Еврейская пуля для Симона Петлюры

Должен признаться, что над этим разделом протокола допроса мне пришлось изрядно потрудиться. То ли потому, что следователь Шейн был не очень грамотным человеком, то ли история Петлюры его не очень интересовала, но все, что касается этого сюжета, изложено как-то отрывочно, сбивчиво и откровенно безграмотно. Поэтому я позволил себе историю Симона Петлюры, если так можно выразиться, несколько беллетризировать и рассказать ее не от первого лица.

То, что творилось на Украине в начале прошлого века, напрямую связано с именем Симона Петлюры. Его далеко не бедный отец, который занимался извозом, решил хотя бы одному из своих девяти детей дать образование и отдал Симона в Полтавское духовное училище. Живой и любознательный подросток, который был вовсе не Симоном, а обыкновенным Семеном, но предпочитал, чтобы его называли на греческий манер, о карьере священника и думать не думал, но он понимал, что без образования ничего путного в жизни не добьешься, и потому учился не за страх, а за совесть.

Ко всему прочему, Симон был приличным скрипачом и руководил музыкальным кружком. Однажды, когда встречали знатного гостя, он сыграл не то, что положено по церковным канонам, проще говоря, народную песню, за что был вызван на ковер архиерея. На увещевания седобородого старца Симон ответил дерзостью. Тот пришел в негодование и, назвав грубияна колобродником, повелел из семинарии его вышибить.

Переживал Симон недолго: он тут же вступил в Революционную Украинскую партию и вскоре стал таким неистовым националистом, каких ни до ни после него не было. Его врагами стали москали, то есть русские, и, конечно же, евреи. Идеалом государственного строя он считал Запорожскую Сечь, казаков — кровью нации, а Украину видел абсолютно независимым и никак не связанным с Россией государством.

Среднего роста, сухощавый, иногда просто костлявый, с бледным желтоватым лицом и синяками под тазами, с папиросой в тонких губах, на которых часто играла скептическая усмешка, — так описывали его современники, — Симон мотался между Киевом, Екатеринославом, Львовом, Москвой и Петербургом, издавая журналы, редактируя газеты и горячо поддерживая прокатившиеся по России еврейские погромы. Самый страшный из них, кишиневский, унес тысячи жизней. Но ведь евреев вырезали целыми семьями не только в Кишиневе, но и в Белостоке, Одессе, Ростове-на-Дону и во многих других городах необъятной Российской империи.

Потом прогремело организованное киевскими черносотенцами «дело Бейлиса» — по обвинению Менахема Бейлиса в ритуальном убийстве русского мальчика. Суд присяжных Бейлиса оправдал, но погромы не прекратились.

Как показало время, все эти ужасы были лишь прелюдией к попытке «окончательного решения еврейского вопроса». Многие считают, что эту формулу придумал Гитлер. Нет, ее автором является Петлюра, а Гитлер всего лишь последовательный продолжатель его чудовищной задумки. Кстати говоря, окончательное решение русского вопроса—тоже идея Петлюры, ведь русских он уничтожал не меньше, чем евреев.

Но до этого еще надо было дожить. Когда началась мировая война, Петлюра нашел способ не попасть на фронт и благополучно отсиделся в тылу, работая в Союзе земств и городов. Но как только в Петрограде сверти царя, Петлюра тут же оказался в Киеве, принял участие в создании Центральной рады и стал военным министром Украины. Своей главной задачей он считал создание украинской армии, то есть отрядов гайдамаков и вольных казаков, а потом — провозглашение независимой Украины.

Это стало возможным лишь после прихода к власти большевиков. Некоторое время между Лениным и Петлюрой шла довольно острая дискуссия об условиях предоставления Украине самостоятельности, но после разгона Учредительного собрания Центральная рада провозгласила полную независимость Украины.

С этим было несогласно население промышленных районов Украины, которое ориентировалось на Россию. Украина раскололась надвое: в Киеве—Петлюра, а в Харькове — советское правительство. Это привело к беспощадной братоубийственной войне. В этой ситуации Петлюра вел себя как кровавый маньяк и беспринципный политик. Например, после разгрома восстания в Киеве он лично руководил расстрелом рабочих завода «Арсенал». А когда в Киев вошли красные части, Петлюра заключил сепаратный договор с немцами, по которому Германия признавала независимость Украины и обязывалась оказывать ей помощь «в борьбе с большевизмом». Но немцы сделали совсем не то, на что рассчитывал Петлюра: они разогнали Раду и поставили у власти генерала Скоропадского, который обрел титул гетмана Украинской державы.

