Глава 11. Первый день нашей иммиграции

 

День 28 октября 1949 года был самым желанным и многообещающим в моей жизни. В ожидании, когда будут готовы визы, мы сначала месяц провели в переполненной палате больницы Ротшильда, затем еще пять месяцев прожили в венской крошечной квартирке и в конце концов оказались на пороге нашего нового дома. Солнечное голубое небо сияло над Атлантическим океаном, когда мы стояли на палубе американского военного корабля. Показалась статуя Свободы, издалека крошечная, точно фигурка в музыкальной шкатулке. Затем появился сам Нью‑Йорк: с той стороны, где на протяжении долгих недель была лишь ровная линия горизонта, на нас стала надвигаться невиданная архитектурная панорама. Я держу Марианну так, чтобы ей не мешало ограждение палубы. «Мы в Америке. Земля свободы», – говорю я ей.

Я действительно думаю, что мы наконец свободны. Мы решились на этот риск. И наградой нам будут новые перспективы и безопасная жизнь. На мой взгляд, вполне справедливо и логично. Тысячи океанских миль отделяют нас от колючей проволоки, полицейских рейдов, лагерей для осужденных, лагерей для перемещенных лиц. В тот день я еще не догадываюсь, что никакие расстояния, никакие границы не властны ни над нашими кошмарами, ни над нашими чувствами вины и тревоги. Те двадцать минут, пока я стояла под октябрьским солнцем на верхней палубе корабля, держала на руках дочь и глядела на вырастающий передо мной город, я в самом деле верила, что прошлое уже никогда не догонит меня.

В Нью‑Йорке нас ждет Магда. Она получила визу в июле, сразу отплыла сюда и сейчас живет в Бронксе, в доме тети Матильды и ее мужа. Работает на фабрике по производству игрушек, приделывает жирафьи головы к жирафьим телам. «Элефантам только жирафов не хватало», – шутила она в письме. Через час‑другой я обниму мою сестру – мою храбрую Магду, которая своими остротами в состоянии осилить любую боль.

Пока мы с Марианной считаем, сколько барашков пробегает по воде между кораблем и сушей, я мысленно успеваю поблагодарить судьбу. Бела заканчивает собирать наши вещи и выходит из крошечной каюты. Мое сердце вновь наполняется нежностью к мужу. На протяжении долгих недель в открытом море, на маленькой кушетке в каюте, которая прыгала и ходила ходуном над черной водой в темном воздухе, моя страсть к нему была сильнее, чем когда‑либо за те три года, что мы провели вместе; сильнее, чем даже в медовый месяц, когда в поезде мы зачинали Марианну.

Ранее в мае, в Вене, он не мог ничего решить, не мог определиться до самой последней минуты. С чемоданом в руке он стоял за колонной на железнодорожной станции, где должен был встретить Банди и Марту. Он видел, как приехали наши друзья, видел, как они ищут нас на платформе. Но продолжал прятаться. Видел, как поезд дернулся, слышал объявление, приглашавшее пассажиров занять места. Видел, как люди входят в поезд. Видел стоящих у своего вагона Банди и Марту, ожидавших его. Потом услышал, как по громкой связи прозвучало его имя. Он хотел бы подойти к друзьям, сесть в поезд, встретить корабль и спасти свое состояние. Но его пригвоздило к месту там, за колонной. Последние пассажиры вошли в вагон, в их числе Банди и Марта. Когда двери поезда закрылись, он наконец нашел в себе силы пошевелиться. Вопреки здравому смыслу, вопреки всем планам, которые он вынашивал в надежде на спокойное и безбедное будущее, он совершил самый рискованный поступок. Он ушел.

Теперь, когда от новой жизни в Америке нас отделяет всего несколько минут, ничто не кажется таким мудрым и осознанным, как наш общий выбор пожертвовать относительно безбедной жизнью в Израиле ради безопасного будущего дочери и начать вместе с чистого листа. Меня до глубины души восхищают его чувство долга перед Марианной и передо мной, его ответственность за наше дерзкое начинание.

И все же… (Это «все же» – будто опять щелкает затвор автомата.) Ради того чтобы Марианна оказалась в Америке, я пошла бы на расторжение брака. Ценой душевной боли, но я собиралась пожертвовать нашей семьей, нашими отношениями, однако выяснилось, что Бела не был готов смириться с подобной потерей, – и вот теперь мы вместе. Именно поэтому новую жизнь мы начинаем с неравных позиций. Я чувствую, что, хотя его верность соизмерима лишь с тем, от чего он отрекся, он все еще не может прийти в себя после потерь. В тех случаях, когда я испытываю радость и облегчение, он ощущает боль. Как бы я ни была счастлива приветствовать новую жизнь, я уже предчувствую, что несчастья Белы нависают опасным грузом над нашим неведомым будущим.

