Я пытаюсь дотронуться до него, но он уворачивается. Потерянные, мы сидим на парапете напротив «Чорбы».

Я ухожу. Больше меня, пожалуйста, не жди.

Черт, даже если бы я лучше знала язык, мне бы просто помолчать! Я встаю, Маугли продолжает плакать, и тут я не выдерживаю, превращаюсь в мегеру:

Что ты мне все про любовь, про любовь? Сколько я в прошлом году истратила денег, ты знаешь? Ты знаешь, чего мне стоили все эти встречи с тобой? А кто покупал билеты к родителям на мои деньги? Что ты теперь плачешь?

Он взрывается.

Да я знаю, знаю, знаю! Прости меня, прости. Я был идиотом, глупым мальчишкой! Но сейчас все по‑другому! Я изменился, у меня есть хорошая работа. У нас не будет проблем с деньгами! Только вернись ко мне!

Поздно.

Я ухожу, оставляя его одного, сидящим на обочине дороги. Он спрятал голову в коленях, чтобы никто не видел его слез. Что бы я ни сказала, правда все равно будет на его стороне. Потому что на его стороне любовь.

Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее.

 

 

Еще несколько ночей не могу спать, потому что знаю, что он меня ждет. Сидит в своей Чорбе, опустив голову, и ждет. Сердце в груди разбухает до исполинских размеров, как резиновый мяч, и мешает дышать. Я не могу заснуть. Пять утра. Вижу, как он пишет мне сообщение. Я жду тебя. Я жду тебя. Приходи. Включаю телефон, и тут же читаю, все слово в слово. Когда написано? 5:00. Только что. Маха мирно сопит рядом. Мне хочется выпрыгнуть из кровати и бежать, лететь к своему Маугли. Но почему‑то не делаю этого, хотя мне никто не мешает. Это только жалость, и все снова получится глупо и жестоко.

 

           Аллергия  

 

Иа тем временем затевает поездку в Анкару: после отъезда Чулка домой она тоскует и подолгу молчит, что совсем на нее непохоже. Мы с Нифом только скорбно переглядываемся. В шутку она пишет Чулкам, чтобы встречал ее в Анкаре, где он живет с женой и детьми, он отвечает, приезжаааай, приезжаааай. До отъезда в Москву осталась пара дней. Иа едет на автостанцию и покупает на вечер билет, с утра она уже будет в Анкаре. Мой опыт с далеким аулом, видно, был не напрасен: теперь турецкие дали – для нас не преграда. Пути открыты, было бы ради кого их преодолевать.

Любовь с Чулком во многом изменила нашу Иа, она стала избегать ночных дискотек и после часа норовит юркнуть в постель, сославшись на усталость или головную боль. Мы с Нифом преграждаем ей дорогу, почти насильно вытаскивая ее в злачные места. В этих случаях она сидит всю ночь за столиком, пока мы танцуем, и тихо напивается, если позволяют финансы, или спонсоры, которым, несмотря на все вложения, так ничего и не обломится. В былые времена Иа с Нифом могли бы подрабатывать аниматорами: они танцевали клубные па, стучали деревянными ложками, как турки, прыгали, скакали и пели песни, так что народ в баре не расходился, а бармены приносили им напитки уже за счет заведения, которое благодаря подругам подсчитывало барыш.

На следующий день Иа возвращается и рассказывает, как Чулок в течение всего дня возил ее по Анкаре, пытаясь найти место, где им двоим перекантоваться, но его друзья, которые обещали помочь, все как один выключили телефоны. Иа заявила, что между проституцией и любовью есть небольшая разница, и купила обратный билет. Ссора окончилась обоюдными слезами при прощании, и Иа вновь погрузилась в тоску.

 

В последний день мы все плывем в Аланию на яхте. Нас штормит после вчерашнего, и капитан приносит нам то таблетки, то кофе. С ростом пигмея ему рассчитывать, конечно, не на что, но мы с Нифом активно проявляем симпатию к нашему карлу: он такой услужливый. Пусть немного посидит рядом и подержится за коленочку. Если мужчина старается, ему можно простить и рост, и многие другие дефекты во внешности…тем более, когда так ласково светит солнце, и мимо проносятся пляжи, скалы и водопады.

Тигра внизу, как всегда, плечо к плечу с Германией. Она не пропустит случая потрепаться по‑немецки, и каждого бюргера она готова расцеловать только за то, что тот правильно выговаривает «энтшульдигэн». Вот и сейчас она не может оторваться от голубоглазого Патрика, и тот совсем немолод. Но Тигра мило воркует, разве разница в возрасте – не лишний повод к притяжению полов? Когда мы причаливаем и Патрик наконец встает, Тигра с ужасом замечает, что ее милый собеседник едва достает ей до груди. Похоже, сегодня нас атакует целый отряд карлов! Но если нас с Нифом это не пугает – любой из них почти одинакового с нами роста, то для высокой Тигры это полная низость. Пока бросается якорь, мы с Нифом, как ни в чем не бывало, рассовываем по карманам телефончики наших новых друзей: стрелка на вечер как будто забита, и мы вовсю киваем головами и улыбаемся. Конечно, позвоним. Конечно, увидимся.