Петлюра оказался не у дел, начал бунтовать, его даже арестовали, но вскоре выпустили. После ноябрьской революции в Германии, когда немцы начали отвод своих войск с территории Украины, Петлюра снова оказался на коне: с согласия германского командования гетмана Скоропадского свергли, а в Киеве была образована так называемая Директория, фактическим руководителем которой стал Петлюра.

Это был самый дикий, самый мрачный и самый кровавый период в истории Украины. Для начала петлюровцы разогнали профсоюзы, а их руководителей расстреляли, затем запретили какие-либо съезды и собрания, пригрозив за ослушание смертной казнью. Коммунистов отлавливали днем и ночью и тут же, без суда и следствия, ставили к стенке. Говорить по-русски и тем более преподавать русский язык в школах было строжайше запрещено. Специальным указом было объявлено, что самая великая нация — украинская и, дабы сохранить ее в чистоте, украинцы обязаны жениться только на украинках.

Потом Петлюра подошел к карте и объявил, что отныне Украину надо называть не просто Украиной, а Великой Соборной Украиной, границы которой будут простираться от Балтийского до Черного моря, включая Бессарабию, Донскую область, Кубань, а также Воронеж, Курск и другие города ненавистной России. Жить в этой стране он разрешит только украинцам. Поэтому всех евреев—к стенке! Всех русских, которые смотрят в сторону Москвы, тоже к стенке.

Что тут началось! По малейшему подозрению людей хватали прямо на улице, врывались в дома и квартиры, детей убивали на тазах у родителей, а родителей вешали только за то, что их фамилия звучала не по-украински. Самое удивительное, эти зверства принимала, понимала и оправдывала украинская интеллигенция. Вот что, например, писала в те дни одна из самых популярных киевских газет:

«По ночам на улицах Киева наступает средневековая жизнь. Средь мертвой тишины вдруг раздается душераздирающий вопль. Эти кричат жиды, кричат от страха. Это подлинный, непритворный ужас — настоящая пытка, шторой подвержено все еврейское население. Остальное население, прислушиваясь к этим ужасным воплям, думает вот о чем: научатся ли евреи чему-нибудь в эти ужасные ночи? Поймут ли они, что значит разрушать государство, которого они не создавали? Поймут ли, что значит по рецепту “великого учителя Карла Маркса” натравливать один класс против другого? Поймут ли, что такое социализм, из лона которого вышли большевики?»

Между тем на фронте петлюровская армия терпела поражение за поражением: в январе 1919-го красные взяли под контроль всю Левобережную Украину. Но Правобережье было в руках осатаневших петлюровцев, которые свою злобу с еще большей яростью стали вымещать на мирных людях. Начали с

Житомира, где рабочие и часть солдат пытались восстановить Советы. Погром был настолько чудовищный, причем учиненный на глазах у Петлюры, что возмутилась даже его личная гвардия, так называемые синежупанники. Одна из самых надежных рот в знак протеста в полном составе перешла на сторону красных.

Тут уж Петлюра, если так можно выразиться, закусил удила и в Бердичеве устроил еще более кровавый самосуд. Но и этого ему показалось мало, опьянев от крови, он продолжил резню в Фастове, а потом и в Проскурове. Проскуровский погром удался на славу, он был даже удостоен специального сообщения такого официального органа, как Бюро украинской печати:

«Погром, устроенный двумя полками запорожских пластунов, продолжался два дня. 17 февраля были вырезаны поголовно улицы Александровская и Аптекарская, причем не щадили ни женщин, ни детей. Некоторые из запорожцев забавлялись резней, заставляя еврейских мальчиков бежать под угрозой смерти, а затем догоняли верхом на лошади и рубили шашкой. Погибло, по словам коменданта города, около четырех тысяч человек, среди них половина русских».

Еще более ужасное сообщение пришло из Фелынтина: там людей загоняли в здания и сжигали живьем. Но наиболее продвинутым палачам этого показалось мало, и они стали применять так называемое медленное сжигание, то есть сперва руку, затем ногу, и только после этого все остальное тело. Нашлись также любители четвертования, отсечения голов плотницким топором и даже вырезания букв на теле живого человека. Как не без удовлетворения сообщало все то же Бюро украинской печати, петлюровские гайдамаки самыми разнообразными способами убили в Фелыптине 480 человек и 120 заживо сожгли.

Но изменить ситуацию на фронте эти зверства не могли. Поражение следовало за поражением, фронт разваливался, началось повальное дезертирство. По большому счету, дни «Петлюрии», так иногда называли это самостийное мини-государство, были сочтены.

