Лидия – об Иване андреевиче, о Тане и о Таниной семье

 

Таня заманивала меня по телефону:

– Лида, приходи к нам вечером в девять часов, только обязательно! И угадай, кого ты увидишь!

Вечером в девять на Якиманке, в их уютной коричневой гостиной, я увидела Ивана Андреевича.

Он уже начал седеть, но красив и величав был необыкновенно – с прямокрылым лбом под океанским прибоем черных кудрей; нос граненый, глаза нарисованные и борода водопадом, как у Леонардо да Винчи! Ну и человек! И он сделал вид, будто узнал меня. Тем не менее я сказала:

– Иван Андреевич! Не делайте вида, будто вы узнаете меня. Вы не можете помнить всех ваших студенток.

Он сказал:

– Не могу. Запоминаю только будущих докторов геологических наук. А их немного. Сегодня вы у меня второй навстречу.

– А первый кто, Иван Андреевич?

– Вы – первая, Лидия Максимовна. Другой доктор – мужчина, мужичок даже. Лоцманок. Утром приходил ко мне.

– Что это – лоцманок? Фамилия? – спросила Таня.

– Профессия. Я его так называю, потому что он был моим лоцманом на притоках Северной Двины, когда едва возвышался над столом. Сейчас я его учу нефтяной геологии, а сначала‑то, лет двенадцать назад, он меня учил.

– Оригинально и неправдоподобно, – сказала Таня.

– Сколько же ему лет было, когда ты плавал в тех местах? – спросил отец Тани, Антон Елисеевич.

– Да ребенок был.

– Расскажите, Иван Андреевич! – попросила мать Тани, Полина Сергеевна. – Вы всегда рассказываете необыкновенное о ваших студентах. Можно подумать, что в Нефтяном институте одни вундеркинды.

Иван Андреевич положил длинные пальцы на скатерть и поглядывал в одну сторону на меня и в другую сторону на Таню и на Полину Сергеевну и прислушивался к нам, когда мы даже молчали, а он рассказывал, – такой внимательный и незаметно иронический, что уж мы, все женщины за столом, не сводили с него глаз.

– Тогда я толкался на северных реках. Пришлось сплывать на плоту, за отсутствием каких‑либо подходящих судов для экспедиции. Но пароход или плот, а без лоцмана плавать нельзя, особенно на порожистых реках. Реки Севера к тому же до революции не были обставлены знаками фарватера, указывающими главную струю течения и наименьшую глубину. Читали вы, что писал Марк Твен о лоцманах? Это – труднейшая профессия и безусловно развивающая интеллигентность вместе с наблюдательностью… Память необыкновенную вместе с силой воображения. Хороший лоцман воспитывался с детства.

Плоты движутся медленно. Занятие лоцмана требует терпения, а говорить почти не с кем, не о чем и незачем – только подать команду, которая беспрекословно исполняется.

Тяжеленный и неповоротливый плот на быстрых, порожистых реках требует безошибочно точного управления. Одна или две пары слабых человеческих рук не в силах быстро и верно направить плот, когда порог или камень уже виден глазам. Лоцман, прежде чем видит, – наперед и безусловно должен знать и рассчитать остаток расстояния до подводного, невидимого камня, изменчивую скорость воды и ветра и непостоянную, слабнущую силу рук на гребях… Это значит – все расчеты у лоцмана должны быть уже в памяти чувств, направленных и зорких.

Лоцманы нередко таскают с собой сыновей с пятилетнего возраста для приучения и передачи наследственного знания реки. У меня был такой лоцманок, знакомый с рекой, как чайка, – из скорлупок. На Выми‑реке порекомендовали зырянина Васю, притом утверждали, что на Выми Вася чуть ли не лучший лоцман.

Но стоило посмотреть на прославленного лоцмана Васю, чтобы весьма и весьма засомневаться, доверить ли ему судьбу экспедиции, а может быть, и людей… На помосте плота стоял льноволосый мальчишка в одной холщовой рубахе до пят – голый и нищий, как чайка. Эта обширная материнская рубаха на нем хлопала под холодным ветром, так что всем, кто смотрел на него, становилось тепло.

– Холодно! – поправила Таня.

– Сердитый ветер теребил худенькое тельце в рубахе и не давал ему ни мира, ни перемирия, но мальчик не сдавался, не обращал даже внимания. Так что все, кто смотрел на него, начинали испытывать иллюзию, будто бы ветер вовсе не холодный…

С этим Васей мы поднялись на перевал и вышли к верховью реки, которую Вася назвал Жирной. На карте ее название Шомбуква.

