Первые показания Д'Обюссона, великого магистра Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, об истории делах возглавляемого им Ордена

 

И по вашим и по всяческим законам я свободен от дачи показаний – никто не обязан свидетельствовать против себя, гласит закон. А я боюсь, что расследование по делу Джема завершится новыми обвинениями, главным образом против меня. Отчего я так считаю, спрашиваете вы? Оттого что обладаю в этом отношении длительным и горьким опытом.

Меня начали обвинять давно, еще триста лет назад. В различных писаниях (от романов до политических трактатов) я был представлен чернее дьявола, мне приписывались черты настоящего чудовища.

Простите, что я позволяю себе обратить слова упрека к потомкам – принято считать, что потомки не ошибаются. Однако не замечаете ли вы: с одной стороны меня уличают в семи смертных грехах, с другой – история указывает на меня как на самого выдающегося магистра Ордена? Какое из двух утверждений истинно?

Не отвечайте, я знаю и сам: и то и другое. Истинно, что в мое время государственный деятель мог достичь высот, лишь приняв не только образ зверя, но и его повадки.

Вы утверждаете, что я преувеличиваю. Угодно ли, я приведу в пример нескольких моих современников, оставивших в истории завидный след?

Итак:

Я был современником Людовика XI. Он сделал попытку объединить феодальные владения между Рейном, Пиренеями и Атлантическим океаном в нечто, послужившее основой нынешнего французского государства. С помощью неимоверных усилий и поразительного государственного чутья. Прекрасно. Но что из себя представлял Людовик XI? Это был изверг, прошу простить мне это выражение. Еще в юности он восстал против собственного отца и повел против него настоящую войну; взойдя на престол, он не гнушался никакими средствами – будь то кинжал, яд, доносы или пытки. Противники Людовика проводили долгие годы заточения в клетках, где в длину, ширину и высоту было по 8 шагов. В таких клетках они ели, спали и справляли нужду. Отвратительно, не правда ли? А Людовик любил прохаживаться между этими клетками и вести саркастические беседы ее своими гостями поневоле.

Сверх всего прочего это был шут – человек, получавший удовольствие от глумления над людьми и над собственным саном. Он объезжал свои владения, переодетый простым ремесленником, и заигрывал с горожанами, одновременно втрое увеличивая взимаемые с них налоги. Вот, вкратце, что такое Людовик XI, которого история называет собирателем французских земель.

Я был современником трех пап – Сикста IV, Иннокентия VIII и Александра VI. Иннокентия я характеризовать не стану лишь потому, что он был моим личным другом. Двое других соперничали меж собой в низости. И тот и другой открыто содержали одну или нескольких любовниц, кормили от двух до шести незаконнорожденных отпрысков, развлекали Рим карнавалами или боем быков. Так выглядели в наше время духовные пастыри, достигшие законченного воплощения в Александре VI, иначе – Родриго Борджиа, отце Цезаря и Лукреции. Есть ли надобность подробно описывать его? Была ли в Италии конца XV века хоть одна преступная интрига, в которой бы не угадывалась рука семейства Борджиа? Впрочем, на пороге Реформации наш клир показал, и показал в полной мере, на что он способен.

Я был современником и Лоренцо Медичи, флорентийского тирана, проведшего свою жизнь в неслыханных соперничествах и войнах; и Ладислава V, убившего старшего сына Яноша Хуньяди и бросившего в темницу младшего; был современником Цезаря Борджиа, войнами воскресившего светскую власть Папства, типичнейшего насильника эпохи Ренессанса и любовника собственной сестры; был современником Фердинанда Арагонского и Изабеллы Кастильской, это они снарядили эскадру Колумба для того, чтобы ограбить и обратить в рабство Новый Свет, и в своих первых колониальных спорах с Португалией призвали верховным арбитром – кого бы вы думали? – «неподкупного», «мудрого и справедливого» Александра VI!

Следует ли продолжать перечень? Мне хотелось бы напомнить вам только еще об одном моем современнике, хотя и гораздо более молодом: Николо Макиавелли. История и тут заблуждается: не Макиавелли придумал макиавеллизм, чтобы на нем воспитывались многие поколения правителей. Он просто наблюдал вблизи государственную жизнь нашего времени, обобщил свои наблюдения и назвал вещи своими именами, дав теоретическое оправдание преступлению, возвысив низость, двуличие, измену.

Вы спрашиваете, зачем я говорю об этом, вам все известно и без моей изобличительной речи. Весьма рад. Но зачем же, столь осведомленные, вы обвиняете давно почившего человека, не сообразуясь с мерилами его времени, исходя из некой внеисторической справедливости?

