмущал дух политического раболепия, господствовавший во всех слоях общества того времени, особенно бивший в нос в сопоставлении с мятежной атмосфе­рой кружков декабристской молодежи. Про­снувшееся чувство личности и собственного достоинства не мирилось с азиатским про­изволом и мракобесием, с политикой, счи­тавшей за образец аракчеевские военные по­селения. Гарантии достоинства личности могла дать только политическая свобода. Образцы духа независимости Пушкин видел, главным образом, в среде боровшихся против само­державия дворянских революционеров, де­кабристов. Он презирал толпу имущих и чиновных холопов, льстецов, сенаторов, пре­лестниц, седых старцев и малых детей, ве­рой и душой стремившихся за колесницей временщика, деспота Аракчеева. Это позорное зрелище вызывало в нем обостренное чувство политического негодования.

Я сердцем римлянин, кипит в груди свобода,

Во мне не дремлет дух великого народа...

«Свободой Рим возрос — а рабством погублен».

(«К Лицинию»,)

 

Карьеризм, тщеславие и идеал официаль­ного общества самодержавной России Пуш­кин презирал даже тогда, когда он видел их проявление в среде задушевно любимых им лицейских товарищей. Оканчивающие лице­исты выбирали себе карьеру, — кто военную, кто чиновную, кто дипломатическую. Один Пушкин оставался равнодушным перед пер­спективой успехов на царской службе:

Равны мне писари, уланы,

Равны законы, кивера,

И не ползу в ассесора.

(«Товарищам».)

Пушкин предпочитал идти иным путем, чем другие лицеисты, не потому только, что он противопоставлял призвание поэта дру­гим родам деятельности, открытым для юно- шей-дворян. Представление о счастьи, бес­печности, благословенной лени, матери поэ­тических мечтаний, он связывает с красным колпаком политической свободы. Службу царю он рассматривает только как принуди­тельную возможность наказания за вольно­мыслие. В том же стихотворении «Товари­щам» он говорит:

Друзья!

Немного снисхожденья—

 Оставьте красный мне колпак,

Пока его за прегрешенья

Не променял я на шишак...