Сойдя на берег, я неожиданно сталкиваюсь со Шляпой. От испуга меня бьет током, но я успеваю быстро исчезнуть в толпе. Какой он стал страшный и сутулый! Бедная Шляпа стоит на месте, ничего не понимая. Кажется, он не заметил меня, но понял, что что‑то произошло прямо перед его носом. Да, он же говорил, что собирается работать в Алании. Я все еще не выпускаю его из виду, хотя уже далеко, и нахожусь в безопасном месте. Шляпа, как животное, крутит носом перед собой и… замечает плывущую невдалеке Тигру. Он кричит, еще и еще, но Тигра не верит, что кто‑то будет выкрикивать ее имя на побережье Алании. Она гордо ступает дальше и даже не поворачивается. Шляпа низко опускает голову. Он решает, что с ним не хотят разговаривать, а, может, что обознался.

Это была Шляпа, говорю я Тигре. Волосы у меня стоят дыбом.

‑Да ты что? Я бы хотела его увидеть! Он был такой душевный…

 

Вечером мы сидим в баре, как обычно выжидая 12‑ти, когда у нас откроется второе дыхание и мы сменим точку: турецкие дискотеки – это наши 1000 и одна ночь.

Маха на редкость спокоен и добродушен, его любимая рядом, а к Нифу приставлен очередной претендент на ее тело. Предыдущие пять, предложенные Махой, были с возмущением отвергнуты. Даже у Нифа иногда случаются приступы нелюбви. Худой высоченный Эртекин пытается завладеть ее вниманием. Мы с Махой лениво посматриваем на них, потягивая золотой Эфес.

‑ Ниф, посмотри на того, в желтой футболке.

‑ На кого? На того урода?

‑ Нет, вон, пританцовывает у стойки.

‑ А. Симпатии‑ичный! Попка у него ничего.

Я всегда удивляюсь, как это Ниф замечает «попки» у мужиков, стоящих к нам лицом.

‑ Ну а что мне смотреть, сейчас бесполезно! Ну какого черта Маха своего братика мне притащил? Он его что, десять лет в лицо не видел? В следующий раз пусть приносит фотографии всех своих братьев, буду по фотографии выбирать.

‑ Так он же тебе показывал его на фото! Забыла?

‑ Да ты что, того я помню! Он был еще ничего!

‑ Да точно этот, только ракурс был удачный.

Слава богу, русский здесь мало кто знает. Можно свободно обсуждать кого угодно, сидя на коленках у своего любимого.

‑ А желтенький‑то, желтенький наш ‑ смотри как танцует!

В это время гарсон в желтой футболке, воспользовавшись паузой между заказами, выделывает ловкие па, привлекая к себе всеобщее внимание. Желтая футболка горда собой, ее никогда не мучат сомнения. Все‑таки турки потрясающе пластичны. Мы с Нифом смотрим как завороженные, не в силах оторваться от магических движений мужского тела.

Ниф вдруг срывается и бежит к стойке. Эртекин встревожен. Он обхаживает Нифа словно курочку, а она и не смотрит на него. Но Ниф скоро возвращается довольная. Я заказала «bu aksam olurum», а еще Мустафу Сандала!

Плевать она хотела на своего петушка. Музыка нам дороже! В прошлом году «Bu aksam olurum» ‑ «этим вечером я умру» мы напевали повсюду. Эта песня унесла немало жизней по всей Турции. Правда это или нет? Кто‑то нам сказал, что ее якобы даже запретили запускать по ТВ и радио. Если правда, значит, турецкие мужчины чрезвычайно чувствительны и даже склонны к суициду. «И никто меня не остановит…» Нам легко понять самых сентиментальных, в Москве мы сами близки к крайностям, слушая эти песни под аккомпанемент дождя или злобного ветра за окном. Но не здесь.

Здесь у нас три счастья – музыка, море и мужики.

Транспортабельно только первое.

Наступает долгожданный момент, и мы решаем, куда ехать. В «Lighthouse» дорого, в «Titanikе» сегодня мало народу, «Valentino» надоел, давайте в «Lagyny».

 

…Мы сидим в облаке турецкой музыки, счастливые и безвольные.

Джин–вишня усиливает эффект погружения.

‑ Знаешь что? – я вытаскиваю Нифа из благостного состояния, ‑ мне кажется, мы часто бываем несправедливы к своим мужикам.

‑ Ты с ума сошла?

‑ Ну смотри, если по московской улице идет модно одетый парень, он у нас кто будет?

‑ Кто?

‑ Пижон, вот кто!