Жертва – вот что легло в основу нашего выбора. И еще ложь. Заключение врача, рентгеновские снимки, которые мы положили в папку с заявлениями на визу. Мы не могли допустить, чтобы призрак старой болезни Белы – туберкулез – перечеркнул наше будущее. Вместо Белы на медицинское обследование со мной пошел Чичи. В результате мы везли с собой рентгеновские снимки легких Чичи – чистых, как родниковая вода. Когда чиновники оформили миграционные документы Белы, они узаконили тело и медицинскую историю Чичи, организм другого человека не вызвал у них никаких опасений.

Как я хочу вздохнуть с облегчением. Хочу упиваться нашей удачей, нашей безопасностью, радоваться этому чуду, а не дрожать в страхе перед новой жизнью. Желаю внушить своей дочери уверенность прямо сейчас, не сходя с этого места. Вот она, Марианна, – волосы развеваются на ветру, щеки раскраснелись. «Свобода!» – кричит дочка, смакуя новое слово.

Поддавшись порыву, я снимаю ленточку с соской, висевшую у нее на шее, намереваясь метнуть ее в море. Обернись я – увидела бы предостерегающий жест Белы. Но я не оглядываюсь. «Теперь мы американцы. Американским детям не нужны соски», – на одном дыхании с жаром выпаливаю я, забрасывая вверх, словно праздничное конфетти, единственный залог спокойствия нашей дочери. Я хочу, чтобы Марианна стала тем, кем я сама хотела бы быть: жила бы в гармонии с миром; не мучилась бы от мысли, что не такая, как все; не вбивала бы себе в голову идей о собственной неполноценности; не играла бы в бесконечные догонялки со своим прошлым; не устраивала бы беспощадной гонки в попытке убежать от самой себя.

Марианна не расплакалась. Напротив, мой странный поступок развеселил ее. Она вообще была возбуждена всей атмосферой нашего путешествия, которое воспринималось ею как приключение. Дочь соглашается с ходом моих мыслей. В Америке мы будем жить той же жизнью, какой живут американцы (как будто я имела хоть малейшее понятие о жизни американцев). Я хочу довериться своему выбору, поверить в нашу новую жизнь, поэтому отметаю любой намек на грусть и на страх. Когда я спускаюсь по деревянному трапу на нашу новую родину, на мне уже надета маска приятия.

Я сбежала. Но еще не стала свободной.

 

Глава 12. Мигранты

 

Балтимор, ноябрь 1949 года. Я сажусь в городской автобус. Серый рассвет. Промозглая погода. Я еду на работу, на швейную фабрику, где весь день буду заниматься трусами для маленьких мальчиков, срезая на них нитки, торчащие из швов; за дюжину трусиков мне платят семь долларов. Фабрика чем‑то напоминает ниточную фабрику в Германии, куда нас с Магдой отправили работать после Аушвица. Тот же насыщенный пылью сухой воздух, тот же холодный бетон и те же дребезжащие машины. Грохот стоит такой, что мастеру при обращении к нам приходится кричать. «А ты пореже отлучайся в уборную!» – орет она кому‑то. Резкий голос сразу отбрасывает в прошлое, я вновь слышу окрики надсмотрщицы‑немки, любившей напоминать, что мы должны трудиться, пока не сдохнем, а кто выживет, того убьют позже. Я работаю не разгибая спины, чтобы повысить продуктивность и тем самым увеличить свой ничтожный заработок. А еще это стало неотъемлемой привычкой, которую уже не искоренишь: лагерная необходимость выполнять задание, не прерываясь ни на секунду. Кроме того, если находишься в условиях постоянного шума и напряженного рабочего режима, то не приходится оставаться наедине с собственными мыслями. Я работаю на износ, до дрожи в руках – они продолжают трястись, даже когда я возвращаюсь в полной темноте домой.

У тети Матильды и ее мужа не нашлось места или возможности приютить нас – тем более у них уже жила Магда, считайте, лишний рот, – поэтому наша новая жизнь началась не в нью‑йоркском Бронксе, как я себе представляла, а в Балтиморе. Мы поселились у брата Белы, Джорджа, в его тесной квартирке в доме без лифта, где он жил с женой и двумя маленькими дочерьми. В Чехословакии он был известным адвокатом; в 1930‑е годы, в начале своей иммиграции в Америку, Джордж работал в Чикаго коммивояжером фирмы Fuller Brush, продававшей щетки и чистящие средства. Он ходил по квартирам и предлагал их товар. Теперь, в Балтиморе, он работает страховщиком. Вся жизнь Джорджа пропитана горечью, страхом и унынием. Он ходит за мной из комнаты в комнату, следя за каждым моим жестом, рявкает на меня, если я недостаточно плотно закрываю банку с кофе. Он зол на прошлое: за то, что на него напали в Братиславе, ограбили в Чикаго в первые дни эмиграции. Он зол на настоящее: не может простить нам, что мы приехали без гроша в кармане, не сочли нужным сохранить благосостояние Эгеров. В его присутствии я чувствую себя так скованно, что не могу спуститься по лестнице не споткнувшись.