Молодые сотрудники экспедиции, интересовавшиеся всякой экзотикой и фольклором, спросили, почему такое название у реки. Вася ответил: «Потому что жирная». Молодежь острила по этому поводу и забавлялась.

В верхоньях мы свалили лес под руководством Васи, сплотили плот и пустились в плавание по Жирной.

Плыть я хотел до определенного места, а затем пойти через водораздел. Я предупредил об этом Васю. Когда мы достигли намеченного места, я сделал ему знак пробиться к берегу. Вася посмотрел на меня, но не подал команды гребцам.

Я подошел к Васе и громко сказал, что надо здесь пристать. Нам надо искать нефть, а вовсе не кататься на плоту по малоприятной реке с нелепым названием. Мальчишка, не отводя глаз от воды, спросил, что такое нефть. Плот снесло дальше вниз.

«Эй, к берегу!» – закричал я гребцам.

Плот был собственный экспедиции, я платил деньги гребцам и самому лоцману, я был хозяин. Но гребцы подчиняются команде лоцмана и ничьей другой команды не слушают. Гребцы слушали голос мальчишки и не обращали ни малейшего внимания на меня. Они повели огромными рулевыми веслами из целых стволов и ввели плот в быстрину главной струи.

«Поднять весла! – воскликнул мальчишка. – Все на балаган!»

Гребцы вытащили бревна‑весла и закрепили их, чтоб не смыло волной. Все поторопились залезть на помост. Признаюсь, я схватился за флагшток на балагане, когда увидел громадные пороги, к которым неудержимо теперь стремился плот.

Мы были оглушены рычанием, клекотом и шипением воды. Женщины сами не слышали, как они визжали.

– А как же вы слышали? – сердито спросила Полина Сергеевна.

– Беру свои слова обратно. Я это высказал как предположение.

– Какой живописатель.

– Мама, но Иван Андреевич извинился же!

– Все в страхе глядели на пенные буруны, появившиеся со всех сторон. Над нами пролетел ливень брызг. Мне даже показалось, что галлюцинирую, что меня забрызгало нефтью… Плот нырнул, только помост возвышался над водой, и в следующее мгновение плот спокойно плыл по тихому плесу. Беспамятная река была полноводна, широка и невозмутима. Ветер трепал Васину рубаху, а лоцман в ней стоял крепко, – натурщик для скульптора. Гребцы сдвинули греби в воду. Вымокшие геологи озирались и начинали уже сомневаться в подробностях того, что произошло.

«Поносну и корму вправо!» – скомандовал лоцман.

Студенты закричали:

«Смотрите, Иван Андреевич!»

«Стой, стой, – поспешно сказал я лоцману, – причаливай, голубчик».

Я смотрел на радужные пятна, покрывшие воду. Плот прибился, гребцы соскочили на берег и замотали канат на ближайших деревьях. Река текла черная, широкая, с радужными разводами нефти.

 

Глава 2

ИЗУМИТЕЛЬНАЯ ИДЕЯ

 

– Что говорить, зрелище было волнующее, как для авантюристов Майн‑Рида зрелище реки, устроившей свое ложе на чистом золотом песке. Если вы читали в детстве…

– Я читала и волновалась безумно, – поспешно сказала я, – а сейчас волнуюсь еще больше!

– Я спросил, где начались эти пятна, но мои коллеги прозевали не меньше, чем я. Ответил мальчишка:

«Сразу от порога».

Я схватил его за ухо:

«Ты почему не прибил плот выше порога, где я велел?»

Малец смотрел испуганно, и угадайте, что он ответил.

– Там нельзя было, – быстро сказала Таня.

– Позвольте мне, Иван Андреевич! – воскликнула я. – Я бы хотела угадать! – У меня билось сердце от желания угадать. – Он хотел спросить ученых людей о жирных пятнах на реке.

– Угадала! – сказал Иван Андреевич с удовольствием. – «Еще хочу узнать, – заявил дерзко мальчишка, – почему земля в берегах узором вяжется?»

Его ухо было в моих руках, но он спешил высказать свои главнейшие вопросы в жизни, которые были для него важнее целого уха.

Иван Андреевич взглянул украдкой на часы. Я ужаснулась:

– Иван Андреевич! Неужели вы не скажете, чем кончилось?

– Конец ты знаешь, – сказала Таня. – Этот рыбак учится в Нефтяном институте.

– Земляк Ломоносова! – вырвалось у меня, не знаю почему и откуда взялось. Я покраснела.

– Таня, ты начинаешь ругаться, – сказала Полина Сергеевна.

Таня уже ревновала. Она не только перепутала его профессию, чтобы выразить пренебрежение. Она не сказала, как мы обычно говорили: «Он учится у Ивана Андреевича». Она не хотела, чтобы он учился у Ивана Андреевича, этот удивительный мальчишка. Иван Андреевич сказал:

– Таня, не ревнуй. Ты одна занимаешь в моем сердце место целого института.

