Разумно ли усиливать современное государство?

 

Итак, для освобождения народа безусловно необхо­димо, чтобы народные массы — которые производят все, но которых не допускают к распределению между по­требителями того, что они производят,— нашли средст­ва, которые дали бы им возможность развернуть свои творческие силы и выработать самим новые уравнитель­ные формы потребления и производства.

Государство и национальное представительное прав­ление не могут найти эти формы. И только сама жизнь потребителя и производителя, его ум и его организатор­ский дух могут найти эти формы и усовершенствовать их для приложения к повседневным потребностям жизни.

То же самое относится и до форм организации по­литической. Чтобы освободиться от эксплуатации, которой они подвергаются под опекой государства, народ­ные массы не могут оставаться под господством полити­ческих форм, мешающих проявлению и развитию народ­ного почина. Эти формы были выработаны правительствами с целью увековечения рабства народа, — чтобы мешать развитию его творческой силы и выработки учреждений уравнительной взаимопомощи. А потому должны быть найдены новые формы, чтобы служить противоположным целям.

 

Но если мы признаем, что для того, чтобы преобразо­вать формы потребления и производства, класс произво­дителей должен преобразовать политические формы ор­ганизации общества, то мы, следовательно, видим, насколько ложно вооружать современное буржуазное го­сударство тою огромною силою, которую ему дает уп­равление громадными экономическими монополиями — промышленными и торговыми, — не говоря уже о поли­тических монополиях, которыми обладает государство.

Не будем говорить о воображаемом государстве, в котором правительство, состоящее из ангелов,— сошед­ших, должно быть, с неба, чтобы доказать правильность суждений господ государственников, — было бы врагом тех видов власти, которыми его теперь вооружают. Раз­вивать такие утопии есть не что иное, как вести револю­цию на скалы и подводные камни, о которые она неиз­бежно разобьется. Нужно брать современное буржуаз­ное государство так, как оно есть, и спросить себя, ра­зумно ли вооружать это учреждение властью и силой, все более и более огромной?

Разумно ли давать учреждению, которое существует в данный момент для удержания рабочего в рабстве, — ибо кто станет сомневаться, что такова ныне главная функция государства, — разумно ли укреплять его, да­вая ему обладание над громадной сетью железных до­рог? Разумно ли оставлять за ним монополию на спирт­ные напитки, на табак, сахар и т. д., также кредит и бан­ки, не говоря уже о суде, народном образовании, защите территории и эксплуатации колоний?

Надеяться, что механизм, созданный для угнетения и вновь усиленный таким образом, станет орудием рево­люции — не значит ли закрыть глаза на все, чему учит нас история о рутинном духе всякой бюрократии и о си­ле сопротивления учреждений? Не значит ли это именно впадать в ошибку, в которой упрекают революционе­ров, — воображать, что достаточно сослать короля, что­бы иметь республику, или назначить диктатора-социали­ста, чтобы иметь коллективизм?

Кроме того, разве не видели мы совсем недавно — в 1905 и 1906 годах в России — опасность, проистекающую от вооружения реакционного государства силой, ко­торую ему дают железные дороги и разные монополии?

Тогда как правительство Людовика XVI, видя, что ему угрожает банкротство, должно было сдаться перед буржуазией, желавшей конституции; тогда как Маньч­журская династия, царившая столько столетий в Китае, должна была отречься от престола, не найдя возможно­сти сделать миллионный заем, чтобы бороться с респу­бликанцами, — династия Романовых, припертая к стене революцией, торжествовавшей в 1905 году, могла легко занять в1906 году 1200 миллионов во Франции. И когда члены русской думы выпустили Манифест, в котором го­ворилось иностранным финансистам: «Не давайте денег взаймы, русское государство будет банкротом», — то эти финансисты, лучше осведомленные, ответили: «Но так как вы отдали вашему государству 60000 верст желез­ных дорог, выкупленных у компаний, которые их строи­ли, и так как вы отдали ему громадную монополию на водку, то мы не боимся банкротства. Это не монархия Людовика XVI, которая не имела ничего!»

И они дали России тысячу двести миллионов. Между тем, что делают радикалы и социалисты? Они работают над тем, чтобы увеличить капитал, которым обладают современные буржуазные государства. Они даже не дают себе труда обсудить — как меня однажды запросили английские кооператоры,— нет ли способа передать железные дороги прямо и непосредственно про­фессиональным железнодорожным союзам, чтобы изба­вить предприятие от капиталистического ярма, вместо то­го чтобы создавать нового капиталиста, еще более опас­ного, чем буржуазные компании, — именно государство?