Очередной столицей «Петлюрии» стал небольшой городок Каменец-Подольский. Петлюра знал, что Красная Армия готовится к решающему наступлению, что сил отразить это наступление у него нет, и тогда у него созрел удивительный по наглости и простоте план. Из газет он узнал, что в румынской тюрьме томится уважаемый всеми большевиками швейцарский коммунист Платген, то самый Платген, который привез Ленина в Россию, а потом спас его от верной пули. «Это именно тот, кто мне нужен!» — обрадованно воскликнул Петлюра и тут же накатал депешу в Бухарест, прося передать ему строптивого швейцарца.

Зная о патологической ненависти Петлюры к коммунистам, руководители сигуранцы охотно откликнулись на эту просьбу. Если Платтена расстреляет Петлюра — это даже хорошо, так как румынские власти окажутся ни при чем и им не смогут предъявить претензии ни в Берне, ни в Москве.

— Так зачем вы все-таки понадобились Петлюре? — продолжал допрос следователь.

— Я и сам не мог этого понять, пока он мне не предложил заключить джентльменское соглашение. Да-да, не удивляйтесь, именно джентльменское! — повысил голос Платген, заметив, что Шейн удивленно вскинул брови. — Его суть заключалась в том, что он напишет послание Ленину, которое я должен передать из рук в руки, а потом с ответом вернуться назад. После этого Петлюра обещал отпустить меня на все четыре стороны. Так как мне позарез нужно было попасть в Швейцарию, я пошел на эту сделку.

— Так-так, — озабоченно почесал переносицу Шейн.—Ас текстом он вас ознакомил? Или это была шифровка?

— Никакая не шифровка, а самое обыкновенное письмо. Что касается текста, то я даже приложил к нему руку. Речь шла о прекращении кровопролития и о перемирии с Красной Армией. В обмен на это он обещал выступить против Деникина, войска которого подошли чуть ли не к самой Туле. Дело, как вы понимаете, благородное, и я с энтузиазмом за него взялся.

— И все-таки я не понимаю, почему Петлюра вам доверился. Ведь вы же коммунист, а его враждебное отношение к коммунистам стало притчей во языцех. Почему он вас не расстрелял?

— Потому что я был ему нужен. Никто, кроме меня, не мог передать его письмо в руки Ленина.

— Допустим... И как вы действовали дальше?

— Добравшись до Москвы, я немедленно явился к Ленину и передал ему послание Петлюры. Насколько мне известно, той же ночью по предложению Ленина ЦК партии принял решение заключить договор о перемирии с Петлюрой. Мне вручили соответствующий документ, и я отправился в Каменец-Подольский.

— Решение ЦК дошло до адресата?

— Конечно. Я вернулся в Каменец-Подольский, вручил документ Петлюре, напомнил о нашем джентльменском соглашении, и он взялся помочь мне добраться до Швейцарии, где я должен был выполнить секретное задание Коминтерна. Но совершенно неожиданно я заболел, началось такое кровохарканье, что я приготовился к самому худшему. Украинские власти запросили Москву: что, мол, с ним делать? Как я узнал позже, об этом доложили Ленину, и он приказал немедленно доставить меня в Москву. В полубессознательном состоянии я добрался до столицы, где по указанию Ленина мною занялись кремлевские врачи.

— А как же задание Коминтерна?

— Я его выполнил, но несколько позже.

Заключение перемирия с Советской Россией не пошло Петлюре на пользу, его дела шли все хуже и хуже. И хотя он куролесил еще почти два года, в конце концов, ему пришлось бежать за границу. Под весьма красноречивым псевдонимом Степан Могила он жил сначала в Польше, потом в Венгрии и Австрии, пока не добрался до Парижа. Несколько раз у него возникала мысль сдаться московским властям, разумеется, под гарантии личной безопасности, но таких гарантий никто не давал — слишком кровавый след оставил он на Украине.

Со временем Петлюра успокоился и занялся издательской деятельностью. Он прекрасно понимал, что врагов у него более чем достаточно, что на свете немало людей, у которых есть к нему личные счеты, что за ним могут охотиться как чекисты, так и бывшие монархисты, поэтому вел себя предельно осторожно: в позднее время на улице не появлялся и даже обедать ходил в окружении своих соратников.

Но все это не помогло! Кара за кровавые преступления Пет-люру настигла. К тому же удар пришел с той стороны, откуда он меньше всего ожидал. Погибнуть от руки агента ОГПУ или поручика-монархиста — это куда ни шло. Но от руки еврея?! Сколько он их расстрелял, сколько сжег, сколько заживо закопал в землю! Выходит, что не всех? Выходит, что кто-то уцелел и посмел поднять руку на вождя незалежной Украины?

