Глава 9. В следующем году в Иерусалиме

 

В ратуше Кошице 12 ноября 1946 года я выхожу замуж за Белу Эгера. Мы могли устроить пышное торжество в особняке Эгеров, могли выбрать еврейскую церемонию. Но я совсем девочка, мне всего девятнадцать лет, у меня не было возможности окончить школу, мои знания обо всем отрывочные и непоследовательные. И родителей моих нет в живых. Один старый друг моего отца, нееврей, приглядывает за мной и моими сестрами. Он судья и, как выясняется, был знаком с Джорджем, братом Белы, когда тот учился на юридическом факультете. Он связующее звено между мной и папой, между семьей Белы и моей. Именно поэтому мы просим его поженить нас.

Прошло пятнадцать месяцев с тех пор, как мы познакомились с Белой, мои волосы из редкого пушка превратились в густые волны до плеч. Я с распущенными волосами, у виска белая заколка. Я выхожу замуж в одолженном черном платье до колен, из искусственного шелка, с подкладными плечами, белым воротником и рукавами конической формы. У меня в руках перевязанный белой атласной лентой маленький букет из лилий и роз. Я стою на балконе папиного ателье и улыбаюсь фотографу. На свадьбе присутствуют всего восемь человек: я, Бела, Магда, Клара, Чичи, Имре и двое папиных старых друзей – президент банка и судья, который нас женит. Бела заикается, когда произносит клятву, и Клара многозначительно, как бы предостерегая, смотрит на меня. Торжество проходит в нашей квартире. Все готовила Клара. Жареный цыпленок. Венгерский кускус. Картофель с маслом и петрушкой. И классический «Добош» – шестислойный шоколадный венгерский торт. Мы пытаемся придать хоть какой‑то оттенок радости этому дню, но отсутствие тех, кого мы потеряли, угнетает душу. Сироты соединяются с сиротами. Позже я узнаю расхожее мнение, что сыновья женятся на своих «матерях» и дочки выходят замуж за своих «отцов». Я сказала бы, что мы связываем себя узами со своими нерешенными проблемами. Для меня и для Белы нерешенными проблемами становится наше горе.

Медовый месяц мы проводим в Братиславе, на Дунае. Я танцую с мужем вальс под музыку, которую мы знали до войны. Идем к фонтану Максимилиана и на коронационный холм. Бела изображает, что он новый монарх, указывает мечом то на север, то на юг, то на запад, то на восток, обещая ото всех меня защищать. Мы осматриваем старинные городские укрепления, двойную стену, возведенную для защиты от турок. Нам кажется, что буря миновала.

Той ночью в отеле мы просыпаемся от барабанного стука в дверь. В комнату вламываются полицейские. Полиция часто устраивает проверки мирных граждан; мы живем, будто блуждаем по лабиринтам бюрократической системы, где даже на каждую бытовую мелочь необходимо официальное разрешение. Замести в тюрьму могут под малейшим предлогом. А поскольку мой муж богат – он влиятельный человек, – меня не должно удивлять, что нас преследуют. Но я удивлена. И напугана (я всегда напугана). И испытываю неловкость. И очень зла. Это мой медовый месяц. Почему они нас беспокоят?

– Мы только поженились, – заверяет их Бела на словацком. (Я в жизни говорю лишь на венгерском, а Бела свободно владеет чешским, словацким и другими языками, необходимыми ему для ведения дела.) Он показывает им наши паспорта, свидетельство о браке, кольца – все, что может подтвердить наши личности и обосновать причину нахождения в отеле. – Пожалуйста, не беспокойте нас.

Полицейские никак не объясняют ни вторжения в нашу частную жизнь, ни в чем нас подозревают. Есть ли у них основания преследовать Белу? Они приняли его за кого‑то другого? Я стараюсь не думать об этом вторжении как о предзнаменовании. Концентрирую внимание на том, каким ровным голосом говорит мой муж, несмотря на заикание. Нам нечего скрывать. Но я неизменно пребываю в состоянии повышенной готовности. И не могу отделаться от чувства, что я в чем‑то виновата. Что меня обнаружат.

Мое преступление – жизнь. И начало осторожной радости.

В поезде домой мы едем в отдельном купе – его простое изящество нравится мне больше, чем покои отеля. Я представляю, что я героиня романа. Мы исследователи, поселенцы. Движение поезда как бы сворачивает в клубок мои опасения, убаюкивает мою тревогу и помогает думать только о теле Белы. Или, возможно, этому способствует узкая спальная полка. Мое тело удивляет меня. Желание, наслаждение оказываются эликсиром. Целебным бальзамом. Мы не размыкаем объятий, пока поезд уносит нас в ночь.

Мы возвращаемся в Кошице, в дом к моим сестрам, и я сразу бегу в ванную. Меня рвет так, что я не могу остановиться. Это, должно быть, хороший признак, но я еще об этом не догадываюсь. Сейчас я только понимаю, что более чем через год медленного восстановления я снова больна.