Но нет! Эти так называемые интеллигенты-государст­венники ничему не научились в школе, кроме веры в го­сударство-спасителя, в государство всемогущее! И они никогда не желали даже послушать тех, кто кричал им: «Берегитесь, сломаете себе шею», когда они шли, загип­нотизированные капиталистическим государственническим коллективизмом Видаля*, который они воскресили под именем «научного социализма».

 

* Французский социалист-фурьерист сороковых годов, писавший во время революции 1848-го года и которого мысли были широко использованы позднейшими социалистами.

 

Результаты этого можно видеть не только в критиче­ские моменты, как в России, но каждый день в Европе. Там, где железные дороги принадлежат государству, правительству достаточно, если ему грозит стачка, выпу­стить декрет в две строчки, чтобы «мобилизовать» всех железнодорожных рабочих. Тогда стачка сразу стано­вится мятежническим актом. Расстреливать забастовав­ших железнодорожников уже не будет уступкой по отно­шению к плутократии, а «долгом» по отношению к госу­дарству. То же самое с угольными копями и крупными заводами, выделывающими военное снабжение, сталели­тейными заводами и даже фабриками пищевых про­дуктов.

Таким образом в обществе слагается целое новое ум­ственное движение, не только среди буржуазии, но и сре­ди рабочих. Эксплуатация труда вместо того, чтобы быть ограниченной, поступает под покровительство закона. Она становится учреждением, с теми же правами, как само государство. Она становится частью конституции так же, как было крепостное право во Франции перед Великой Революцией или разделение, которое мы видим в России, на классы крестьян, мещан, купцов, с их обя­занностями по отношению к двум другим классам: дво­рянству и духовенству.

«Право бить эксплуатируемым!» — вот куда мы идем с этой идеей о государстве-капиталисте.

 

XIV

ЗАКЛЮЧЕНИЯ

 

Мы видим из всего предыдущего, как ошибочно ви­деть в государстве что-либо другое, кроме лестничной организации чиновников, избранных или назначенных для управления различными отраслями общественной жизни и для согласования их действий. Мы видели, как ошибочно думать, что достаточно переменить их персо­нал, чтобы заставить машину идти в каком угодно нап­равлении.

Если бы историческая — политическая и социаль­ная — функция государства была бы ограничена только этим, то оно бы не уничтожило, как оно это сделало на самом деле, всю свободу местных учреждений; оно не централизировало бы в своих министерствах все: суд, об­разование, религию, искусства, науки, армию и т. д.; оно не стало бы употреблять налог, как оно это сделало в интересах богатых, чтобы держать бедных постоянно ниже уровня «линии бедноты», как выражаются молодые английские экономисты; оно не употребило бы, как оно это сделало, монополию, чтобы дать возможность богатым присвоить себе весь прирост богатств, являю­щийся в результате успехов техники и науки.

Дело в том, что государство — нечто гораздо боль­шее, чем организация администрации в целях водворе­ния «гармонии» в обществе, как это говорят в универси­тетах. Это — организация, выработанная и усовершенст­вованная медленным путем на протяжении трех столе­тий, чтобы поддерживать права, приобретенные извест­ными классами, и пользоваться трудом рабочих масс; чтобы расширить эти права и создать новые, которые ве­дут к новому закрепощению обездоленных законодатель­ством граждан по отношению к группе лиц, осыпанных милостями правительственной иерархии. Такова истин­ная сущность государства, Все остальное — лишь слова, которые государство само велит внушать народу и кото­рые повторяются по привычке, не разбирая их более вни­мательно, — слова столь же ложные, как и те, которым учит церковь, чтобы прикрыть свою жажду власти, бо­гатства и опять-таки власти!

Однако давно уже пора подвергнуть эти слова серь­езной критике и спросить себя, откуда происходит при­страстие радикалов девятнадцатого столетия и их про­должателей-социалистов к всемогущему государству? Тогда увидели бы, что пристрастие вытекает, прежде всего, из ложного представления, которое делали себе вообще якобинцы Великой Революции: из легенды, кото­рая родилась или была сочинена вокруг Клуба якобин­цев, потому что именно этому Клубу и его отделениям в провинции буржуазные историки Революции (кроме Мишле) приписывали всю славу великих принципов, провозглашенных Революцией, и страшной борьбы, кото­рую она должна была выдержать против королевской власти и ее приверженцев — роялистов.