– А зачем же он приходил к вам сегодня?

– Таня! – вскричала я.

– Таня, сколько тебе лет? – сказала Полина Сергеевна.

Антон Елисеевич хохотал.

– Вася решил будущим летом найти нефть в кембрийских пластах в Якутии и пришел объявить мне свое решение.

Иван Андреевич не прочь был подразнить Таню. Она разъярилась.

– А в кембрии как раз и нет нефти, – презрительно сказала Таня.

– Ты в этом уверена, Таня? – спросил Иван Андреевич.

– Внимание, дочка, здесь экзаменуют! – сказал Антон Елисеевич.

– Абсолютно уверена! – заявила Таня и скороговоркой высыпала с язычка все решительно латинские названия кембрийских рачков и по‑ученому заключила: – Отсюда следует, что в кембрийский период животный материал для образования нефти имелся в небольшом количестве и не мог послужить для возникновения значительных залежей, которые было бы выгодно разведывать и эксплуатировать.

– Что скажешь, Иван Андреевич? – хвастливо спросил Антон Елисеевич.

– Ничего не скажу. Дочка красавица… и начетчица.

Таня страшно обиделась, и любящий отец вступился за нее:

– Позволь, Иван Андреевич, все, что она говорит, соответствует твоим лекциям. Ты же сам говорил, что если и были месторождения в кембрии, то они должны были выветриться за миллиард лет.

– Это самое я и говорю своим студентам. Таня мне поверила и отчитала мою премудрость, как молитву. А Вася, понимаете, не верит, не соглашается со мной и со всей сегодняшней наукой. Значит, быть ему доктором… Достаточно ему для этого сдвинуть науку с ее сегодняшней точки…

– И вы пошлете его в Якутию? – вскричала Таня. – Как его фамилия?..

– Танюша, ты бы обратила внимание, как он заставил меня спуститься через пороги, чтобы объяснить ему нефтяные пятна. Тогда он был моим лоцманом. А теперь‑то я его лоцман, а?.. Его фамилия Зырянов.

– Зырянов? – с удивлением воскликнула Таня.

После ухода Ивана Андреевича я сказала отцу Тани:

– Архангельский тоже утверждает, что в Якутии должна быть нефть.

– Академик Архангельский, – аккуратно поправил Антон Елисеевич, – не утверждает, а предполагает и при этом указывает на левые притоки Лены именно потому, что там имеются послекембрийские отложения.

Я сказала:

– Антон Елисеевич, знаете, мне пришло в голову: бог с ним, с кембрием. Но это изумительная идея – найти нефть в Якутии! Пусть не в кембрии… Геологический институт прославился бы такой находкой!

Антон Елисеевич посмотрел задумчиво и ничего не ответил.

Я подошла к шкафу и порылась в полке «Север». В одной книжке, изданной в 1919 году, прочла:

 

«Зыряне отличаются большой предприимчивостью и энергией… которая проявлялась уже в активном освоении местности. Повсюду, где поселился когда‑либо зырянин, он немедленно давал воде и месту свое название, – всем водам («ва» – вода по‑зырянски) от Урала – от реки Оби до Москва‑реки: Обва, Косьва, Лысьва, Сосьва, Чусва (Чусовая), Ува, Москва (Коровья река)…»

 

Даже в дневнике…

Нет, стыдно написать.

Нет – никому. Даже – себе…

Даже в этой заветной тетради, в переплете с тайным замочком…

Ведь это у королевичей принято было влюбиться по портрету или по молве… Смешно для советской девушки!

Но так хочется полюбить…

А я не королевна, я – аспирантка!

Хвастаюсь. Перед кем!.. Перед собой – и под замочек!

Вспомнила, откуда я взяла «земляка Ломоносова». Из «письма номер один» многоуважаемого Бернарда Егоровича Небеля.

Неужели Н. писал о Зырянове? Можно выяснить через Таню: был ли З. на Байкале минувшим летом?

 

Глава 3

ЖДАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ, ИМЕЯ ВСЕ КНИГИ В РУКАХ?!

 

Огромное нетерпение овладело Зыряновым, когда он начал учиться и понял, как много времени упущено. Он проучился три месяца на подготовительных курсах для поступления в вузы, но пришлось и в эти три месяца выезжать по командировкам комсомола для проведения коллективизации. Дело было в 1930 году. Все же он сдал за первый курс… Правильнее сказать – преподаватели приняли от него зачеты.