– Что ты сделал с моей деткой? – кричит Клара.

Бела смачивает платок в холодной воде и протирает мне лицо.

 

Пока мои сестры продолжают жить в Кошице, я начинаю новую жизнь – жизнь неожиданно роскошную. Я переезжаю в поместье Эгеров в Прешове, пятисотлетний монастырь, широкий и длинный, тянущийся вдоль дороги, – несколько построек, лошади, экипажи. На первом этаже – помещения, где Бела ведет свой бизнес; если подняться по лестнице на следующий этаж, там жилые комнаты, в которых находимся мы. Остальные части огромного дома занимают арендаторы. Есть женщина, стирающая нам одежду, кипятящая постельное белье, гладящая, – все сверкает белизной. Во время еды на стол ставится фамильный фарфор, на котором их – а теперь и моя – фамилия выгравирована золотом. В столовой есть кнопка; если нажать на ее, Маришка, наша экономка, слышит звонок на кухне. Я не могу наесться ее ржаным хлебом. Нажимаю на кнопку и прошу еще.

– Вы едите как свинья, – шипит она мне сквозь зубы.

Она не скрывает своего неудовольствия, что я стала членом семьи. Я угроза ее образу жизни, ее стилю ведения хозяйства. Мне больно наблюдать, как Бела дает ей деньги на покупки. Его жена я. И я, его жена, чувствую себя бесполезной.

– Прошу, научи меня готовить, – говорю я как‑то Маришке.

– Я не хочу видеть вас на своей кухне, – отвечает она.

 

Чтобы ввести меня в новую жизнь, Бела представляет меня прешовской элите: адвокатам, врачам, предпринимателям, их женам – рядом с ними я чувствую себя нескладной, неопытной и слишком юной. Я знакомлюсь с двумя женщинами примерно моего возраста. Ава Хартманн, модница, замужем за богатым мужчиной старше нее. Она укладывает свои темные локоны на один бок. Марта Вадаш, жена Банди, лучшего друга Белы. У нее рыжеватые волосы и доброе, терпеливое лицо. Я внимательно слежу за Авой и Мартой, пытаясь понять, как мне нужно себя вести и о чем говорить. Ава, Марта и другие женщины пьют коньяк. Я тоже пью коньяк. Ава и Марта и другие женщины курят. Как‑то вечером, после званого ужина у Авы, – она приготовила лучший печеночный паштет, который мне доводилось есть, добавив в него, кроме лука, еще зеленый перец, – я говорю Беле, что в этой компании его жена единственная некурящая. На следующий день он приносит мне серебряный портсигар и серебряный мундштук. Я не знаю, как им пользоваться, каким концом вставлять в него сигарету, как вдыхать и выдыхать дым через губы. Я стараюсь копировать других женщин и чувствую себя элегантным попугайчиком; я не более чем эхо в безупречном платье, которое делал не мой отец.

Знают ли они, откуда я пришла? Сидя в гостиных или за богато накрытыми столами, я смотрю на наших друзей и удивляюсь. Лишились ли они того же, что и мы с Белой? Мы с ним на эту тему не говорим. Отречение – наш щит. Мы еще не знаем, какой ущерб наносим своей жизни, отрезав от себя свое прошлое и поддерживая друг друга в этом заговоре молчания. Мы убеждены, что если надежно спрячем все пережитое под замок, то окажемся в безопасности и станем счастливыми.

Я пользуюсь своим нынешним материальным благополучием и привилегированным положением и стараюсь жить расслабленно. Говорю себе, что здесь, в имении, никакой громкий стук в дверь не нарушит мой сон. Здесь царит уют пуховых одеял и чистых белых простыней. Здесь мне не грозит голод. Я ем и ем: ржаной хлеб Маришки, клецки шпецле, причем первая порция с квашеной капустой, а вторая с брынзой – это словацкий сыр из овечьего молока. Я набираю вес. Воспоминания и утраты сжимаются до маленького клочочка в самом дальнем углу моего рассудка. Я буду усердно заталкивать его все дальше и дальше, чтобы он знал свое место. Наблюдаю, как моя рука поднимает серебряный мундштук и подносит ко рту, затем опускает. Это как будто новый танец. Я могу выучить каждое его па.

 

Я прибавляю в весе не только из‑за жирной пищи. В начале весны я узнаю, что беременна. В Аушвице у нас не было месячных. Должно быть, цикл прекращался из‑за постоянного недомогания и голода, а может быть, из‑за сильной потери веса. Но теперь в моем теле – некогда измученном, истощенном и брошенном умирать – зародилась новая жизнь. Я считаю, сколько недель назад у меня было последнее кровотечение, и вычисляю, что мы с Белой, скорее всего, зачали ребенка во время медового месяца, возможно в поезде. Ава и Марта рассказывают мне, что тоже беременны.