В один из дней я вхожу в автобус, на котором обычно ездила на фабрику; голова забита самым разным: где найти силы, чтобы вынести темп и грохот еще одного рабочего дня, можно ли преодолеть неприязнь и раздражение Джорджа, – и, конечно, тревожат мысли о деньгах, вернее, их отсутствии (у меня настоящая зацикленность на нашем безденежье). Я слишком ушла в себя и не сразу замечаю, что автобус не трогается с места, все еще стоит на остановке, а пассажиры, нахмурившись и качая головами, пялятся на меня. Я тут же начинаю обливаться п о том, и меня охватывает колотун. Ровно то состояние, что я испытывала, когда вооруженные нилашисты ломились к нам в дверь на рассвете. Когда я украла морковку для Магды, а солдат вермахта приставил дуло автомата к моей груди. Липкий страх, от которого цепенеешь, и в висках стучит: я в чем‑то виновата, сейчас меня будут наказывать, на кону моя жизнь, смерть неминуема. Чувство угрозы настолько сильно поглощает меня, что я не в состоянии собрать воедино всю картину. А дело вот в чем: задумавшись о своем, я вошла в автобус так, как это принято в европейских странах, то есть заняла место и жду, когда подойдет кондуктор и продаст мне билет. Оказывается, я не опустила жетон в специальный аппарат. И теперь водитель кричит мне: «Плати или выметайся! Плати или выметайся!» Даже если я говорила бы по‑английски, я не смогла бы его понять, поскольку меня захлестывает страх: всплывают образы колючей проволоки и вскинутых винтовок, перед глазами густой черный дым, поднимающийся из труб крематория и напрочь заволакивающий реалии настоящей жизни, – короче говоря, вокруг меня нынешней сомкнулись тюремные стены прошлого. Странно, но, когда в свою первую ночь в Аушвице я танцевала перед Йозефом Менгеле, тюремные стены, наоборот, рассыпались. В тот момент пол барака превратился в сцену Венгерского оперного театра. Тогда мой внутренний мир спас меня. Сейчас мой рассудок меня подводит: обычная оплошность, недопонимание вырастают в катастрофу. В данном случае не происходит, собственно, ничего страшного, ничего непоправимого. Водитель рассержен, потому что неправильно истолковывает мое поведение и потому что я не понимаю его. Ситуация конфликтная, много крика. Но моей жизни ничто не угрожает. И тем не менее именно так я считываю реальность. Опасность, опасность, смерть.

«Плати или выметайся! Плати или выметайся!» – кричит водитель. Он встает с места. Идет ко мне. Я падаю, прикрывая голову руками. Теперь он нависает надо мной, хватает за руку, рывком пытается поднять на ноги. Я сжимаюсь на полу автобуса, дрожу и плачу. Одна из пассажирок пожалела меня. Она, как и я, из мигрантов. Она спрашивает сначала на идише, потом по‑немецки, есть ли у меня деньги, отсчитывает монеты, вкладывает их в мою потную ладонь, помогает мне пройти снова к моему месту и сидит рядом, ожидая, пока я восстанавливаю дыхание. Автобус выезжает на дорогу.

Она возвращается к своему месту, и кто‑то говорит вполголоса: «Какие тупицы эти приезжие».

 

Когда в письме Магде я рассказываю про этот случай, то перевожу все в шутку: случай из жизни мигранта (вот такие «приезжие») – обхохочешься. Но в тот день во мне что‑то изменилось. Пройдет более двадцати лет, я буду владеть английским языком и психологическими техниками, которые позволят мне понять, что это было психопатологическое репереживание: приступ тревоги и мучительные физиологические проявления – колотящееся сердце, потные ладони, слабеющее зрение, – которые я испытала в тот день (и испытаю еще много раз в своей жизни, вплоть до настоящих дней, а ведь мне уже почти девяносто лет), являются непроизвольной реакцией на травму. Именно поэтому сейчас я против того, чтобы патологический посттравматический стресс называли расстройством. Это вполне естественный процесс, а не реакция расстроенной психики на травму. Тем ноябрьским утром в Балтиморе я не знала, что со мной происходит, полагая, что подобная реакция доказывает, насколько глубоко я ущербна. Жаль, я не знала, что это не было признаком дефектности моего сознания, что я переживала последствия искалеченной жизни.