Да, все было именно так. Средь бела дня Петлюру убил Самуил Шварцбард. Он тут же сдался властям, и 18 октября 1927 года в парижском Дворце юстиции начался суд над убийцей Петлюры. Шварцбард обвинялся в предумышленном убийстве, и ему грозила смертная казнь. Слушания продолжались восемь дней. За это время перед присяжными заседателями прошли сотни свидетелей и были изучены горы документов. Переполненный зал то гудел от возмущения, то одобрительно рукоплескал.

Не буду рассказывать, как мне это удалось, но я раздобыл стенограмму процесса. Этот документ настолько любопытен, настолько точно передает дух того времени, настолько беспристрастен и правдив, что имеет смысл хотя бы частично привести его в подлинном виде:

«Возле Дворца юстиции, в котором слушается дело Швац-барда, толпится огромная очередь желающих попасть в зал суда. Многие стали в очередь еще с 5 часов утра. Внутри помещения устроен тройной полицейский контроль. Прежде всего, председатель суда Флори устанавливает личность обвиняемого.

— Я еврей, — говорит Шварцбард. — Имя — Шолом, или по-французски — Самуил. Мне 39 лет. Родился в Смоленске. Во время войны служил в 1-м иностранном полку.

— Расскажите об обстоятельствах, которые привели вас к убийству Петлюры, — просит председательствующий.

— Когда я был в России, один рабочий, не еврей, только что вышедший из госпиталя, рассказал мне, что там вместе с ним находились на излечении несколько бывших петлюровских офицеров. Цинично, с каким-то садизмом они хвастали, что изнасиловали пять еврейских женщин. До этого я сам наблюдал так много зверств, что мне хотелось поскорей их забыть, но рассказ рабочего заставил меня вспомнить, что эти зверства до сих пор не отомщены. С тех пор мной овладела настойчивая мысль, что необходимо убить виновника всех этих ужасов Петлюру. Из одной газеты я узнал, что Петлюра живет в Париже.

Я расспрашивал своих знакомых, где же именно живет Петлюра, но они этого не знали. Однажды мне попала в руки его фотография, опубликованная в какой-то газете: я захватил ее с собой и стал носить при себе револьвер. 25 мая 1926 года я встретил этого садиста. Когда я увидел, что он выходит из ресторана на улице Расина, то посмотрел ему в лицо и крикнул: “Пан Петлюра?” Я очень боялся ошибиться и выстрелить в невиновного человека. Он мне ничего не ответил, но инстинктивно обернулся. Теперь я был уверен, что это Петлюра, и снова крикнул: “Защищайся, негодяй!” Он опять ничего не ответил и замахнулся на меня палкой. Тогда я выпустил в него один за другим пять зарядов.

Находившаяся поблизости публика страшно перепугалась и бросилась бежать. Я отдал револьвер подошедшему полицейскому, а сбежавшейся толпе объявил, что прикончил убийцу. И все же я сомневался, Петлюру я все-таки убил или кого-то другого? С облегчением вздохнул лишь в комиссариате, когда узнал от полицейского, что убитый действительно Петлюра.

—Не действовали ли вы по поручению какой-нибудь политической группы? — поинтересовался председательствующий.

— Нет! Я действовал совершенно самостоятельно. А если и выполнял чье-то поручение, то это было поручение моего истерзанного народа.

— А откуда вы узнали, что Петлюра был подстрекателем погромов? Может быть, он был другом евреев?

—Петлюра—друг евреев?! Да вы что?! Он такой же наш друг в кавычках, как, скажем, Тит или Торквемада. Вы знаете, что было написано на его знаменах: “Бей жидов, спасай Украину!”

— Но ведь Петлюра утверждал, что погромы провоцируют большевистские агитаторы, которые хотели этим дискредитировать независимую Украинскую республику.

— Большевики этим не занимались. Я хорошо знаю, что погромы происходили только там, где побывал Петлюра со своими бандитами».

В последующие дни речь снова шла о погромах. Свидетель по имени Сафра рассказал, как в ночь на 31 августа 1919 года петлюровцы арестовали около трех десятков студентов, среди которых был и его сын. Когда отец прибежал, чтобы узнать, в чем дело, ему заявили, что «все арестованные жиды отправлены в небесный штаб». Через несколько дней на загородной дороге нашли обглоданные собаками трупы молодых людей, в том числе и труп сына Сафры.

— Я нахожу, что убийство Петлюры было слишком мягким для него наказанием! — гневно заявил Сафра. — Я хотел бы отомстить ему так, чтобы он терпел мучения всю свою жизнь.