Я жду от моего врача, семейного доктора Эгеров, который присутствовал при рождении Белы, массу поздравлений. Но вместо этого он отчитывает меня.

– Вы еще слишком слабы.

Он настаивает, чтобы я сделала аборт, и как можно скорее. Я отказываюсь. Убегаю домой в слезах. Он следует за мной. Маришка впускает его в гостиную.

– Госпожа Эгер, вы умрете, если будете рожать этого ребенка, – говорит он. – Вы слишком худая и слишком слабая.

Я смотрю ему в глаза.

– Доктор, я собираюсь дать ему жизнь, – говорю я. – Спокойной ночи.

Бела провожает его до дверей. Слышу, как мой муж просит прощения у доктора за то, что я не проявила уважения.

– Она дочь портного, она не понимает таких вещей, – оправдывается он.

Слова, которыми он пытается меня защитить, проделывают еще одну маленькую дырочку в моем все еще хрупком «я».

Но вместе с животом во мне растет уверенность в себе и крепнет решимость. Я не прячусь по углам. Набираю двадцать три килограмма; когда иду по улицам, выпячиваю живот и смотрю в витринах, как мой новый облик переходит из отражения в отражение. Я не сразу узнаю это чувство. Но все‑таки вспоминаю. Вот каково это – быть счастливой.

 

Весной 1947 года женятся Клара и Чичи, мы с Белой едем на их свадьбу в Кошице на зеленом «опеле». Вот еще одно знаменательное событие, на котором не будет наших родителей, еще один счастливый день, омраченный их отсутствием. Но я беременна, я живу полной жизнью и потому не дам печали сломить меня. Магда играет на нашем многострадальном пианино. Поет песни, которые пел наш отец. В Беле борются два полярных желания: подхватить и закружить меня в танце или заставить сидеть и отдыхать. Сестры кладут руки мне на живот. Новая жизнь во мне принадлежит всем нам. Наше новое начало. Часть наших родителей и прародителей, которая продолжит их существование в будущем.

Мы говорим об этом во время музыкальных перерывов, пока мужчины закуривают сигары. Говорим о будущем. Имре, брат Чичи, скоро уедет в Сидней. Наш семейный круг и так очень мал. Мне не нравится мысль, что мы разбредаемся в разные стороны. Даже наш Прешов – это так далеко от моих сестер. Пока не закончилась ночь и пока мы с Белой не уехали домой, Клара уводит меня и Магду в спальню.

– Мне нужно кое‑что тебе сказать, малышка, – говорит она.

По тому, как Магда хмурится, я понимаю, что она уже знает, о чем пойдет речь.

– Если Имре собирается в Сидней, – говорит Клара, – мы тоже уедем.

Австралия. Среди наших друзей в Прешове, из‑за того что в Чехословакии полным ходом идет захват власти коммунистами, тоже ходят разговоры об эмиграции: может, в Израиль, может, в Америку, но в Австралии более гибкая иммиграционная политика. Ава и ее муж тоже упоминали Сидней. Но это так далеко…

– А как же твоя карьера? – спрашиваю я Клару.

– В Сиднее есть оркестры.

– Ты не говоришь по‑английски, – я выпаливаю отговорку за отговоркой. Как будто есть еще какие‑то контраргументы, которые она сама не обдумывала.

– Чичи дал обещание, – объясняет она. – Перед смертью отец Чичи попросил его заботиться о брате. Если Имре уедет, мы с ним.

– Значит, вы обе меня бросаете, – констатирует Магда. – После всего нами сделанного, чтобы выжить… я думала, мы будем держаться вместе.

Мне вспоминается апрельская ночь, всего два года назад: я боялась, что Магда умрет от голода, я тогда рисковала быть избитой и даже хуже, но все‑таки перелезла через ограду и нарвала ей морковку. Нас преследовали тяжелые испытания, и мы их пережили – каждая из нас выжила, потому что мы были друг у друга, готовые защищать одна другую и поддерживать, и потому что каждая из нас держалась из последних сил, чтобы быть друг у друга. За сохраненную жизнь я благодарна своей сестре.

– Ты скоро выйдешь замуж, – заверяю я ее. – Вот увидишь. Никого нет сексуальнее тебя!

Я пока не понимаю, что боль моей сестры связана не столько с одиночеством, сколько с ее убежденностью, что она не заслуживает любви. Но там, где она видит боль, ад, поражение, ущербность, я вижу совсем другое. Я вижу ее отвагу. Ее победу и силу. Как в наш первый день в Аушвице, когда она стояла голая, лишенная своих роскошных волос и я впервые увидела, как красивы ее глаза.

– Тебе кто‑нибудь интересен? – спрашиваю я.