В Аушвице, в Маутхаузене, на марше смерти – там я выжила благодаря тому, что погружалась во внутренний мир. Я обретала в своем внутреннем «я» надежду и веру, даже когда меня окружали голод, пытки и смерть. После первого репереживания я стала думать, что в моем внутреннем мире живут демоны. Что внутри меня гибельная бездна. Мой внутренний мир больше не поддерживал меня, он стал источником боли: неконтролируемые воспоминания, потерянность, страх. Я могла стоять в очереди за рыбой, и, когда продавец называл мое имя, вместо его лица я видела лицо Менгеле. Иногда по утрам, заходя на фабрику, я видела рядом с собой мать, видела яснее ясного, видела, как она поворачивается спиной и уходит. Я старалась изгнать воспоминания о прошлом. Думала, что это вопрос выживания. Только после многих лет я наконец пришла к пониманию, что эскапизм не лечит боль. Он ее усугубляет. По географическим меркам от моих давнишних лагерей Америка находилась дальше всех мест, в которых я жила ранее. Но психологически я была здесь узницей в большей степени, чем прежде. Убегая от прошлого – от своего страха – я не обрела свободы. Я создала тюремную камеру из своего ужаса и молчанием заперла ее на замок.

 

Между тем Марианна растет безмятежно, в счастье и даже довольствии. Я хочу, чтобы она чувствовала себя нормальной, нормальной, нормальной. Так и случилось. Я боюсь одного: вдруг она поймет, что мы бедняки, что мать ее находится в постоянном страхе, что жизнь в Америке оказалась не такой, как мы ожидали, – но вопреки всему она была счастливым ребенком. В детский сад ей разрешили ходить бесплатно, потому что управляющая, миссис Бауэр, сочувственно относится к иммигрантам. Там Марианна быстро учит английский. Она становится маленькой помощницей миссис Бауэр, заботится о других детях, когда они плачут или капризничают. Никто не просит ее об этом. Она от рождения чувствует чужую боль и с пеленок уверена в своих силах. Мы с Белой называем ее маленьким дипломатом. Миссис Бауэр, собирая Марианну домой, дает ей с собой книги, чтобы поддержать ее и помочь мне учить язык. Я пытаюсь читать «Цыпленка Цыпу». Не могу уследить за персонажами. Что за утка Тьфути? Что за Гуся Дуся? Марианна смеется надо мной. Она снова учит меня. Делает вид, что раздражается. Я делаю вид, что только играю, что только делаю вид, будто не понимаю.

Больше бедности я страшусь, что дочь будет меня стесняться. Боюсь, что она начнет стыдиться быть моей дочерью. По выходным она вместе со мной ходит в прачечную и помогает мне разбираться с машинами, она водит меня в магазины за арахисовым маслом и десятками других продуктов, о которых я никогда не слышала и названия которых не могу выговорить. Марианне исполняется три, и в тот, 1950‑й, год она настойчиво требует, чтобы на День благодарения у нас на столе, как и у ее сверстников, была индейка. Как мне сказать дочери, что мы не можем позволить себе такую роскошь? Мне повезло буквально накануне Дня благодарения. По дороге с работы я захожу в магазин, а там по дешевке распродают цыплят – 29 центов за фунт. Выбираю самого маленького.

– Смотри, милая! – говорю я, придя домой. – У нас будет индейка! Индейка‑детеныш!

Я так отчаянно хочу, чтобы она вписалась в свое окружение, чтобы мы втроем стали добропорядочной американской семьей.

Отчуждение – мое хроническое состояние, даже среди наших друзей евреев‑мигрантов. Зимой, когда Марианне уже пять, мы приглашены на празднование Хануки, где все дети по очереди поют традиционные песни. Хозяйка приглашает Марианну на импровизированную сцену. Я так горжусь своей одаренной, не по годам развитой девочкой, уже говорящей на английском, словно на родном языке. Радостная, активная, с сияющими глазами, она уверенно принимает приглашение и выходит в центр комнаты. Марианна уже в подготовительном классе, а еще ходит на внеклассные занятия – я понятия не имею, что еврей, ведущий ее группу, посещает организацию «Евреи за Иисуса». Она одаряет гостей лучезарной улыбкой, закрывает глаза и начинает петь: «Иисус любит меня, я это знаю, ибо так сказано в Библии…» Гости пялятся на нее, а потом переводят взгляд на меня. Моя дочь приобрела то, что я всегда для нее желала: умение чувствовать себя везде как дома. И в эту секунду – как раз из‑за ее непонимания условностей, которые разделяют людей, – мне хочется провалиться сквозь землю. Ощущение неловкости даже в своей среде, чувство приговоренного к изгнанию – это пришло не извне. Все заложено во мне самой. Мое самозаточение исходит от убеждения, что выжила я несправедливо, что никогда не заслужу этого счастья быть «своей».