Любопытно, что в качестве свидетеля-эксперта в Париж был вызван Максим Горький. По состоянию здоровья он не смог приехать, поэтому свои показания прислал в письменном виде. Вот что он, в частности, писал:

«По моему мнению, русский народ в массе своей антисемитизма не знает. Об этом красноречиво говорят такие факты, как некрещеные евреи, избираемые крестьянами некоторых сел Сибири в старосты, а также дружеское отношение русских солдат к солдатам-евреям и т.д.

Мои наблюдения над еврейскими земледельческими колониями Екатеринославской губернии и над крестьянами Украины позволяют мне с полной уверенностью утверждать, что обвинение в антисемитизме не может быть предъявлено русскому народу в целом.

Грабежи еврейских городов и местечек, массовые убийства евреев — это входило в систему самозащиты русского правительства. Как известно, впервые они были широко применены в 80-х годах. Александр III заявил генералу Гурко: “А я, знаете, люблю, когда бьют евреев”. Это не анекдот, а подлинные слова русского императора, и это своеобразный прием борьбы против “внутреннего врага”. В 90-х годах погромы повторялись еще более широко, цинично и ужасно. Напомню, что правительство Романовых разжигало племенную вражду не только между русскими и евреями, но и между татарами и армянами на Кавказе, чем была вызвана кровавая резня.

Но евреев грабили и убивали чаще, потому что они были ближе, под рукою, более беззащитны, и потому бить их было легче и, если хотите, удобнее. Били в основном за участие в революционном движении. Почти всегда в трудные для царского правительства дни евреи страдали особенно. Напомню, что в 1915 году началась бесстыднейшая пропаганда юдофобства в армии: все евреи Царства Польского и Галиции были объявлены шпионами и врагами России. Вследствие этого разразился гнуснейший погром в Молодечно.

В то время как правительство через полицию устраивало погромы и не мешало грабежам и убийствам, люди явно ненормальные занимались в печати проповедью ненависти к евреям. Лично я всегда считал и считаю проповедников расовой и племенной ненависти людьми выродившимися и социально опасными.

Вот условия, в которых создавались и воспитывались личности, подобные Петлюре. О его действиях суду расскажут документы, они достаточно ярко освещают кровавую деятельность бандитских шаек, которыми он командовал. Мне нечего добавить к документам, неоспоримость которых я знаю.

16 октября. Сорренто».

Среди свидетелей защиты числился и Альберт Эйнштейн, но картина была настолько ясной, что показания нобелевского лауреата не понадобились. А вот одного из старейших деятелей сионизма, председателя еврейского национального собрания Владимира Темкина суд выслушал.

— Стоя в двух шагах от гробовой доски, я клянусь, — сказал он, — что Петлюра ответственен за погромы на Украине. В погромах повинен не украинский народ, а Петлюра.

Казалось бы, у обвинения нет никаких шансов поставить Шварцбарда к стенке, но прокурор и не думал сдаваться. Совершенно неожиданно он заявил, что Шварцбард агент ОПТУ, и Петлюру убил по заданию Москвы.

Что тут началось! Одни требовали доказательств, другие кричали, что большевики проникли во все поры жизни и даже во Дворец правосудия, третьи настаивали на аресте какого-нибудь официального представителя Москвы. Ситуацию спас один из адвокатов защиты.

— Я никогда не пришел бы сюда защищать большевика, — заявил он. — Я клянусь, что Шварцбард не агент ОПТУ. Вот копия письма Бурцева, поданного вчера прокурору. Бурцев, который известен как заклятый враг большевиков, ручается, что Шварцбард никакого отношения ни к большевикам, ни к ОПТУ не имеет.

И вот, наконец, наступил восьмой день процесса. Чтобы рассказать о том, что творилось тогда в зале заседаний Дворца правосудия, обратимся снова к стенограмме:

«Уже с утра площадь перед зданием суда загромождена тысячами людей, жаждущими попасть на процесс. Откуда-то появляются усиленные наряды жандармов, оттесняющие толпу. Шпалеры жандармов занимают коридоры и все двери. В зале суда творится нечто невообразимое. Присяжные заседатели удаляются на совещание. Но перед этим с блестящей речью к ним обратился адвокат Торрес. Вот что он, в частности, сказал:

— Мы знаем, что осудить Шварцбарда хотя бы на один день тюрьмы—это значит оправдать все погромы, все грабежи, всю кровь, пролитую погромщиками на Украине. Шварцбард несет на своем челе печать великих страданий. Сегодня здесь, в городе Великой французской революции, судят не Шварцбарда, а погромы. Если вы хотите помешать каким-нибудь погромам в будущем, то Шварцбард должен быть оправдан. Во имя тысяч и тысяч распятых, во имя мертвецов, во имя оставшихся в живых я заклинаю вас оправдать этого человека.