Мне хочется посплетничать, как в пору нашего детства. Магда всегда блистательно подает любые известия или смешно кого‑нибудь пародирует. Ей удается даже самые тяжелые мысли облекать в необременительную форму. Сейчас я хочу, чтобы она помечтала.

Магда мотает головой.

– Я думаю не о человеке. Я мечтаю о месте.

Она указывает на открытку, которую вставила в раму зеркала своего комода. На картинке голая пустыня и мост. Поверх изображения моста от руки написано слово Эль‑Пасо. Открытка от Лаци.

– Он выбрался, – говорит Магда. – Смогу и я.

Для меня Эль‑Пасо где‑то на краю света.

– Это Лаци тебя позвал с ним за компанию?

– Дицука, моя жизнь не сказка. Я не рассчитываю на то, что меня будет спасать какой‑нибудь мужчина.

Магда постукивает пальцами по коленкам, будто перебирает клавиши пианино. Она собирается еще что‑то сказать.

– Помнишь, что у мамы было в кармане в день, когда ее не стало?

– Кларин «чепец».

– И долларовая купюра. Тетя Матильда как‑то прислала нам из Америки.

Почему я об этом не знала? Так много мелочей, которыми мама подавала жизни знаки, что все‑таки надеется… Это не только купюра, которую я не помню, и «чепец», который помню хорошо, но еще и куриный жир (на нем она готовила нам на кирпичном заводе), и ее письмо Кларе. В Магде словно отражается мамина практичность и мамина надежда.

– Лаци не собирается брать меня в жены, – говорит она. – Но это неважно. Так или иначе я попаду в Америку.

Она написала письмо тете Матильде с просьбой прислать заверенное подтверждение финансовой поддержки для эмиграции.

Австралия. Америка. Пока во мне толкается новая жизнь, мои сестры пугают тем, что уплывут за пределы досягаемости. Я первая после войны выбрала новую жизнь. Теперь выбирать им. Я рада за них. И все‑таки… Я не могу не обращаться к войне, лагерю. Мне вспомнился тот день, когда у меня не осталось сил подняться и пойти работать, тогда Магда пошла на завод боеприпасов без меня, и его начали бомбить – в кошмарном хаосе бомбежки и взрывов она могла сбежать на свободу, но вернулась в барак и спасла меня. Мне посчастливилось найти хорошую жизнь. Магде больше не нужно беспокоиться, останусь ли я живой. Но если и есть на свете крошечный кусочек ада, по которому я могла бы скучать, то пусть им будет тот, что дал мне понять, как взаимосвязь людей влияет на их выживание. Не было ни шанса выжить в одиночку. Сегодня Клара, Магда и я выбираем разные пути – нет ли опасности, что мы своими руками разорвем наш зачарованный круг?

 

Бела уехал из города, а у меня ранним сентябрьским утром начинаются первые схватки. Они все усиливаются, становятся невыносимыми, будто меня сдавливают со всех сторон – сдавливают так, что я вот‑вот переломлюсь. Я звоню Кларе. Она приезжает через два часа, но доктора еще нет. Я рожаю в той же комнате, где появился на свет Бела, в той же кровати. Корчась от боли, я чувствую связь с его матерью. Мне не довелось ее узнать. У ребенка, которого я привожу в этот мир, не будет бабушек, не будет дедушек. Доктор все еще не приезжает. Клара порхает вокруг меня, предлагает воду, вытирает лицо. «Уйди! Мне плохо от твоего запаха!» – ору я на нее. Я не смогу родить своего ребенка, если со мной будут обращаться как с ребенком. Мне нужно вжиться в ситуацию, почувствовать себя самостоятельной, а Клара отвлекает меня. Сквозь замутненность родовых мук возникает режущая, как бритва, картинка беременной в Аушвице, рожавшей в агонии, со связанными ногами. Я не могу убрать ее из своего сознания, не могу не видеть ее, не слышать ее голоса. Она преследует меня. И буквально стимулирует мои роды. Каждое содрогание ее тела, каждый толчок ее сердца направляют к жизни, хотя и она, и ее ребенок были преданы невыразимо мучительной смерти. По мне течет ее тоска. Я лавина. Я разрешусь от бремени на острие ее мук. Я приму эту боль, потому что у нее не было выбора. Я готова принять свою боль, чтобы она стерла боль той женщины, стерла сами воспоминания, потому что если не боль уничтожит меня, то это сделает моя память. Наконец появляется доктор. У меня отходят воды, и я чувствую, что ребенок начинает рваться наружу. «Это девочка!» – кричит Клара. В этот миг я чувствую себя полноценной. Я здесь. Моя малышка со мной. Все хорошо. Все правильно.