 

Марианна в Америке вполне счастлива, а мы с Белой стараемся выживать. Меня по‑прежнему мучают панические состояния, проявляющиеся слишком физиологически, и приступы страха – порождение кошмаров моей памяти. Еще я боюсь раздражения со стороны Белы. В отличие от меня ему не нужно из последних сил учить английский. В детстве он какое‑то время учился в Лондоне и теперь изъясняется на английском так же свободно, как на чешском, словацком, польском, немецком и нескольких других языках, но его заикание становится здесь, в Америке, более выраженным – определенный знак для меня, что навязанный мною выбор ему в тягость. Бела начинает работать на складе, где приходится поднимать тяжелые ящики; мы оба знаем, чем грозит такая нагрузка больным туберкулезом. Но Джордж и Дучи – его жена, которая была соцработником и помогла нам устроиться, – убеждают нас, что нам очень повезло с этой работой. Мизерная зарплата, тяжелый унизительный труд – такова жизнь мигрантов. Иммигранты не становятся врачами, юристами или мэрами, невзирая на свое образование и профессиональный опыт (моя замечательная сестра Клара представляет собой исключение, так как вскоре после своего с Чичи приезда в Австралию получает место скрипача в Сиднейском симфоническом оркестре). Иммигранты садятся за руль такси. Иммигранты трудятся на фабриках, получая сдельную зарплату. Иммигранты работают в бакалейных лавках, подтаскивая ящики и выкладывая товары на полки. Я усваиваю до мозга костей, какое я ничтожество. Бела сопротивляется этому. Он становится дерганым и вспыльчивым.

В нашу первую зиму в Балтиморе Дучи как‑то приносит зимний комбинезон, который она купила для Марианны. Он на длинной молнии. Марианна хочет сразу его примерить. Требуется целая вечность, чтобы надеть плотно прилегающий зимний комбинезон поверх одежды Марианны, но наконец мы готовы идти гулять в парк. Спускаемся по лестнице с пятого этажа. Когда выходим на улицу, Марианна заявляет, что хочет писать.

– А раньше ты не могла сказать?! – взрывается Бела. Прежде он никогда не кричал на Марианну.

– Давай уедем из этого дома, – шепчу я той ночью.

– Размечталась, принцесса, – рявкает он.

Я не узнаю его. Его раздражение пугает меня.

Впрочем, нет, больше всего я боюсь собственной раздраженности.

Нам удается скопить немного денег и переехать в маленькую комнату для прислуги в задней части дома на Парк‑Хайтс, в самом большом еврейском квартале Балтимора. Наша хозяйка когда‑то сама приехала из Польши, но она прожила в Америке уже несколько десятилетий, так как эмигрировала задолго до войны. Она называет нас желторотыми и смеется над нашим акцентом. Она показывает нам ванную, ожидая, что мы придем в восторг от современной сантехники. Я вспоминаю Маришку и маленький колокольчик в особняке Эгеров, в который я звонила, когда хотела еще хлеба. Проще соответствовать ожиданиям хозяйки и изобразить восхищение, чем объяснять, даже самой себе, пропасть между «тогда» и «сейчас».

Бела, Марианна и я живем в одной комнате. Когда Марианна ложится спать, мы выключаем свет и сидим в темноте. В молчании между нами нет и намека на нежность, оно напряженное, как натянутая веревка, которая вот‑вот лопнет под гнетом тяжести.

Мы изо всех сил стараемся быть нормальной семьей. Однажды, в году 1950‑м, мы решаем раскошелиться и пойти в кинотеатр по соседству с прачечной на Парк‑Хайтс‑авеню. Пока наша одежда крутится в машине, мы ведем Марианну на «Красные башмачки»[26] – фильм, снятый, как мы узнаем к нашей гордости, Эмериком Прессбургером, евреем, эмигрировавшим из Венгрии в Великобританию. Я очень хорошо запомнила эту картину, поскольку воспринимала ее как бы с двух точек зрения. Сидя в темном зале вместе с семьей, поедая попкорн, я вдруг ощутила умиротворение, меня охватило какое‑то иллюзорное предчувствие – почти вера в то, что все у нас сложится хорошо в это послевоенное время, что заживем мы наконец счастливо. Но в самом фильме – его персонажах, сюжете – была заложена такая мощь узнавания, что он все во мне перевернул. Что‑то надломилось внутри, потекла тщательно сохраняемая мною маска, и я честно взглянула прямо в лицо своему голоду, своей жажде.

Фильм рассказывает о балерине Вики Пейдж, которую замечает художественный руководитель знаменитой балетной труппы Борис Лермонтов. Она оттачивает гранд батман у станка, вдохновенно исполняет свою партию в «Лебедином озере». Она жаждет внимания и одобрения Лермонтова. Я не могу отвести взгляд от экрана. Такое чувство, будто мне показывают собственную жизнь, ту самую, которая была бы у меня, не будь на свете Гитлера, не будь войны. На мгновение кажется, что рядом со мной сидит Эрик, я забываю, что у меня есть дочь. Мне всего двадцать три года, но ощущение такое, будто лучшие дни моей жизни уже в прошлом.