Давно пора, однако, сбыть эту легенду в архивы, сре­ди других легенд церквей и государств. Люди теперь на­чинают уже понемногу узнавать правду о Революции и понимать, что Клуб якобинцев был клубом не народа, а буржуазии, пришедшей к власти и богатству, не Рево­люции, а тех, кто сумел ею воспользоваться. Ни в один из великих моментов смуты этот Клуб не был авангар­дом Революции, Наоборот, он всегда ограничивался тем, что вводил в берега угрожающие волны, заставляя их войти в рамки государства, и сводил их на нет, уничтожая гильотиною тех, кто шел дальше его буржуазных взглядов.

Будучи рассадником чиновников, которых он постав­лял в большом количестве после каждого шага вперед, сделанного Революцией (10 августа, 31 мая), Клуб якобинцев был укрепленным лагерем буржуазии, при­шедшей ко власти, против уравнительных стремлений народа. Именно за это — за то, что он сумел помешать народу идти по пути уравнения и коммунизма, его я про­славляет большинство историков.

Нужно сказать, что этот Клуб имел очень неопреде­ленный идеал, а именно всемогущее государство, не тер­певшее в своей среде никакой местной власти, как, на­пример, независимых суверенных коммун, никакой про­фессиональной силы, как, например, рабочих союзов, и ничьей воли, кроме воли якобинцев Конвента, что при­вело неизбежно, фатально, к диктатуре полицейского Комитета общественной безопасности и, так же неизбеж­но, к Консульской диктатуре и к Империи. Вот почему якобинцы разбили силу коммун, и в особенности париж­ской коммуны и ее секций (преобразовав их сначала в простые полицейские участки, поставленные под над­зор Комитета безопасности). Вот почему они начали войну против церкви, стараясь, однако, поддержать ду­ховенство и церковное служение; и вот почему они не до­пускали ни тени провинциальной независимости и ни те­ни профессиональной независимости в организации ре­месел, в народном образовании и даже в научных иссле­дованиях, в искусстве.

Фраза Людовика XIV «Государство — это я!» была игрушкой в сравнении со словами якобинцев «Государ­ство — это мы». Это было поглощение всей националь­ной жизни пирамидою чиновников. И все это должно бы­ло служить для обогащения известного класса граждан и в то же время для удержания в бедности всех осталь­ных, то есть всего народа, кроме этих привилегирован­ных. Но такой бедности, которая не есть полное лишение всего, нищенство, как это было при старом режиме, пото­му что голодные нищие не становятся рабочими, в кото­рых нуждается буржуазия; но бедности, которая застав­ляет человека продавать свою рабочую силу кому бы то ни было, кто желает эксплуатировать его, и продавать ее по цене, которая позволит человеку лишь в виде исклю­чения выйти из состояния пролетария, перебивающего­ся заработком.

Вот в чем состоял идеал якобинцев. Прочтите всю ли­тературу эпохи, кроме писаний тех, кого называли беше­ными, анархистами, и кого поэтому гильотинировали или устраняли другим образом, — и вы увидите, что та­ков именно был идеал якобинцев.

Но тогда напрашивается вопрос: каким образом про­изошло, что социалисты второй половины девятнадцато­го века признали своим идеалом якобинское государст­во, тогда как этот идеал был построен с буржуазной точ­ки зрения, в прямую противоположность уравнительным и коммунистическим стремлениям народа, проявившим­ся во время Революции? — Вот объяснение, к которому меня привело мое изучение этого вопроса и которое, ес­ли не ошибаюсь, верно.

Объединяющим звеном между Клубом якобинцев 1793 года и выдающимися социалистами-государствен­никами был, по моему мнению, заговор Бабефа. Неда­ром этот заговор, так сказать, канонизирован социали­стами-государственниками.

Бабеф, прямой и чистый потомок якобинского Клуба 1793 года, выступил с мыслью, что внезапный удар рево­люционной руки, подготовленный заговором, может дать Франции коммунистическую диктатуру. Но раз он, как истый якобинец, решил, что коммунистическая револю­ция может быть произведена декретами, то он пришел еще к двум другим заключениям: демократия сначала подготовит коммунизм, — думал он, — и тогда один чело­век, диктатор, лишь бы только он имел сильную волю и желание спасти мир, может ввести коммунизм!*

 

* См. мою работу «Великая французская революция». Гл. VIII,

 

В этом представлении, которое передавалось как свя­щенное предание тайными обществами в течение всего 19-го века, кроется то загадочное слово, которое позво­ляет социалистам, вплоть до наших дней, работать над созданием всемогущего государства. Вера (потому что в конце концов это не что иное, как член мессианской веры), вера в то, что явится наконец человек, который будет иметь «сильную волю и желание спасти мир» ком­мунизмом и который, достигнув «диктатуры пролетариа­та», осуществит коммунизм своими декретами, — эта ве­ра упорно жила в течение всего девятнадцатого века. Мы видим, в самом деле, веру французских рабочих в «цезаризм» Наполеона III в 1848 году и двадцать пять лет спустя видим, что вождь революционных немецких социалистов Лассаль, после своих разговоров с Бисмар­ком на тему об объединенной Германии, пишет, что со­циализм будет введен в Германии королевскою династиею, но, вероятно, не династией Гогенцоллернов.