В то необыкновенное время, почти уже легендарное и давно неправдоподобное, когда больше учились взрослые, чем дети и юноши, преподаватели не столько принимали зачеты от студентов, сколько принимали во внимание студента – его огромные общественные задачи (называемые «нагрузками»), партийность, возраст – и по совокупности отмечали в зачетной книжке: «уд» – что означало «удовлетворительно».

Итак, Зырянов сдал зачеты и подал заявление о желании учиться в Московской Горной академии. Заведующий краевым отделом народного образования изумился и сказал студенту, что на подготовительных курсах существует второй курс, который тоже надо окончить, прежде чем поступить в вуз.

Перед заведующим стоял довольно щуплый молодой человек, лет двадцати четырех, с незначительной внешностью, с хорошими батрацкими манерами (подтверждавшими без документов отличное классовое происхождение) и революционной смелостью во взгляде и речи. Начал учиться, когда впору жениться, проучился всего шесть лет…

Заведующий прервал его автобиографию:

– Ты сам говорил, что проучился два месяца в этом году. Наверно, так было и все шесть лет?

– Иначе и не могло быть в наше время! – воскликнул Зырянов. – Но вы хотите, чтобы я еще десять месяцев не учился!

– Пойми, товарищ, что ты не сможешь учиться в Горной академии – тебе не хватит знаний. Надо подготовиться…

Зырянов ответил, что он оставался неграмотным до восемнадцати лет; должен был памятью набирать житейский опыт и не забывать ни одного замеченного камня в реке – а замечать надо было все камешки, не упускать ни одного услышанного слова.

– Так что теперь и прочитанные слова с одного взгляда на страницу, и объяснения учителя, схваченные даже краем уха, на лету, остаются в уме на всю жизнь!

– Допустим, что так, – сказал заведующий. – Ты окончил начальную школу за одну зиму, учился во второй ступени тоже одну зиму, что ли?.. Это уже дает основание для поступления в вуз. Почему же ты пошел на подготовительные?.. Значит, ты сам сознаешь недостаточность знаний своих.

– Я бы и в прошлом году поступил в академию, если бы мне дали командировку. Чего не хватит – ухвачу на ходу. Но мне не удалось окончить начальную школу. Доучиться до аттестата во второй ступени тоже не пришлось. Что мне делать?.. Я поступил на подготовительные курсы.

Заведующий читал его анкету.

– Если бы ты учился во второй ступени, как все учатся, ты бы окончил и получил аттестат. Но ты одновременно учился – или старался учиться – в совпартшколе и даже еще в педтехникуме. Поэтому нигде не закончил полный курс.

– Заведующий второй ступенью говорил то же, что и вы. – Но Василий слышал это от многих и уже видел их правоту – и оставался при своем. – Я не мог не учиться. Второй ступени мне не хватало… Но если бы не общественная работа, я бы успел во всех трех!

Краевой отдел народного образования отказался послать его в Москву до полного окончания курсов, но согласился отпустить в Молочный институт в Вологде. Вася начал учиться в Молочном и стал подавать одно заявление за другим в краевой отдел и в крайисполком до тех нор, покуда крайисполком не вынес специальное решение командировать его в Нефтяной институт. И он поехал в Москву.

«Радость была неописуемая, товарищи, когда я сдал и был зачислен!..» – писал он своей комсомольской ячейке на родину, в село Вымьваиль.

Тут были все камни, все музеи перед его глазами! Все лаборатории он «облазил до основания». Успел несколько часов по математике «ухватить» в университете. Слушал курсы при Политехническом музее – там он посещал лекции по психологии и физиологии. Особенно интересовал его такой предмет: законы работы мозга… Не считаясь с программой, он слушал лекции выборочно уже в трех местах и хотел бы слушать во всех вузах Москвы. Медицина! Это же страшно интересно! И это же очень важно знать!.. Может, попробовать?.. Успеть?.. Законы физики стали его личными врагами, острил Зырянов: не пускали одновременно находиться в нескольких местах.

Он уже успел познакомиться со всеми студентами на своем курсе, в своем общежитии, на всех пяти курсах академии; узнал их учебные и прочие интересы, партийные и комсомольские их взгляды. Он, как электрический буравчик, забуривался в студенческую толщу, накаляясь в ней и грея ее, стремясь пройти ее всю. И все великие малости студенческой жизни тоже попали ему на глаза и хотя бы на малое мгновение приковали все его внимание, а следовательно, остались в его памяти. «Человека должно касаться все в доступном ему мире, – утверждал Вася Зырянов свой любимый девиз и повторял: – И во временно недоступном – тоже. Потому что недоступного нет; недоступно то, что не существует, а все существующее – доступно!» (то есть Вася Зырянов и другие должны сделать все существующее доступным, и как можно скорей). Торжествующая, победная жизнерадостность не оставляла его ни на день, ни на час, на лекциях, и на улицах, и в общежитии, до двенадцати ночи и до трех утра: удел баловней природы и общества, в сущности – радость здоровья и успеха, вдохновения и творчества… Та самая, что возбуждает у детей удивительное, восторженное и многозначительное чувство бессмертия! Такое интимное чувство… сокровенное и не подлежащее разглашению… К сожалению, рано, в отрочестве, теряемое у большинства, но удерживаемое гениями всю жизнь.