– Зачем вы танцуете? – спрашивает Лермонтов у Вики.

– А зачем вы живете? – задает она ему встречный вопрос.

– Не знаю. Я просто… живу, – отвечает он.

– Я бы так же ответила, – говорит она.

Я бы так же ответила – ответила бы до Аушвица и даже в Аушвице. В моей душе всегда сиял божественный свет. Торжество танца, наслаждение движением были неотъемлемой частью меня. Во мне никогда не угасала эта жажда. Теперь единственное, что меня ведет по жизни, – поступать таким образом, чтобы дочь не смогла узнать о моей боли.

Это грустный фильм. Мечта Вики не воплотилась в той степени, в какой балерина ее задумывала. Когда она исполняет главную партию в новом балете Лермонтова, ее терзают демоны. Эта часть фильма такая страшная, что я боюсь взглянуть на экран. Красные пуанты героини Вики, становясь самостоятельной силой, будто овладевают ею, они затанцовывают ее почти до смерти, балерина проносится вихрем сквозь собственные кошмары: странные типы, вампиры, пустынные космические пейзажи, жуткий партнер, созданный из рассыпающихся газет, – но она не может остановиться, не может вырваться из этого морока. Героиня пытается отказаться от вечного кружения и наконец избавляется от красных пуантов. Вики влюбляется в композитора, выходит за него замуж. В конце фильма ее снова приглашают выступить в балете Лермонтова. Муж умоляет ее не соглашаться. Лермонтов предупреждает: «Никто не может прожить две жизни». Она стоит перед выбором. Что заставляет человека выбирать одно, а не другое? Эта мысль не дает мне покоя, пока я смотрю фильм. Вики снова надевает красные пуанты. На этот раз они выносят ее из театрального зала, увлекают на край балкона, и она совершает прыжок навстречу смерти. Танцоры, занятые в балете, выступают без нее, прожектор высвечивает пустой круг на сцене, где должна была танцевать Вики.

Фильм вовсе не о психологической травме. На самом деле я живу с такой травмой, но сама еще этого не понимаю. Однако «Красные башмачки» помогли мне узнать многое: систему образов, кое‑что о себе, о противоречии между внешними и внутренними переживаниями. И что‑то я поняла о том, как Вики в последний раз надела красные пуанты и взлетела, – это точно не походило на выбор. Это выглядело как нечто непреодолимое. Рефлекторное. Чего она боялась? От чего бежала? Было ли это то, с чем она не могла жить? Или что‑то, без чего не могла жить?

– Ты выбрала бы балет или меня? – спрашивает Бела.

Мы возвращаемся домой, едем в автобусе. Интересно, думает ли он сейчас о той ночи в Вене, когда я сказала ему, что заберу Марианну и уеду в Америку – неважно, с ним или без него? Он ведь уже знает, что я могу выбрать кого‑то или что‑то, но не его.

– Знал бы ты, как я танцую! Тогда вряд ли бы ставил передо мной такой выбор. Ты никогда не видел подобного гранд батмана, как у меня. – Я слегка пускаюсь в кокетство, чтобы не отвечать прямо.

Я притворяюсь. Опять притворяюсь. Где‑то глубоко в груди подавляю вопль.

Я не могла выбирать! Безмолвие рвет меня на части. Гитлер и Менгеле сделали за меня выбор. У меня не было права выбора!

 

Бела первым не выдерживает давления. Это происходит на работе. Он пытается поднять ящик и падает на пол. Он не может дышать. В больнице рентген показывает, что туберкулез вернулся. Он кажется еще более бледным и обессиленным, чем в тот день, когда я вывела его из тюрьмы, в тот день, когда мы сбежали в Вену. Доктора переводят его в туберкулезное отделение. Каждый раз, когда после моей работы мы с Марианной навещаем его, я коченею от страха, что она увидит, как он кашляет кровью, почувствует дыхание смерти, несмотря на все наши усилия скрыть от нее всю серьезность положения. Ей четыре года, она уже умеет читать, берет у миссис Бауэр книжки с картинками, чтобы развлечь отца; она бежит к медсестрам, когда он заканчивает есть, когда ему нужна вода.

– Знаешь, что порадует папу? – говорит она мне. – Маленькая сестренка!