Совещание присяжных заседателей продолжалось двадцать минут. Но вот раздаются два резких звонка. Присяжные медленно занимают свои места. Наступает гробовая тишина. Слово берет старшина присяжных заседателей.

— По велению души и совести, — торжественно говорит он, — мы, присяжные заседатели, на все пять поставленных вопросов отвечаем: “Нет, не виновен”.

Зал приходит в неистовство. Буря аплодисментов проносится по всем скамьям. Толпа с криками и торжественными воплями, подбрасывая вверх шляпы, устремляется, опрокидывая на своем пути скамьи и барьеры, к Торресу и Шварцбарду. Людской поток мчится к ним, буквально сметая все на своем пути. Какие-то взволнованные женщины и сияющие мужчины давят в своих объятиях недавнего подсудимого.

И вдруг весь этот шум и гвалт перекрыл ликующий голос председателя:

— Самуил Шварцбард, вы свободны!

А потом почему-то добавил:

— Да здравствует Франция!»

Так закончился этот политический процесс, вошедший в историю под названием «Дело об убийстве Симона Петлюры».

— Да-а, — устало потянулся Шейн, — наговорили вы мне, как в той пословице, с три короба. Не сомневайтесь, мы все проверим, и если окажется, что, ссылаясь на вождей революции, вы пытались ввести следствие в заблуждение, пеняйте на себя.

Судя по всему, младший лейтенант Шейн доверия начальства не оправдал, иначе просто нечем объяснить, почему Платтена ни с того ни с сего перевели в Лефортово и с рук на руки передали другому следователю. На первом же допросе тот задал, казалось бы, необъяснимые вопросы:

— Как вы себя чувствуете? Вы здоровы? Показания давать можете?

Значит, что-то было. Если же учесть, что никаких справок о простуде, гриппе или иной болезни в деле нет, значит, поработали заплечных дел мастера. Платтену, видимо, объяснили, что, если начнет жаловаться, ему же будет хуже, поэтому, прокашлявшись и обреченно посмотрев на порозовевший платок, он ответил:

— Да, я здоров и показания давать могу.

— На одном из предыдущих допросов вы дали показания о том, как, выполняя задание Коминтерна и лично Ильича, переправили в Швецию валюту, золото и бриллианты. Никаких документов, подтверждающих эту акцию, мы не нашли. Поэтому...

— И не найдете! — перебил его Платтен. — За кого вы нас принимаете? Все мы, включая Ильича и руководство Коминтерна, на конспирации собаку съели, а вы хотите, чтобы мы оставили такие явные следы, как всевозможные подписки и расписки. Нет, все делалось на основе устных указаний. Так что никаких подписок и расписок вы не найдете.

— А больше подобного рода акций в вашей практике не было?

—Ну, как же без них,—усмехнулся Платтен.—Как это поется в песне: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». Вот мы и раздували. А в качестве горючего материала подбрасывали бриллианты, золото и валюту. В те годы у немецких коммунистов возникли трудности с деньгами. Когда об этом доложили Ленину, он распорядился оказать немецким товарищам всемерную помощь. Тащить через границу чемодан с фунтами и марками—целая проблема, а золото и бриллианты всегда можно обратить в нужную валюту. Должен сказать, что это задание я выполнил плохо, опять подвел самолет. В кромешном тумане мы приземлились в Литве. Я тут же угодил в тюрьму, но моя фиктивная жена, которая изображала летевшую на гастроли актрису, сумела доказать, что все эти побрякушки всего лишь театральный реквизит. Часть драгоценностей литовские власти все же конфисковали, но самое главное, инструкции и письма Ленина, мы довезли.

— Тем более непонятно, почему вы заняли враждебную позицию по отношению к ВКП (б), — рубанул следователь.

— Я? Враждебную? — изумился Платтен. — Да ни за что на свете! Хотя не скрою, что введение НЭПа я рассматривал как предательство интересов революции. И в этом была моя ошибка, — после паузы добавил он.

Считая, что эта сторона деятельности Платтена освещена достаточно ярко, следователь задал ему вопрос, если так можно выразиться, совсем из другой оперы:

— Хранили ли вы у себя на квартире какое-либо оружие?

— Да, вплоть до июня 1937 года я хранил дома револьвер, который изъяли при аресте моей жены. Но на это оружие у меня было соответствующее разрешение. Правда, несколько просроченное, — добавил он.