 

Я хочу назвать ее Анной‑Марией – несколько возвышенным именем, слегка с французским оттенком, но коммунисты учредили свой список разрешенных имен, и Анна‑Мария относится к недозволенным. По этой причине удовлетворяемся инверсией: называем Марианной – в честь кузины моего мужа, до сих пор не простившей мне разрыв помолвки Белы с ее больной подругой – которая давно умерла – и продолжающей называть меня безмозглой простушкой. Бела раздает сигары. Ему все равно, что по традиции их вручают пришедшим гостям, только если рождается сын. Его дочь как предмет особой гордости будут чествовать всеми возможными ритуалами. Он приносит мне красивую коробочку. Внутри браслет из соединяющихся друг с другом квадратиков размером с почтовую марку, из двух видов золота. Он кажется тяжелым, но на самом деле легкий.

– За будущее, – говорит Бела и застегивает браслет на моем запястье.

Он произносит это, и я точно знаю, как мне жить дальше. Вот что я буду отстаивать – этого ребенка. Моя преданность ей такая же цельная и прочная, как золотой браслет вокруг моего запястья. Теперь я вижу свое предназначение. Я жизнь отдам за ее безопасность, моя дочь никогда не испытает того, с чем пришлось иметь дело мне. Непрерывность моей с ней связи, возникшая из общих семейных корней, создаст новую ветвь, новую поросль, которая будет тянуться к надежде и радости.

Несмотря на новые времена, мы принимаем меры предосторожности и крестим ее. Для безопасности. По той же причине, что наши друзья Марта и Банди носят вместо своей еврейской венгерскую фамилию Вадаш, означающую «охотник».

Но что реально в нашей власти? Ребенок Марты рождается мертвым.

 

При рождении Марианна весит четыре с половиной килограмма. Она занимает всю коляску.

– Мне кормить ее грудью? – спрашиваю я немецкого педиатра.

– А для чего, по‑вашему, вам нужны соски? – отвечает она.

Молока у меня в избытке. Более чем достаточно, чтобы накормить и Марианну, и еще ребенка моей подруги Авы. Я утолю любой голод. Я за изобилие. Во время кормления я наклоняюсь, чтобы ей не приходилось тянуться к моему телу, ее источнику. Я отдаю ей каждую каплю. Когда она меня опустошает, я чувствую себя достигшей высшего блаженства.

 

Марианну так оберегают, обнимают, укутывают, она так окружена заботой, что, когда в ноябре 1948 года в возрасте четырнадцати месяцев она заболевает, мне сначала не верится. Я знаю, как отличать причины ее беспокойства. Я думаю, что она голодна. Она устала. Но когда я прихожу к ней еще раз ночью, ее мучает жар. Она горячая, как раскаленные угли. Глаза блестят. Ее тело жалуется, молит о помощи. Ей так плохо, что она не замечает моего присутствия. Или оно ничего для нее не меняет. Она не хочет есть. Мои руки ее не успокаивают. Каждые несколько минут ее грудь разрывает глубокий удушающий кашель. Я бужу весь дом. Бела вызывает доктора – того, кто принимал роды у его матери и у меня, – и мерит шагами комнату, в которой он родился.

Доктор строг со мной. У Марианны пневмония. «Это вопрос жизни и смерти», – устанавливает он. Говорит рассерженно, словно я виновата в болезни дочери, словно не может позволить мне забыть, что с самого начала жизнь Марианны основана на риске, на моем глупом безрассудстве. Мол, теперь смотри, что происходит. Но допускаю, что это вовсе не злость, а просто усталость. Он живет, чтобы лечить других. Как часто роды заканчиваются потерей?

– Что нам делать? – спрашивает Бела. – Скажите нам, что делать.

– Вы знаете про пенициллин?

– Да, конечно.

– Достаньте для ребенка пенициллин. Срочно.

Бела ошарашенно смотрит, как доктор застегивает пальто.

– Вы здесь врач. Где пенициллин? – требовательно спрашивает он.

– Мистер Эгер, в этой стране нет пенициллина. Такого, чтобы можно было легально купить. Спокойной ночи и удачи.

– Я заплачу любые деньги!

– Хорошо, – говорит доктор. – Вам нужно самим это организовать.

– Через коммунистов? – предлагаю я, когда он уходит. Они освободили Словакию от нацистской оккупации. Они любезничают с Белой, их привлекают его состояние и влиятельность. Они предлагают ему пост министра сельского хозяйства, если он вступит в партию.

Бела отрицательно мотает головой.

– Есть более прямой путь – через черный рынок, – говорит он.

Марианна снова погружается в беспокойный сон. Нужно, чтобы она больше пила, но она не хочет ни воды, ни молока.

– Дай мне деньги, – говорю я, – и скажи, куда идти.

Перекупщики черного рынка ведут торговлю бок о бок с торгующими законно на рынке в центре города. Белу обязательно узн а ют, а я смогу остаться безликой. Мне нужно подойти к мяснику и произнести кодовую фразу, потом пойти в пекарню и сказать еще один пароль, после чего кто‑то меня найдет. Дилер перехватывает меня у цветочного магазина.