На первом курсе Василия выбрали секретарем факультетской организации комсомола и выбрали в члены общеинститутского бюро.

Комсомол организовал огромное количество бригад, особенно в помощь подшефным колхозам. Комсомол, и особенно вузовский, захвачен был энтузиазмом успешной коллективизации села.

В каждую бригаду старались включить Зырянова. Он только удивлялся и огорчался, втайне ликуя, огорчением обманывая ликование, скрывая его от себя и чуточку жалуясь даже, по‑мужицки вздыхая: «Что поделаешь, выбирают».

Между тем это происходило просто потому, что всем бросалась в глаза его жадность ко всему совершающемуся вокруг. Зырянов так очевидно боялся, что где‑то что‑то происходит без его участия и могут сделать недостаточно или не доведут до конца!.. Студенты кричали великодушно, снисходительно, насмешливо: «Дайте это Зырянову!» И он был счастлив и тоже кричал: «Хорошо! Дайте это мне!» Наконец‑то он вошел в замечательный мир мыслящего человечества, вечно юный мир, устремляющийся издавна туда же, куда и Вася стремился, – за тем же самым!..

Василий организовал две бригады помощи – трамвайному парку на Шаболовке и автобусному парку – для выполнения их плана. Нефтяной институт не мог допустить, чтобы план сорвался у ближайших соседей!..

И бесконечное количество раз Василий ходил по физическим и химическим лабораториям.

Он не мог ждать пять лет, имея все книги в руках, пока ему сообщат в порядке программы то, что содержали эти книги, – все, что стало уже известно человечеству до этих пор! Лихорадка познания трясла его, и он писал письма товарищам детства на Выми: «Часы, ночи, сутки – все слилось в один комок!»

Но чем больше становилось известно человечеству, тем больше появлялось поводов для удивления. Этого еще не знал Василий – судьба человечества была и его судьбой.

«Правильно наблюдайте факты, изучайте само явление в природе и сопоставляйте, – учил студентов Иван Андреевич. – Это единственный путь для геолога‑разведчика и для ученого».

Он не говорил: «Запоминайте факты»: это, он считал, подразумевается. Необходимость запоминать факты очевидна для каждого. Нельзя сопоставить факты, которые не помнишь. Если вы не научитесь запоминать, бесполезно и наблюдать; вы и не можете изучать.

Василий слушал с улыбкой удовольствия волшебные рассказы второкурсников о том, что Иван Андреевич знает наизусть каждую буровую скважину по всему СССР и ее историю.

«Позвольте, это вы про какой номер? Сто девяносто первый? Знаю». И начинает рассказывать об этой скважине: когда она «забурилась», что она встретила по пути, все неполадки во время ее бурения и в эксплуатации.

Он знал всех буровых мастеров по имени и отчеству!

Василий считал, однако, что в этом нет ничего волшебного. Он объяснял это студентам:

– Иван Андреевич укрепляет свою память необъятным количеством фактов…

– Это укрепляет память?.. – с коварной серьезностью спрашивали студенты и хохотали.

– Да, конечно, – настаивал Зырянов, не смущаясь насмешками. – Иван Андреевич может сопоставить все факты, не допуская спекуляции и упрощения…

Великое удивление детства разрешилось без удивления – Василий узнал, каким образом нефть залила Жирную речку: поднялась на поверхность из глубины по щелям пористых известняков. Теперь это было для него азбукой геологии и почти не заняло его. Он был захвачен высшим удивлением, высшей загадкой самого возникновения нефти. Откуда она взялась в глубинах?.. И каким образом?.. Никто еще не ответил окончательно на этот вопрос.

«Самое главное – это подойти к природе образования самой нефти», – сказал Иван Андреевич и повторял это неоднократно.

На втором курсе Василий «занялся этим»: ответ на этот чисто научный, чисто теоретический вопрос будет иметь громаднейшее чисто практическое значение. Это будет почти готовый ответ на вопрос, где искать нефть, где она д о л ж н а быть… Василий Зырянов, лоцман и лесоруб, комсомолец и партизан, принужденный с детства к борьбе за жизнь, не мог отвлечься к чистой учебе – все его привычки противились мысли «отложить» борьбу до окончания учебы, оторвать учебу от деятельности.