— Следствию известно, — припечатал следователь, — что ваш револьвер предназначался для совершения террористических актов над руководителями партии и правительства членами троцкистско-террористической организации. Дайте по этому поводу правдивые показания.

— Никаких показаний по этому вопросу дать не могу, так как я не троцкист и не террорист, — отрезал Платтен.

Как ни решителен был Платтен, это заявление уже не имело никакого значения. Меньше чем через месяц ему предъявили постановление об окончании следствия, и он написал под ним по-немецки: «С материалами следствия ознакомлен. Добавлений и просьб к следствию не имею. Я подтверждаю все мои показания и прошу помочь мне выйти на правильный путь».

А 29 октября 1939 года состоялся суд. Казалось бы, все предрешено, приговор можно оглашать до начала заседания: либо расстрел, либо 25 лет лагерей. Но судей ждал большой сюрприз. Они не учли, с кем имеют дело. Платтен — это не мальчик для битья. Платтен — это настоящий революционер, блестящий тактик и дальновидный стратег. После оглашения обвинительного заключения у него спросили, признает ли он себя виновным.

Платтен встал. Откашлялся. Посмотрел на оставшийся белым платок. Удовлетворенно улыбнулся и, тщательно выговаривая слова, обратился к тем, в чьих руках была его жизнь:

— Граждане судьи! Хоть я и подписал протокол допроса о моей якобы шпионской деятельности, но прошу мне поверить, что я никогда не был шпионом. Прошу меня выслушать, я расскажу суду все, что было в действительности. Шпионом я признал себя только потому, что этого от меня упорно требовало следствие. Не имея доказательств в свою пользу, я решил это признать, чтобы скорее окончить следствие и чтобы мое дело перешло в суд.

Станислав, который якобы ко мне явился, имя вымышленное. Пароль «Гельвеция» — всего лишь старое название Швейцарии. Так что все эти показания являются не более чем поэзией. Если бы я был заключен в тюрьму капиталистического государства, что со мною было неоднократно, я бы держал себя как большевик и никаких показаний не давал. Но, будучи в социалистической стране, я бы не хотел быть уничтоженным как шпион, так как никогда им не был. Я думал, что следствие к моему делу подойдет объективно, но, убедившись, что это не так, решил дать любые показания, рассчитывая на объективный разбор дела в суде, — закончил он.

Началось заседание в 10.00, а в 14.20 был оглашен приговор:

«Именем Союза Советских Социалистических Республик.

Судебным следствием установлено, что Платтен Ф.П. никакой антисоветской деятельностью не занимался. На судебном следствии также не нашло своего подтверждения предъявленное Платтену обвинение в части шпионской деятельности.

На основании вышеизложенного Военный трибунал признал доказанным виновность Платтена по ст. 182 УК РСФСР и за незаконное хранение оружия приговорил лишить его свободы в ИТЛ сроком на четыре года, без поражения прав. Срок отбытия исчислить с 12 марта 1938 года».

Всего-то четыре года без поражения в правах! По тем временам неправдоподобно мягкий приговор. В чем дело? Почему? Какие вмешались силы? Что повлияло на членов трибунала?

Тут-то и приходится задуматься о тех сорока страницах, которые были выдраны из дела О чем там шла речь? О ком рассказывал Платтен? Думаю, что ще-то наверху сочли неудобным в открытую уничтожать человека, имя которого так часто упоминается рядом с именем Ленина и которому советская власть обязана всем.

Ведь если бы не Платтен, где бы они были, все эти выскочки из Кремля?! А вдруг в них проснулось чувство благодарности, вдруг они вспомнили, что они — люди, что ликвидировать человека, не только подарившего России Ленина, но и спасшего его от верной пули, не по-божески, не по-людски?! Но отпустить на волю рука не поднялась. Пусть, мол, попарится на нарах и подумает, кому обязан жизнью. А лучше не на нарах, лучше — на лесоповале, в холодном северном лагере.

Сказано—сделано. Буквально через неделю Платтен оказался в Архангельской области: сперва он мотал срок в Няндоме, а потом в поселке Липово. Но выяснилось это гораздо позже...

И вот ведь как бывает: Платтен исчезает в лабиринтах ГУЛАГа, но люди о нем помнят. Помнят и не могут смириться с потерей такого человека, мало того, они делают все возможное и невозможное, чтобы вырвать его из рук НКВД.