– Пенициллин, – говорю я. – Доза, необходимая для больного ребенка.

Он смеется над невыполнимостью моей просьбы.

– Здесь нет пенициллина, – говорит он. – Мне придется лететь в Лондон. Могу вылететь сегодня, вернуться завтра. Это будет стоить денег.

Цена, что он называет, вдвое больше той суммы, которую Бела завернул в газету и положил мне в сумку.

Я не колеблюсь. Говорю, сколько я ему заплачу. Называю точную сумму, которая у меня с собой.

– Это нужно сделать. Если вы не полетите, я найду кого‑то еще.

Я вспоминаю последний день в Аушвице и охранника, подмигнувшего мне, когда я прошлась «колесом». Чтобы он захотел со мной договориться, мне нужно нащупать какую‑то болевую точку и суметь достучаться до него.

– Видите этот браслет? – я закатываю рукав и показываю золотой браслет, который не снимала со дня, как родилась Марианна.

Он кивает. Скорее всего, уже представил, как украшение будет смотреться на запястье его жены или подруги. А может, подсчитывает цену, за которую его продаст.

– Мой муж подарил его мне, когда родилась наша дочь. Сейчас я даю вам возможность спасти ей жизнь.

Вижу, что в глазах блеснуло что‑то большее, чем жажда наживы.

– Давайте деньги, – говорит он. – Оставьте себе браслет.

Следующим вечером доктор снова приходит, чтобы помочь рассчитать первую дозу пенициллина. Он остается у нас до тех пор, пока жар не спадает, и Марианна наконец берет мою грудь.

– Я знал, что вы найдете способ его достать, – говорит он.

К утру Марианна чувствует себя лучше и улыбается. Она засыпает, пока я ее кормлю. Бела целует ее в лоб, меня в щеку.

 

Марианне лучше, но сгущаются другие тучи. Бела отказывается от поста министра сельского хозяйства. «Вчерашние нацисты сегодня стали коммунистами», – объясняет он. Однажды его «опель» с откидным верхом сталкивают с дороги. Бела в порядке, у водителя небольшие травмы. Бела идет его навестить, приносит ему продукты и хочет пожелать скорейшего выздоровления. Водитель приоткрывает дверь, не распахивая ее до конца. Из другой комнаты раздается крик его жены: «Не впускай его!»

Бела силой открывает дверь и видит, что их обеденный стол накрыт одной из лучших скатертей его матери. Он приходит домой и проверяет шкаф, где хранится хорошее белье. Многое пропало. Я жду, что он разозлится, уволит водителя, может быть, и других работников. Но Бела только пожимает плечами.

– Всегда пользуйся красивыми вещами сразу, – говорит он мне. – Никогда не знаешь, когда их у тебя не станет.

Я вспоминаю о родительской квартире, облепленной затвердевшим навозом, о семейном пианино, найденном в кофейне на нашей же улице; думаю о том, как крупные политические события – перемена власти, перекраивание границ – всегда пропахивают личные жизни людей. Кошице становится Кашшей, потом снова Кошице.

– Я так больше не могу, – говорю я Беле. – Я не могу жить с мишенью на спине. Не должно случиться так, что моя дочь потеряет своих родителей.

– Не должно, – соглашается он.

Я думаю о тете Матильде. Магда получила от нее желанное подтверждение и теперь ждет визу. Я уже собираюсь предложить Беле поехать вслед за ней в Америку, но вспоминаю, что Магду предупредили: на получение визы могут уйти годы, так как даже при финансировании со стороны родственников существуют миграционные квоты. Мы не можем полагаться на случай, вряд ли многолетний процесс получения виз защитит нас от коммунистов. Нужен более быстрый выход.

 

Марта и Банди приходят к нам 31 декабря встречать новый, 1949 год. Они убежденные сионисты. Рюмка за рюмкой они поднимают тосты за процветание новой страны – Государства Израиль[20].

– Можно уехать туда, – говорит Бела. – Мы могли бы открыть там свое дело.

Это не первый раз, когда я представляю себя в Палестине. В старшей школе я была сионисткой, и мы с Эриком мечтали, что окажемся там вместе после войны. Ощущая полную неуверенность в завтрашнем дне, в самый разгар расовых предрассудков, мы не могли помешать нашим одноклассникам плеваться в нас или делать так, чтобы нацисты не выгоняли нас с наших улиц, из наших домов и квартир, но мы могли отстаивать свой будущий дом, могли строить место, где будем в безопасности.