Его записи лекций пестрели вопросами к профессору, возражениями профессору, замечаниями о применении положений науки для практики – сразу с указанием, где их применить. Он стремился сделать науку реально ощутимой для себя самого через быстрейшее получение результатов и облегчение труда человека, народа.

Поэтому он не удерживал свои мысли при себе, а сообщал их каждому товарищу, даже не очень желающему выслушать и пусть совсем не согласному… Удивительно, что его слушали все же.

«Люди мучаются, – думал Вася, – государство тратит народный труд на то, чтобы колоть землю где попало, наугад, в большинстве случаев напрасно: бурят десятки скважин и не находят нефти. А профессор Губкин дает, например, существование Второму Баку одним лишь тем, что отверг старую, неправильную теорию зарождения нефти непременно там, где она лежит сегодня. Нефть может перемещаться. Материнские пласты, где она зародилась, где находят нефть в Баку сегодня, в Поволжье и Приуралье лежат глубже пермских, сказал Губкин Иван Михайлович и этими словами указал Второе Баку в глубинах девона, под спудом пермских слоев.

Указал – да. Открыл… Но Второго Баку этим не создал. Потому что тысячи геологов и хозяйственных работников нефти, закосневших в старом, все еще не верят в древнюю нефть и сопротивляются изо всей силы, не дают развиваться Второму Баку. Как убедить их? Чем их донять?

Только одним: докопаться до основания в этом вопросе. Надо непременно докопаться до происхождения нефти, а следовательно, до основания жизни на Земле, до кембрийских слоев. И пройти весь кембрий, до кристаллического фундамента осадочных слоев земной коры».

Василий обратился с вопросом к Ивану Андреевичу, большому специалисту и большевику. Почтительно склоня голову, ссутулясь и глядя снизу вверх, он спросил:

– Почему не может быть нефти в кембрии?

Иван Андреевич ответил:

– Вам говорил об этом Губкин или будет говорить. Чем древнее осадочная порода, тем меньше в ней органических остатков. В кембрийских слоях органического нефтеобразующего материала, по‑видимому, недостаточно было.

– По‑моему, Иван Андреевич, это не совсем правильно! – вдруг взволнованно сказал студент Зырянов.

Студенты стали смеяться, и возможно, что большой ученый удивился. Но вежливо сказал ученому‑второкурснику:

– Интересно услышать ваши соображения.

Василий поднял голову и ответил речью длинной и страстной. Во всех вышележащих слоях примешивается нефть из нижележащих пород, говорил он, и природа образования нефти в каждом слое запутана… А кембрий является горизонтом, ниже которого нефть не могла образоваться!..

Он выпрямил спину и твердо закончил:

– Поэтому я считаю необходимым для себя раскрыть и объяснить природу не из предположений, а из нее самой!

Иван Андреевич с большим старанием вникал во взбудораженные фразы. В них не было новых для науки соображений, но профессор не указал на это. Он даже не улыбнулся на «я считаю». Он остерегался связать, задержать ищущую свободную мысль ученика и сказал ему бережно, деликатно и уклончиво:

– Конечно, ничего не бывает такого, что позволило бы категорически утверждать невозможность новых открытий…

Фраза эта показалась Василию удивительно ободряющей, он с благодарностью запомнил ее на всю жизнь…

– Если таково положение, – воскликнул он пылко, – тогда, Иван Андреевич, еще рано сбросить со счетов кембрий! Я буду работать!

 

Глава 4

«РАБОТАТЬ, РАБОТАТЬ!.. СНАЧАЛА ДОУЧИТЬСЯ НАДО!»

 

Иван Андреевич прошелся глазами по аудитории со стариковской сердитостью.

«Работать, работать!.. Сначала доучиться надо!» – подумал, вероятно, Иван Андреевич, мысленно обращаясь ко всем студентам, потому что все были такие же, как Зырянов, труженики с детства, пришедшие в высшее учебное заведение с крохами среднего образования и с неукротимой жаждой получить все знания человечества, в то же время с непреодолимой привычкой взрослых людей к ежедневной практической деятельности. И эта великолепная потребность мешала им учиться. Настолько мешала, что третья часть студентов ушла из института или удалена была из‑за академической неуспеваемости. Это означало, что институт на треть работал впустую.

Было специальное решение правительства об учебе и производственной работе в вузах. Партийная и комсомольская организации боролись как могли за дисциплину учебы, но в то же время и за участие каждого студента во всей жизни государства… Это было трудно.

Многих студентов пришлось удалить из института из‑за академической неуспеваемости. Многих разгружали вплоть до освобождения от выборных должностей, чтобы не пришлось исключить из института.