Призванный на ваше судилище, я поначалу вознамерился молчать – лишь перед совестью своей и господом обязан я держать ответ. И если все же заговорил, если думаю говорить и впредь, то лишь потому, что никто не остается вполне безразличен к оценке истории. Я намерен доказать, что мои действия имели высокую цель, защищали высокие интересы. Незачем мне – человеку, которого род Д'Обюссонов почитал своей гордостью, – впредь оставаться в истории темным пятном на нашем родовом имени.

Уступая вашей просьбе, скажу несколько слов с нашем Ордене, ибо, по вашим утверждениям, лишь немногие знают ныне о его целях и структуре. Мне это кажется более чем странным, ибо это единственный церковный орден, сохранивший до ваших дней свое государство, хотя и под другим названием – Ордена мальтийских рыцарей. Ныне он владеет Мальтой, крохотным островком в Средиземном море, крепостью, словно затерявшейся среди морских просторов.

Верно, у нашего Ордена история несколько особая. В отличие от других рыцарских братств, начинавших как военная сила, а кончавших мирно, прокармливая монахов производством напитков, содержанием пансионов для детей хороших фамилий и тому подобным, с Орденом Святого Иоанна Иерусалимского произошло обратное: он долго таил свое возникновение, чтобы впоследствии стать ратным соперником ряда средиземноморских государств.

Мы относим его рождение к XI столетию, когда некие итальянские купцы основали в Иерусалиме возле Гроба господня монастырь. Нарекли этот монастырь именем Святого Иоанна в память Крестителя и передали монахам‑бенедиктинцам, Ордену, в свое время очень известному.

Небольшая эта обитель, имевшая при себе больницу, во времена сельджуков находилась при последнем издыхании и слегка поправилась лишь после Первого крестового похода, когда рыцари‑крестоносцы освободили святые места и основали там свои небольшие государства. Иерусалим превратился тогда в центр Иерусалимского королевства.

Сожалею, что у вас столь смутное представление о жизни святых мест в ту эпоху – это поистине одна из забавнейших страниц мировой истории. Где‑то на краю земли, на территории, населенной варварами и разбойниками, наши лотарингские, фландрские или ломбардские сеньоры основали феодальное общество в самом чистом виде. Все то, что на Западе встречало противодействие со стороны короля, церкви или простолюдья, здесь было создано в мгновение ока: противиться было некому, ибо местные жители на протяжении целых ста лет просто не желали признавать, что мы существуем и владеем Левантом. Они продолжали жить своей прежней жизнью и мало заботились о том, что числятся подданными некоего графа, князя или даже короля.

Впрочем, все эти мелкие государства – ибо каждый сеньор поспешил основать свое собственное – были обречены на печальную бедность. Доблестное дворянство Запада упустило из виду, что основа его роскоши – презренные крепостные. Рыцари, завладевшие святыми местами с большим шумом (но, надо признать, без особого труда), оказались неспособными ввергнуть в крепостную зависимость воинственные племена. Вообразите себе картину! Наши сеньоры на Востоке сооружали замки, устраивали турниры, прибавляли к прежним все новые титулы. Но работать и платить за это великолепие было некому, и весьма скоро пришлось им довольствоваться пшеничной кашей с бараниной и ставить заплаты на свои праздничные мантии. Хуже того – нечем стало платить наемникам; отряды наемников распались и потянулись на Запад, где на них трудились в поте лица добрые поселяне. А святые места остались без защитников. Какова ситуация, а?

Не прошло и ста лет после освобождения Гроба господня, как местные племена пришли к заключению, что уже вдосталь нагляделись на эту забавную историю, и без особых проволочек погнали пришельцев прочь из Иерусалима. Однако перед тем случилось некое немаловажное событие, я имею в виду основание нашего Ордена.

К началу XII века настоятель монастыря Святого Иоанна отошел от бенедиктинцев и создал особый Орден "Братья из больницы Святого Иоанна в Иерусалиме».

Первые же налеты бедуинов вынудили Орден к военным действиям, пока еще – оборонительным. Папа римский освятил эту перемену, обратив братьев милосердия в рыцарей‑монахов. Они безуспешно оборонялись, а под конец были принуждены покинуть свое священное гнездо и в 1187 году положили начало одиссее, пред которой бледнеют странствия самого Одиссея. Так, отступая все время по берегу к Акке, которую они застали, можно сказать, никому не принадлежащей, они в 1191 году завладели ею и объявили своим государством.

Вижу я, кое‑кто из вас улыбается. Вы снова не можете выйти из рамок своего времени. Вам странно, что несколько сотен оборванных воителей занимают некий дотоле неведомый им город и объявляют своим – у нас же это было совершенно в порядке вещей, перелистайте учебник истории.