Мы не могли позволить себе завести второго ребенка, мы слишком бедны, и сейчас мне легче оттого, что при моей нищенской зарплате больше никто, кроме меня, не останется голодным в ожидании выздоровления Белы. Но у меня ноет сердце, когда я вижу, как моей дочери нужен друг. Когда я вижу ее одиночество. И я сама начинаю тосковать по сестрам. Магда в Нью‑Йорке нашла работу получше, ей пригодились усвоенные от нашего отца портновские навыки, и теперь она шьет пальто для компании London Fog. Я умоляю ее приехать в Балтимор, но она не хочет начинать все сначала в новом городе. В Вене 1949 года я на какой‑то миг представила свое будущее именно так: воспитывать Марианну вместе с сестрой, а не с мужем. Тогда это был выбор, жертва, желание спасти дочь от войны. Теперь, если Бела умрет или станет инвалидом, это будет необходимостью. Мы живем в крошечной квартире, и нашей общей зарплаты едва хватает на еду. Я не представляю, как одной платить по счетам. Магда соглашается подумать.

– Не волнуйся, – говорит Бела, кашляя в платок. – Я не допущу, чтобы наша девочка росла без отца. Не допущу.

Он кашляет и заикается так отчаянно, что едва может говорить.

 

* * *

 

Бела действительно поправляется, но все еще слишком слаб. Он больше не сможет работать на складе, но он будет жить. Сотрудники туберкулезного отделения, очарованные манерами и обаянием Белы, пообещали, что еще до того, как его выпишут, они помогут ему определиться с профессией, чтобы он мог вывести нас из бедности и прожить еще много здоровых лет. Они проводят тест на профпригодность, хотя до получения результатов Бела считал все это глупостью. Согласно тесту ему больше всего подходит профессия дирижера либо финансового консультанта.

– Мы можем начать новую жизнь с балета, – шутит он. – Ты будешь танцевать, а я дирижировать оркестром.

– Ты когда‑нибудь думал о том, что стоило поучиться музыке в детстве?

Это опасная затея – играть с прошлым в «если бы».

– Я в самом деле учился музыке в детстве.

Как я могла забыть. Он учился играть на скрипке, как моя сестра. Он писал об этом в письмах, когда ухаживал за мной. Слышать, как он говорит об этом сейчас, – все равно что узнать о совершенно незнакомой странице его жизни.

– У меня очень хорошо получалось. Учителя говорили, что я могу поступить в консерваторию, и, может, поступил бы, если б не семейный бизнес.

Мое лицо горит. Меня внезапно охватывает злость. Я не знаю почему. Мне хочется сказать что‑то ядовитое, но я не понимаю, себя или его я хочу этим наказать.

– Просто представь, – говорю я, – если ты продолжил бы заниматься, то мог бы встретить Клару прежде меня.

Бела старается прочитать выражение на моем лице. Вижу, как он пытается решить, поддразнить или подбодрить меня.

– Ты всерьез пробуешь убедить меня, что жениться на тебе было не самым большим счастьем в моей жизни? То была скрипка. Сейчас это не имеет никакого значения.

Внезапно я понимаю, что именно меня расстроило. Видимая легкость, с которой муж отказался от прежней своей мечты. Если он когда‑нибудь и мучился от того, что забросил музыку, то скрывал это от меня. Что со мной не так? Почему меня так терзает голод по тому, чего нет?

 

Бела показывает своему бывшему начальнику на складе результаты теста, и тот представляет его бухгалтеру, великодушному человеку, который соглашается взять мужа в качестве помощника, пока тот проходит обучение и получает аттестат.

Я не нахожу себе места. Я была так поглощена денежными заботами и болезнью Белы, так погружена в вязкую рутину фабричного труда и подсчета монет перед походом в продуктовую лавку, что хорошие новости вгоняют меня в ступор. Освобождение от беспокойств оставляет меня наедине с зияющей пустотой, которую я не знаю, чем заполнить. У Белы есть планы на будущее, появляется какой‑то просвет, а у меня ничего нет. Я несколько раз меняю работу, чтобы заработать больше и немного успокоить себя. Дополнительные деньги приходятся кстати, и успех действительно внушает уверенность в себе. Но это чувство длится недолго. В страховой компании меня переводят из отдела страхования автоматов в бухгалтерию. Моя начальница заметила, как усердно я работаю, и готова обучать меня. Мне нравится быть в компании других секретарей, я рада быть одной из них, пока моя новая приятельница не советует мне: «Никогда не садись за обедом рядом с евреями. От них воняет».

Не стоит забывать, что я чужак. Нужно скрывать, кто я есть. В транспортной компании, куда я устраиваюсь в следующий раз, мой начальник еврей, и я думаю, что наконец‑то все уладится. Я чувствую себя уверенно, вполне на своем месте. Я только рядовая служащая, не администратор, но, когда однажды телефон звонит слишком долго, я подскакиваю, чтобы ответить, видя, как загружены секретари. Из кабинета вылетает начальник.

– Кто вам разрешил? – кричит он. – Хотите репутацию мне испортить? Ни один мигрант не будет представлять мою компанию. Я ясно выразился?