Не могу понять, принять ли предложение Белы как исполнение моей давней, но отложенной мечты или переживать, что мы полагаемся на иллюзию, которая приведет к разочарованию. Израиль настолько новое государство, что еще не прошли первые выборы, но оно уже воюет со всеми арабскими соседями[21]. Кроме того, еще не принят закон о возвращении, который через несколько лет даст право каждому еврею, проживающему в любом месте, репатриироваться в Израиль[22]. Нам придется попасть туда нелегально, полагаясь на то, что «Бриха» – созданная во время войны подпольная сионистская организация, помогавшая евреям бежать от холокоста из Восточной Европы в Палестину, – организует нам переправу на корабле. «Бриха» и сегодня, после окончания войны, действует подпольно и по‑прежнему помогает людям: беженцам, обездоленным, бездомным и лицам без гражданства – начать новую жизнь. Но даже если мы получим заранее места на борту, наш план ненадежен. Лишь год назад корабль «Эксодус» (или «Исход‑1947»), на борту которого находилось более четырех с половиной тысяч еврейских беженцев, выживших в войну и ищущих убежища в Палестине, был атакован в порту Хайфы британскими военными. Пассажиров корабля отправили обратно в Европу.

Но сейчас канун Нового года. Мы полны надежд. Мы отважны. В последние часы 1948 года наш план на будущее принимает почти четкие очертания. Мы используем капитал Эгеров, чтобы купить все оборудование, необходимое для начала своего бизнеса в Израиле. В течение следующих недель, подробно изучив вопрос, Бела принимает решение, что макаронная фабрика – самое мудрое вложение денег. Мы даже составляем список нужных вещей, которые погрузим в товарный вагон, – все то имущество, что должно нам прослужить первые годы жизни в новой стране.

У нас, венгров, ночные возлияния не могут закончиться без щей из квашеной капусты. Маришка приносит их в дымящихся мисках.

– В следующем году в Иерусалиме![23] – говорим мы.

 

В ближайшие месяцы Бела покупает грузовой контейнер, на котором имущество Эгеров отправится в Италию, а оттуда по морю в Хайфу. Он приобретает все необходимое для устройства макаронной фабрики. Я руковожу сборами серебра и столового фарфора с золотой гравировкой. Покупаю для Марианны одежду, чтобы хватило лет на пять, и зашиваю драгоценности в карманы и подолы.

Мы отправляем контейнер и планируем ехать следом, как только нам с этим помогут в «Брихе».

 

В один из поздних зимних вечеров, когда Бела уехал по делам, приносят заказное письмо из Праги, за которое я расписываюсь. Не дожидаясь возвращения Белы, я вскрываю письмо. В нем говорится о следующем:

 

Перед войной гражданам Чехословакии, уже эмигрировавшим в Америку, разрешили внести в реестр мигрантов любых членов семьи, оставшихся в Европе, на основании закона, который позволял тем, кто подвергся гонениям, подавать на визу для въезда в Америку, избегая квот, ограничивающих количество людей, желающих получить убежище в Соединенных Штатах.

 

Далее поясняется, что двоюродный дед Белы, который жил в Чикаго с начала 1900‑х годов, внес в реестр семью Эгеров. Сейчас мы одна из двух чешских семей, попавших в этот довоенный список, кого приглашают искать убежища в Америке. Беле нужно срочно обратиться в американское консульство в Праге за документами.

Наши вещи уже на пути в Израиль. Новая жизнь уже маячит на горизонте. Мы уже все продумали и организовали. Мы уже сделали свой выбор. Но мое сердце бешено стучит от этой новости, от этой неожиданной возможности. Мы могли бы уехать в Америку, как Магда, но без ожидания виз. Бела возвращается из поездки, я умоляю его отправиться в Прагу за документами: «Просто на всякий случай. Из предосторожности». Он нехотя едет. Я кладу эти документы в верхний ящик комода, среди своего белья. На всякий случай.

 

Глава 10. В бегах

 

Это случилось 19 мая 1949 года. Я возвращаюсь с Марианной домой из парка и застаю Маришку в слезах: «Они арестовали мистера Эгера! Его забрали!»

Реальность последних месяцев оказалась такова, что мы окончательно поняли: дни нашей свободы сочтены[24]. В прошлом году была спровоцирована авария с машиной Белы, вдобавок к этому уже в новом году коммунисты отбирают его предприятие, конфискуют машину, начинают прослушивать наш телефон. К счастью, мы успели отгрузить контейнер со всем нашим состоянием – сейчас он где‑то на пути к Израилю. Отъезд мой, Белы и Марианны задерживается из‑за ожидания, когда «Бриха» сумеет организовать нашу отправку. Кроме всего прочего, мы медлим еще и потому, что пока не можем представить, как покинем наш дом. Теперь и надо мной нависла опасность растить дочь без отца. Я не собираюсь с этим мириться. Ни за что. Дело за малым: всего‑то нужно преодолеть подавляющие меня тревогу и страх. Исключить вероятность пыток и даже мысль о том, что он уже мертв. Стать похожей на свою мать, какой она была в то раннее утро, когда нас выбросили из нашей квартиры и отправили на кирпичный завод. Проявить изобретательность и стать источником надежды. Мне нужно действовать как человеку, у которого есть план.