Студенты принимали обязательство удержаться в институте, но не оставляли шефства над нефтяными районами, над колхозами и продолжали посылать бригады помощи на механические заводы, снабжавшие оборудованием трамвайный парк и автобусный парк… Бюро комсомола выпустило специальные тетради для каждого студента, где записывалось количество часов, использованных на общественной работе…

К концу второго курса Зырянова избрали в члены партбюро и секретарем общеинститутского бюро комсомола.

Секретарем факультетского бюро, на место Зырянова, избрали Сашу Кучумова – товарища и полную противоположность Васе. Можно представить себе, как они работали: взбудораженный, с неистощимой нервной энергией, Вася неудержимо устремлялся к самым дальним целям, развивая огромное давление на окружающих, ставил труднейшие задачи в самый тяжелый момент и страстно требовал самых напряженных усилий в учебе и в общественной работе… А слабый здоровьем, чернявый и худенький Саша, склонный к туберкулезу, неуступчиво продумывал Васины преувеличения и «волевые задачи» и холодно, немногословно произносил:

– Мы все говорим о больших целях и о наших скрытых силах, но это не делает дела. Не идеи Васи приведут нас к этим целям, а партия, комсомольская организация, приложение сил к делу. Где эти силы? В нас. Так вот, надо их извлечь.

Саша старался ладить с ребятами и терпеливо налаживал их на комсомольские дела. Он советовался с партийным бюро и мобилизовал факультетский комсомол и с ним студенческий народ, – а там у него и Вася был учтен и полностью использован, как лучший ударник учебы, первый отличник института и самый активный общественник.

Контроль тетрадей поручен был Зырянову.

Василий отчаянно недосыпал, и все же ему казалось, что времени и сил у него должно хватить на все. На комсомольцев он может возложить любые задачи, казалось ему. И никогда он не думал, что хотя бы один комсомолец провалится. Он никогда не боялся ни за одного комсомольца.

Когда он чувствовал, что человек не в силах, не в состоянии выполнить задачу, – немедленно подсылал ему помощь.

В институте было 900 комсомольцев, когда Василий «начал наступление». Ежедневно он вызывал для разговора всех отстающих по какому‑нибудь предмету, требуя отчета от каждого о состоянии его учебных занятий и о плане его академической и общественной деятельности, об увязке и совмещении многоплановой жизни студента и комсомольца.

Комсомолец обязан был сыскать Зырянова, где бы он ни был, – если не сумел прийти в часы приема. И Зырянов слушал его в любой обстановке.

– Где Зырянов?

– Пошел в Шестигранник, – это значит – в столовую, в шестигранном зале, внизу.

– Давно пошел?

– Час назад.

– А тогда я успею его догнать, – и догнал, потому что на этом недальнем пути Зырянова встречали и догоняли многие.

Они догоняли Васю не только затем, чтобы «отвязаться», – наоборот, они пользовались случаем «привязаться» к интересному человеку, в чьей голове отзывалась громко каждая мысль. Василий вслушивался в собеседника всею душою, ищущею познания… Каждое слово наводило на собственную мысль… Не удивительно, что множество воспоминаний у Зырянова будет начинаться словами:

– Иду в Шестигранник…

Тут же он раскрывал тетради, присаживался. Брал карандаш у комсомольца, увлеченный разговором, клал карандаш в карман и брал другой карандаш у следующего. Секретарь набрасывался на слабости комсомольца с жадной нетерпимостью, с восторгом одушевленного электрического тока, нашедшего пустую лейденскую банку.

Но это была и не пустая, и не лейденская, и не банка…

И каждому секретарь бюро говорил щедрую речь об уменье «сочетать и совмещать», отличать важное от второстепенного. Говорил с прямолинейным пафосом:

– …И действительно, есть люди, которые не сумели сочетать и совмещать производство, учебу и общественную работу, – это плохие личности, но они сформировались у нас! Есть такие организаторы, которые не сумели сделать этого, и у них ничего не получилось. Значит, они были плохими организаторами!

Обеденный перерыв был самым насыщенным временем дня – час пик – и существовал, понятно, не для обеда. Чтобы Вася мог во время перерыва просто пройтись с товарищами, погулять по Большой Калужской?!

– Как протекает жизнь, Вася? – весело прокричал дружок Алиев, пробегая мимо.

– По теории Бернулли, – быстро ответил Вася. – Как идет поток, когда струя попадает в канал, в турбинный канал?.. Что делается с потоком? Одна нога – на пути в Шестигранник, а другая в библиотеке, а голова черт знает где. Наверно, в кембрии!

– Ого, значит, ты уже пообедал, Вася?