Всегда все та же вера в Мессию! Вера, создавшая по­пулярность Луи Наполеону после побоищ в июне 1848 года, — это все та же вера во всемогущество дикта­туры, соединенная с боязнью великих народных восста­ний, в чем заключается объяснение того трагического противоречия, которое являет нам современное развитие государственнического социализма*.

 

* Прочитывая теперь, в 1920-м году, русские корректуры этих очерков, я оставляю их совершенно в том же виде, в каком они были написаны в конце 1912 года, хотя все время является желание проводить сравнения с тем, что произошло с тех пор и происходит теперь. — П. К.

 

Если представители этого учения требуют, с одной стороны, освобождения рабочего от буржуазной эксплуатации и если, с другой стороны, они работают над ук­реплением государства, которое является истинным соз­дателем и защитником буржуазии, то очевидно, что они всегда верят в то, что они найдут своего Наполеона, сво­его Бисмарка, своего лорда Биконсфильда, который в один прекрасный день использует объединенную силу государства на то, чтобы заставить его идти против своей миссии, против своего механизма, против своих традиций.

 

Тот, кто спокойно обдумает мои мысли об историче­ской роли государства и о современном государстве, на­бросанные в двух предыдущих очерках, — тот поймет од­но из главнейших положений анархии. Он поймет, поче­му анархисты отказываются поддерживать каким бы то ни было образом государство и становиться самим ча­стью государственного механизма. Он увидит, почему, пользуясь явным стремлением нашего времени к основа­нию тысяч групп, стремящихся заменить собой государ­ство во всех отправлениях, которыми оно завладело, анархисты скорее работают над тем, чтобы массы работ­ников земли и фабрик старались создать полные жизни организмы в этом направлении, чем над укреплением го­сударства, созданного буржуазною.

Он поймет также, почему и как анархисты стремятся к разрушению государства, подрывая всюду где они могут идею централизации земельной и централизации всех проявлений общественной жизни, противопоставляя им независимость каждой местности и каждой группи­ровки, образовавшейся для выполнения какой-нибудь общественной службы; и почему они ищут объединения в действии: не в иерархической пирамиде, не в прика­заниях центрального комитета тайной организации, а в свободной, федеративной группировке от простого к сложному.

И он поймет тогда, какие зародыши новой жизни зак­лючаются в свободных объединениях, относящихся с уважением к проявлениям человеческой личности, ког­да дух добровольного рабства и мессианской веры усту­пит место духу независимости и добровольной круговой поруки, а также вольного разбора исторических и обще­ственных фактов, — духу, освобожденному наконец от государственнических и полурелигиозных предрассуд­ков, которые нам вдолблены школой и государственнической буржуазной литературой.

Он увидит также, в тумане не очень отдаленного бу­дущего, очертания того, чего человек сможет достигнуть тогда, когда, устав от своего рабства, он будет искать своего освобождения в свободном действии свободных людей, которые сплотятся, объединятся в одной общей цели — в обеспечении друг другу своим коллективным трудом, известного необходимого благосостояния, чтобы дать возможность человеку работать над полным разви­тием своих способностей, своей индивидуальности и достигнуть, таким образом, своей индивидуации, о ко­торой нам столько говорили в последнее время.

И он поймет наконец, что индивидуация, то есть на­сколько возможно полное развитие индивидуальности, вовсе не состоит в том (как этому учат представители буржуазии и их посредственности), чтобы урезывать у творческой деятельности человека его общественные наклонности и инстинкты взаимности, оставляя ему только узкий, нелепый индивидуализм буржуазии. Глу­пые люди могут советовать забвение общества и мечтать об изолированной личности. Но человек мыслящий пой­мет, наоборот, что именно общественные наклонности и общественное творчество, когда им дан свободный вы­ход дадут возможность человеку достигнуть своего полного развития и подняться до высот, куда до сих пор только одни великие гении умели возвыситься в некото­рых прекраснейших произведениях своего искусства.