Так «Братья из больницы Святого Иоанна» стали жить без какой‑либо больницы, без обязанностей по отношению к страждущим, добывая средства к существованию грабежом близлежащих селений. Но в 1291 году на Орден обрушился новый удар – доведенное до крайности население выкинуло рыцарей‑монахов и из Акки. Тогда они сели на корабли, перебрались на Кипр, а дальше все пошло прежним чередом. История Ордена развивалась с точным повторением – снова в течение десятилетий господство над чужим, на редкость плодородным островом и снова провал – в 1310 году иоанниты покинули Кипр и, захватив Родос, основали тут свое государство.

О Родосе я могу рассказать многое, я провел там лучшие годы жизни, целых тридцать лет. Как собственный дом знал эту крепость, полукругом обрамлявшую скалистый залив, ее узкие улочки с домами одинаковой высоты, глубокие тенистые колоннады вдоль мощенной каменными плитами набережной – каждое окно и каждый человек были знакомы мне.

Город был сплошь из камня – для зелени не оставалось места на этом клочке земли, где должны были разместиться рыцари, горожане и чужеземцы. Известковые горы поставляли нам в изобилии мягкий белый камень, так что Родос ослепительно белел под южным солнцем, точно череп, долго пролежавший в песке.

Над всеми зданиями города возвышался огромный собор Святого Иоанна. Он никогда не бывал полон во время богослужений, потому что население Родоса, в основном греческое, продолжало исповедовать ложное восточное вероучение. Они уходили за пределы города, чтобы молиться в своих убогих часовенках, раскиданных по всем холмам острова.

Мы предоставляли грекам молиться по‑своему. Не хотели, руководствуясь печальным опытом, раздражать их. Что ни говорите, они растили хлеб, занимались торговлей и помогали нам отражать многочисленные нападения на наш остров; все же они были христианами, пусть и не истинными.

Другим большим строением, господствовавшим над городом, был дворец великого магистра. Несколько десятилетий прожил я в нем, воображая, будто мне известны все его потайные уголки, и лишь очень поздно узнал, что ошибался. Каждый из моих предшественников прибавлял к прежним новые тайники, каждый усиливал таким способом охрану своей особы и облегчал себе возможность подслушивать, заставать врасплох и карать. А затем сходил в могилу, унося с собой секрет этих тайников так что нет ничего удивительного в том, что следующий великий магистр, создавая свои потайные двери, невидимые глазки, лестницы, начинавшиеся в каком‑нибудь камине и заканчивавшиеся где‑нибудь в стенном шкафу, не подозревал об уже существующих.

Помимо дворца, Родос обладал еще двумя величественными постройками – больницей иоаннитов и постоялым двором для гостей из всех стран. Больница была не столь уж необходима – мало кто из паломников, направлявшихся в святые места, заболевал на Родосе: условия жизни на острове были превосходны. Но зато постоялый двор бывал всегда полон. Не паломниками, для которых он предназначался, – они были немногочисленны, – а купцами, торговыми людьми с Запада и с Леванта. Ибо Родос был признанным, неминуемым перекрестком левантийской торговли.

Постепенно миссия рыцарей‑монахов менялась. Борьба против неверных, завладевших Гробом господним, сменилась борьбой против средиземноморских корсаров. Средиземное море, мнится мне, есть родина сей напасти. Всякого рода незадачливые рыцари, оттесненные из святых мест прямо в море; всевозможные обломки исконного населения Леванта, жизнь которых сделалась невыносимой из‑за бесчисленных нашествий; беглые воины сельджукских, арабских, османских султанов – вся эта отчаянная и крайне ловкая погань садилась на какое‑нибудь судно, ставила паруса и бороздила с нечистыми своими намерениями гостеприимнейшее из морей.

Меж тем вся торговля Италии и Франции с Левантом, с Балканами проходила именно по Средиземному морю. Эта торговля была в состоянии прокормить втрое больше корсаров, чем плавало по морю, однако не желала поступаться в их пользу и третью своих доходов. Именно поэтому на Родос – средоточие борьбы с корсарами – стекалась помощь из Венеции, Неаполя, Генуи и Марселя. Купцы кормили Орден, чтобы их товар безопасно путешествовал по морю, содержали, короче говоря, свою морскую стражу.

Не думайте, что мы не отрабатывали это золото потом и кровью: война с корсарами – занятие не из легких. Но братья мастерски овладели им – дело опыта.

По вашим словам, вы можете вообразить себе все, кроме жизни рыцаря‑монаха, для которого угроза пиратского нападения была повседневностью. Гак вот: в отличие от теперешних, в наши времена мужчине было естественно жить в тяготах и опасностях, независимо от того, кто он – воин, купец или монах. Мы находили в этом (представьте себе!) почти наслаждение.