– Нет, но они, – он протянул руку, – они уже отобедали и все вместе насыщают меня своим стремлением к познанию.

– Товарищ Зырянов, а это не причинит вам тяжести в желудке?.. – услышал милый, ехидный голосок и живо поискал глазами в толпе.

– Нисколько! Ни малейшей! Я чувствую себя совсем легким. Как пух! Если вы все разом дунете на меня, я взлечу! Такое у меня творческое состояние подъема – а это же есть главное! Это – результат стремления к познанию…

 

Глава 5

ЖИЗНЬ ПО ТЕОРИИ БЕРНУЛЛИ

 

О, этот милый голосок сделал пламенное вдохновение Зырянова вовсе неугасимым. Теперь Вася ораторствовал, как вулкан, затяжным залпом, никто больше не мог прорваться и задержать своей жалкой репликой революционный поток, лаву мысли. И все же Саша Кучумов сделал это.

– Вечный подъем без спусков, творчество без материальных последствий, – охладительно сказал чернявый и худенький Саша Кучумов.

«Так ли это?..» – мгновенно задумался Василий, пронизывая Сашу Кучумова сверкающим взглядом… Это интересно! Надо продумать…

– Почему без последствий? – вступился милый голосок. – Само познание является творчеством. И творением. Если оно активно, конечно.

– А пассивного познания и не бывает…

– Интересно мыслит Кучум, – заговорил сразу с угрозой дружок Алиев. – Коммунизм зовет нас именно к вечному подъему, а Саша призывает к подъему со спусками? Прелестная осмотрительность. Но непартийная! Небольшевистская!

– Когда спускаются в Шестигранник и по дороге начинают запускать большие слова о вечном подъеме, я чувствую себя неловко, – внятно сказал, с отчетливой интонацией, черненький Саша Кучумов густым своим голосом, суровый и хладнокровный. – Мы еще только учимся творить и ничего не сотворили пока. А летаем налегке, не пообедавши. И не желаем спуститься хотя бы в столовую, чтобы сделать одно маленькое дело, но тоже необходимое. Вечный подъем – это хорошо, когда он совершается без отрыва от земли, что важно особенно для геолога‑нефтяника… Не то он выпустит из пласта весь газ и не поднимет ни тонны нефти. Вечный подъем нефти – вот наше творчество в будущем. А без нефти – это вечное улетучивание газа.

– Итак, ясно: геолог без желонки подобен воздушному шару без корзинки, – сказал милый голосок профессорским тоном и продолжал, поощряемый смехом: – Состояние же в Нефтяном институте не является творческим состоянием.

– Дорогие, я вас примирю! Иначе мое кавказское сердце разорвется! – закричал Алиев. – Зырянов и Кучум, противники‑друзья: вы правы оба, и только оба вместе! Но вы оба рискуете стать глубоко неправыми, если поддадитесь одной из этих двух противоположных точек зрения! Но вечная их схватка без одоления дает победу единству творчества! Этому учит нас диалектический материализм! Все дело в партийной душе коммуниста! У нас есть партийная заинтересованность в непрестанном познании и в бесперебойной материальной отдаче познания! Всем ясно?.. Вася, иди обедать!

– А ты, Соболева, зайди после занятий, – сказал Зырянов.

– Зачем? Я ведь получила задание.

– Я уточню.

– Задание очень точное.

– А ты все‑таки приди!

– Товарищи, я чую, – сказал Егоров, пожилой рабфаковец, – я своим пролетарским чутьем чую злоупотребление выборной должностью.

– Валя, не иди! – крикнула Таня Синицкая.

– А ты думаешь, Егоров, я с этим посчитаюсь?

– У тебя жена есть в Соликамске.

– Это далеко, Егоров!

– Егорову все известно.

Все два часа Вася шел обедать. Пока не встречал уже тех, которые догнали и обогнали его и теперь возвращались последними из столовой.

– Вася, куда ты идешь?! Уже столовая закрыта.

И он бежал на лекции. Аудитории встречали его смехом:

– Зырянов ведет наступление! – Из всех его карманов торчали карандаши.

– Сколько насобирал, Вася?..

Он уверял, будто бы собрал двести, триста карандашей. Может быть, и собрал бы двести, если бы столько влезло в карманы.

– Берешь у него карандаш и пишешь ему задание прямо в его тетради; что ему делать – на месяц. И в своем блокноте отмечаешь, для контроля… А пока пишешь – уже привык к карандашу, он уже твой! – кладешь в карман. И студент привык: ты все время писал этим карандашом!..

Но «первоначальное накопление» заканчивалось в первом туре «наступления». Во втором туре, в конце месяца, студенты прих