Проблема не в том, что он устроил мне разнос. Проблема в том, что я верю его словам о моей никчемности.

 

Летом 1952 года, вскоре после выздоровления Белы и за несколько месяцев до пятилетия Марианны, Магда все‑таки переезжает в Балтимор. Она живет у нас несколько месяцев, пока ищет работу. Мы стелем ей постель неподалеку от обеденного стола, рядом с входной дверью. Летом у нас в квартире всегда душно, даже по ночам, и Магда приоткрывает дверь перед тем, как пойти спать.

– Осторожнее, – предупреждает Бела. – Я не знаю, в каком дворце ты жила в Бронксе, но здесь небезопасный район. Если оставишь дверь открытой, кто‑нибудь может зайти.

– У меня и в мыслях такого не было, – мурлычет Магда, хлопая ресницами. Моя сестренка. Ее боль заметна только в шутках, именно так она пытается унять ее.

Мы собираем небольшую вечеринку в честь ее приезда: приходят Джордж с Дучи (Джордж качает головой при виде скромного угощения) и несколько соседей, в том числе наши хозяева, которые приводят своего друга, Ната Шильмана, бывшего судового механика. Магда рассказывает байку о своей первой неделе в Америке, когда тетя Матильда купила ей на улице хот‑дог.

– В Европе, когда покупаешь хот‑дог в таких местах, всегда получаешь два хот‑дога, причем с капустой и луком. Матильда идет оплачивать мой хот‑дог и возвращается с одной несчастной сосиской на тонкой маленькой булочке. Я подумала, что ей жалко платить полную стоимость за два хот‑дога или она так намекает на мой вес. Я несколько месяцев таила обиду, пока сама не купила себе хот‑дог и не узнала, что здесь они такие.

Все смотрят на Магду, все любуются ее выразительным лицом и ожидают следующей забавной истории. И у нее есть такая в запасе, всегда есть. Нат явно очарован ею. Когда гости расходятся и Марианна уже спит, я сижу с Магдой на ее постели, и мы сплетничаем, как во времена нашей юности. Она спрашивает, что мне известно о Нате Шильмане.

– Я знаю, знаю, что он папиного возраста, – шепчет она, – но он мне нравится.

Мы болтаем, пока я не начинаю клевать носом. Но мне не хочется уходить. Есть кое‑что, о чем нужно спросить Магду, – кое‑что, связанное с пустотой во мне, но если я заговорю о страхе, о бездне внутри меня, то придется признать их, а я так привыкла делать вид, что этого не существует.

– Ты счастлива? – наконец я набираюсь смелости спросить ее.

Я хочу, чтобы она сказала «да», тогда я тоже смогу быть счастливой. Я хочу, чтобы она сказала, что никогда не будет счастливой по‑настоящему, и тогда я буду знать, что не я одна ношу пустоту в себе.

– Дицука, послушай совета старшей сестры. Ты либо ранимая, либо нет. Если ранимая, то будет больнее.

– С нами все будет в порядке? – спрашиваю я. – Когда‑нибудь?

– Да, – отвечает она. – Нет. Я не знаю. Наверняка ясно одно: Гитлер нас крепко поимел.

 

Теперь мы с Белой зарабатываем шестьдесят долларов в неделю, этого достаточно, чтобы можно было задуматься о втором ребенке. Я беременна. Моя дочь появляется на свет 10 февраля 1954 года. Когда я прихожу в себя после анестезии, которую американские врачи в то время не глядя назначали всем во время родов, она находится в другой палате. Но я требую, чтобы мне дали подержать моего ребенка, чтобы дали покачать ее. Когда медсестра приносит дочку, я вижу, что она спит и прекрасно себя чувствует, она меньше, чем была ее сестра при рождении, вижу, какой у нее крохотный носик и какие гладкие щечки.

Бела приводит шестилетнюю Марианну, чтобы посмотреть на ребенка.

– У меня есть сестренка! У меня есть сестренка! – веселится Марианна, как будто я отложила деньги в конверт и заказала ей сестру по каталогу, как будто у меня есть способность всегда выполнять ее желания. Скоро у нее появится еще и кузина, потому что Магда, вышедшая замуж за Ната Шильмана в 1953 году, беременна и в октябре родит дочку. Она назовет ее Илона, в честь нашей матери.

Мы называем нашу дочку Одри, в честь Одри Хепберн. Голова еще кружится после всех лекарств, вколотых в меня врачами. Роды, ребенок, которого я впервые качаю на руках, – все случившееся, казалось, не имеет отношения к моей убогой, скрытной жизни.

 

Это привычка – ждать, что вслед за хорошим произойдет что‑то плохое. В первые месяцы жизни Одри Бела готовится к аттестации как к главному экзамену своей жизни, как к решающему испытанию, которое навсегда определит, сможет ли он найти мест