По сей день с чувством великой гордости вспоминаю я Родос, наш Родос, в дни празднеств: ослепительно белый, стройный, изысканный, он словно был создан как фон для родосского рыцарства. Около двух тысяч мужей – испытанных воинов или ученых священнослужителей – в облачении Ордена: черных рясах и черных до колен плащах с белым крестом на левой стороне груди. Когда я смотрел из своего дворца, как они движутся по улицам, мне казалось, что их ряды – это тени домов, собора и дворца, что они скрепляют основы этого древнего города.

Ибо Родос поистине древен, он знал власть эллинов, а затем персов, римлян, византийцев, сарацин и многих безымянных завоевателей. А мы завладели им в трудные времена, как раз накануне османских нашествий. Но потребовалось еще полтора столетия, чтобы османская эскадра подошла к Родосу. Вот это уже происходило на моей памяти. Более того – история именно меня сделала защитником Родоса, самого восточного предмостья католицизма. Не сочтите нескромностью, если я позволю себе напомнить: я, Пьер Д'Обюссон, был единственным человеком, принудившим Мехмеда II отступить. Да, если даже новое расследование по делу Джема закончится вынесением мне обвинительного приговора, все равно вам не отнять у меня моей славы: имея в своем распоряжении всего лишь две тысячи монахов, я устоял перед Великим Завоевателем.

О знаменитой осаде Родоса 1480 года, о наших битвах и победе я повествовать не стану – они предшествуют по времени делу Джема. Считаю своим долгом лишь подчеркнуть, что эта победа весьма подняла наш престиж в глазах христианского Запада. Во всех странах, находившихся под эгидой папы, получили хождение десятки повествований или песен, живописующих (обычно с преувеличениями) наши подвиги. Мы предпочли бы, чтобы это восхищение было более вещественным, ибо осада истощила силы Ордена – осаждающие значительно превосходили нас численностью. Наша казна пустела, половина флота была потоплена. За последние пять‑шесть лет левантийская торговля замерла; купцы боялись заходить на Родос, поскольку Родос вел войну, а путь из Генуи или Венеции на Левант был немыслим без этого промежуточного отдыха.

Одним словом, слава сама по себе мало согревала нас. Посему мы увидели в смерти Завоевателя перст божий – Всевышний сам убрал с нашего пути человека, который рано или поздно уничтожил бы нашу Родосскую твердыню.

Вскоре после первого известия о смерти султана прибыло второе, еще радостнее первого: о междоусобице между Баязидом и Джемом. Мы не смели верить своим ушам. Даже из моего краткого рассказа вы, наверно, поняли, что рыцари‑монахи не были избалованы судьбой.

Хотя и обнадеживающие, вести не заключали еще для нас ничего определенного. По‑прежнему с империей Османов было перемирие, а не мир; над турецким войском все еще реяли боевые знамена, хотя оно теперь и было занято действиями против Джема; санджак‑беги Баязида перехватывали наши корабли, а корабельщиков либо уводили в плен, либо убивали на месте. Да и могли ли мы рассчитывать, что Баязид, справившись с братом, не возобновит военных действий против Родоса?

По моему разумению, оснований для таких надежд у нас не было. Нам позволено было чувствовать себя спокойными лишь до той поры, пока продолжается бунт Джема. Стоит Баязиду устранить брата, как войско полностью подчинится ему. А быстрая победа была особенно желанной для нового султана, которого мятежники упрекали именно в отсутствии воинских доблестей, в малодушии и миролюбии.

Не думайте, что я рассуждаю так оттого, что с тон поры миновали столетия; такой же была и тогдашняя моя оценка событий. Я был воспитан римской церковью и нашим Орденом – вы никогда не задавались вопросом, чему обязан Рим своим непревзойденным по продолжительности господством? Именно этому: умению трезво оценивать обстановку и выбирать наиболее подходящие действия или контрдействия.

Одно из приятных заблуждений нынешнего человечества – будто лишь эпоха гуманизма раскрепостила человеческую мысль, освободила ее от пут предрассудков и заменила догму гибкостью разума. Повторяю: сие есть заблуждение! Загляните в анналы римской церкви, и вы убедитесь, что за столетия до Макиавелли, до разных ренессансных писак и протестантских крикунов мы тоже действовали без предрассудков, трезво оценивали происходящее, сообразовывались с ним и умели его направлять. Быть может, мы не признавались в том на исповеди и не проповедовали с церковной кафедры, но в том‑то и была наша сила. Есть вещи, о коих не подобает упоминать, они подразумеваются.

Да, я несколько отвлекся. Однако я считал необходимым объяснить, что мы в свое время воспринимали события не слишком различно от вас. Не воображайте, будто человечество, существующее миллионы лет, именно в последние пятьсот лет разительно переменилось. Как бы то ни было, накануне 9 июля 1482 года я совершенно отчетливо сознавал, какие последствия сулило нам прекращение Джемова бунта.