Я купаю Марианну, потом мы вместе обедаем. Укладываю ее на дневной сон. Я хочу выиграть время, так как необходимо все обдумать. И приложить все силы – пока это возможно, – чтобы дочь ни в чем не нуждалась: ни в здоровой пище, ни в прочих жизненных удобствах. Кто знает, где нам придется спать сегодня ночью и придется ли вообще спать! Сейчас я живу лишь настоящим. Не знаю, что буду делать дальше, но я должна найти способ вытащить Белу из тюрьмы и обеспечить дочери безопасность. Я собираю все, что может пригодиться, не вызывая подозрений. Пока Марианна спит, достаю из ящика комода кольцо с бриллиантом, которое Бела заказал для меня, когда мы поженились. Оно красивое – идеально округлой формы бриллиант в золотой оправе, но я его не носила, поскольку чувствовала себя с ним неловко. Сегодня я его надеваю. Вынимаю документы, которые Бела привез из американского консульства в Праге, и прячу их под платье, к спине, прижав поясом. Нельзя выглядеть так, будто я намереваюсь пуститься в бега. Наш телефон прослушивается, поэтому невозможно им воспользоваться, чтобы обратиться к кому‑нибудь за помощью. Но я даже не допускаю, что покину дом, не сообщив об этом сестрам. Вряд ли они чем‑то помогут нам, но я хочу, чтобы Магда и Клара знали, в какой мы беде, хочу предупредить, что могу их больше не увидеть. Я звоню Кларе, она берет трубку. Пытаюсь не плакать, не позволяю голосу дрожать и срываться. Приходится импровизировать на ходу:

– Я так рада, что вы приедете в гости. Марианна спрашивала про тетю Клари. Напомни, в котором часу ваш поезд?

Она не собиралась приезжать. Я говорю эзоповым языком. Надеюсь, Клара поймет. Я почти слышу, как она уже хочет поправить меня или переспросить, потом на мгновение замолкает, начиная осознавать: я пытаюсь ей что‑то сказать. Поезд, гости – что можно разобрать в этих скудных намеках?

– Мы приедем сегодня вечером, – отвечает Клара. – Поездом. С нашего вокзала.

Сможет ли она увидеться с нами? Каким образом? Вечером на перроне? Или в поезде? Об этом ли мы договорились? Или шифр разговора непонятен даже нам самим?

Я засовываю наши паспорта в сумочку и жду, когда Марианна проснется. Дочь приучена к горшку с девяти месяцев, но она спокойно дает мне надеть на нее подгузник, когда я ее одеваю после сна. В него я складываю свой золотой браслет. Больше я ничего не беру с собой. Меня преследует мысль, что я не должна выглядеть как человек, который сбегает. Все, что я скажу до конца дня, пока мы не окажемся в безопасности, я буду говорить напористо, в манере вроде бы не авторитарной, не властной, но и не зажимаясь, не показывая слабость. Быть пассивной – значит позволить другим решать за тебя. Быть агрессивной – значит решать за других. Быть настойчивой – значит решать самой за себя. Значит верить, что в твоей жизни всего довольно, а ты вполне самодостаточна.

Черт, меня все‑таки потрясывает. Я выхожу из дома с Марианной на руках. Если я буду действовать правильно, то не вернусь в особняк Эгеров – сегодня точно, может быть, никогда. Ночью мы сделаем еще один шаг в сторону нашего нового дома. Я говорю негромко. Я стараюсь говорить с Марианной все время. За двадцать месяцев, прошедших с ее рождения, беседы с дочерью стали тем, в чем я, мать, помимо кормления достигла настоящего совершенства. Я стараюсь все объяснять. Рассказываю, что мы делаем в течение дня. Называю улицы и деревья. Речь, слова – это сокровище, которое я предлагаю ей с каждым разом все щедрее и щедрее. Марианна может называть разные вещи на трех языках: венгерском, немецком и словацком. «Kvetina», – говорит она по‑словацки, указывая на цветок. У нее я заново учусь, что жизнь может быть и благополучной, и очень интересной. Все вокруг вызывает ее любопытство – в ответ я могу предложить лишь свою речь. Мне не дано предотвратить опасность, но в моих силах удовлетворить любознательность дочери: помогать ей познавать окружающий мир и объяснять смысл происходящего. И сейчас – чтобы только заглушить голос страха – я не прерываю своего монолога.

– Да, цветок, а посмотри на дуб, как он покрылся листвой. А это молочный фургон. Мы сейчас пойдем в полицейский участок и поговорим там с дядей, это такое большое‑большое здание, как наш дом, но с длинными коридорами…

Я говорю так, будто это простая прогулка, будто я могу быть для Марианны той матерью, в которой нуждаюсь сама.