Кто из нас не сталкивался с анонимками?! Мы привыкли считать, что анонимка—это мерзость, грязь и подлость, что писать их могут только низкие и гнусные люди. Ан нет! Оказывается, иногда анонимки пишут не для того, чтобы погубить, а для того, чтобы защитить. Есть такая анонимка и в деле Платтена. Предшествует ей очень серьезная.записка:

«Особый сектор ЦК ВКП (б). Секретно. 29.09.1940 г. НКВД тов. Берия.

Направляется на Ваше рассмотрение анонимное письмо (бывшие ученики Платтена) из г. Москвы.

Зав. Особым сектором ЦК ВКП (б) А. Поскребышев».

Милые, наивные ребята, как же они рисковали, отправляя это письмо! Ведь вычислить их было проще простого — и загремели бы они вслед за своим учителем. Но они не испугались. Они еще верили лозунгам, заголовкам газет и возвысили свой голос в защиту совершенно постороннего, но близкого им человека. О себе они не думали. В беду попал их учитель, вот что их сплотило и заставило обратиться к тому, кого они считали учеником и продолжателем дела Ленина.

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Мы узнали, что старый коммунист и друг Владимира Ильича Ленина Фриц Платтен, которому Ленин доверил свой переезд в Россиюв 1917 году, уже несколько лет находится в ссылке. Фриц Платтен был нашим преподавателем в Институте иностранных языков. Мы всегда видели в нем образцового коммуниста-ленинца, под его влиянием мы вступили в ряды комсомола. Невозможно поверить, чтобы Фриц Платтен, которого мы знали как честнейшего коммуниста, спасшего Ленина от одного из покушений, мог совершить какое-нибудь тяжкое преступление против партии и нашей Родины.

Мы просим Вас, дорогой Иосиф Виссарионович, лично выяснить, в чем виновен Фриц Платтен. Быть может, его арест и ссылка являются ошибкой или актом вредительства.

Бывшие ученики Фрица Платтена».

Казалось бы, есть более чем аргументированное письмо Сталину, есть завуалированная просьба его правой руки Поскребышева, достаточно одного звонка, чтобы Платтена отпустили на волю. Но в том-то и заключалось иезуитство Берии, что он, чуточку ослабляя хватку и вселяя надежду, давал жертве помучиться. Почти два месяца бумага ходила по инстанциям, на ней множество виз, подписей и печатей, и, в конце концов, было вынесено заранее предрешенное заключение: «Жалобу о пересмотре дела Платтена Ф.П. оставить без последствия».

А дальше — мрак. Никто не знал, что с Плаггеном, где он, жив или нет. И лишь в 1956 году Генеральная прокуратура направила протест в Военную коллегию Верховного Суда СССР с просьбой «отменить приговор в отношении Платтена за отсутствием в его действиях состава преступления». Было отмечено и то, что «к Платтену применялись незаконные методы следствия, а следователи нарушали нормы уголовно-процессуального кодекса».

Знаете, что стоит за этими туманными формулировками? Пытки, истязания и побои. Такие пытки, что люди признавали себя виновными в чем угодно, лишь бы побыстрее закончился этот кошмар.

«Исходя из формальности, что Платтен не имел в последнее время разрешения на хранение револьвера, — говорится далее в протесте, — военный трибунал осудил Платтена, не учитывая показания подсудимого, что он приобрел револьвер в Швейцарии и хранил его в память о революции».

Далее следует просьба приговор от 29 октября 1939 года отменить и Платтена Фрица Петровича посмертно реабилитировать.

Значит, посмертно. Все-таки посмертно. А где и от чего он умер? Или убит? Есть справка, что «Платтен, отбывая наказание, 22 апреля 1942 года умер от сердечно-сосудистого заболевания». Что ж, может быть, Платтен умер от инфаркта, но могло быть и иначе. Теперь-то мы знаем, как организовывались такого рода «заболевания» и какие нравы царили за колючей проволокой. Интеллигентный, не очень здоровый человек — напомню, что у него не было одного легкого и бездействовала левая рука,—мог стать легкой добычей для уголовников, вертухаев, кумовьев и прочей лагерной публики.

С его женой Бертой Циммерман-Платген поступили проще — расстреляли, и вся недолга, а вот с самим Платтеном пришлось повозиться. Но каково совпадение! Если верить справке, Платтена не стало 22 апреля. Надо же, 22 апреля, в день рождения его друга, которому двадцать четыре года назад он спас жизнь.

 

ТОВАРИЩ ИНЕССА

В этой истории так много таинственного, нежного, романти-чески-трепетного и в то же время самоотверженного, жертвенного и трагического, что хватило бы не на один роман. Но если в романах действуют придуманные автором персонажи, то в этой истории личности не просто реальные, а в самом прямом смысле слова исторические, о жизни и деятельности которых известно практическ