‑ И что? – Ниф никак не хочет утруждать себя размышлениями.

‑ А здесь модно одетый парень так и будет модно одетым парнем!

Ниф смачно выпускает последнее облачко дыма и тушит сигарету с таким многозначительным видом, что никаких слов уже не нужно. Как можно думать з д е с ь о наших соотечественниках?

 

С открытыми ртами мы наблюдаем как о н и плещутся в своей музыке и культуре, не отделяя ее от жизни. Они любят свои песни и с удовольствием танцуют свои народные танцы. Мы бросаемся поддержать Halay – национальную «дорожку». А что если в Москве, в ночном клубе кто‑нибудь начнет отплясывать русские народные… и как это вообще выглядит?

Желание слиться с живыми еще традициями в нас также велико, и мы принимаем в себя все, чего нет у нас. Ниф оживляется:

‑ Ура, наша любимая! Sefarad!

Под легкие барабаны Osman aga выходят мужчины. Их танец похож на танец птиц. Это апогей нашего счастья, первобытный восторг, это лучше, чем влюбленность или секс. Даже через двадцать лет мы сможем также смотреть на танцующих мужиков, молодых и старых, худых и полных, одинаково подвижных, полных юмора, радостных от своей общности, веселых без вина.

Насквозь пропитанные турецким потом, мы начинаем без труда говорить на чужом языке, повторять мимику и сносно относиться к аллаху. Мы начинаем любить до безумия их песни и танцы, а через них – всю Турцию без остатка.

Как и должно быть в истинной любви, мы легко прощаем этой стране все ее недостатки.

Не надо Таркана, его и в Москве слышно, хотим Athena, Serdar Ortac ve Gulsen!!!

Как‑то я спросила Власю:

‑ Слушай, а что по‑твоему в песне важнее? Текст или музыка?

‑ Душа, ‑ без запинки ответил он.

Наверно, и правда, то, что нельзя сказать словами, можно выразить в песне.

Я вспоминаю это сейчас, слушая, как без остатка выкладывает всю свою душу Kayahan. И вынимает без остатка всю мою.

 

Турецкая культура еще не успела превратиться в тяжеленный кирпич, который давит на психику. Конечности наших ашкымов, аркадашей и джанымов не отдавлены многотонными памятниками писателям, космонавтам, вождям и генетикам. Они действительно любят жизнь! Оттого их песни такие жизнеутверждающие и так притягивают нас, детей подземелья, выросших совсем без солнца.

Под своими солнечными лучами они играют веселые свадьбы и ставят памятники Апельсину, Помидору и Баклажану.

Честно говоря, мне всегда был неясен смысл нашей поговорки «простота хуже воровства». Ну чем простота хуже?!

 

ххх

 

Прощание с Махой выдается тяжелым: нас трясет как в лихорадке, он стоит с красными глазами и не может произнести ни слова, я тоже не в силах ничего произнести, и со сведенной челюстью выгляжу не очень. Особенно когда пытаюсь отвечать на вопросы девушки, оформляющей багаж. Я открываю рот, нервно вытягиваю губы, а поскольку не слышно ни слова, трясу головой, как ослица. Приходиться смириться с тем, что нас принимают за глухонемых.

Оказавшись дома, я рыдаю, закрывшись в туалете. Славика нисколько не удивляют мои покрасневшие глаза. Без сомнения, это аллергия на московскую пыль после стерильного восточного воздуха.

 

«Эйлюль»  

 

Два месяца проходят в мучительном ожидании второй серии. Телефон бибикает беспрерывно, не успевая за одну секунду переместить все тяготы разлуки, клятвы и боль из одного сердца в далекое другое. Фразы становятся все более изощренными, признания все более откровенными. Повторяться нельзя, повторение подобно смерти: иссякли слова, значит, угасли чувства. Но они не иссякают (вот замечательный способ учить языки!). Оказывается, что sms – виртуальная реальность, в которой можно ссориться, мириться, доводить друг друга до умопомрачения и даже заводить детей.

Жара сменяется дождем, подсаживаюсь на ежедневное пиво, которое помогает забыться вплоть до ночных сновидений. Каждый раз краснеющее к вечеру небо означает только то, что вожделенный «эйлюль» приблизился еще на один день.

Я погружаюсь в электронную любовь. Так умеют писать только восточные люди, у которых само только имя означает восход, бесконечность или что‑нибудь еще. Турки поэтичны при всей своей расчетливости, и наше сознание, заточенное в квартирной коробке три сезона из четырех, не способно вместить в себя их солнце и звезды, естественным образом вписанных в чувства.

 

Примерная дата вылета как будто случайно смещается на неделю пораньше, потом еще на пару дней. Накануне вылета я получаю от Махи какую‑то глупую sms, мол, раз я еду в отель (сколько можно ему объяснять, что авиабилеты без отеля стоят у нас дороже, но то ли они тупые, то ли это и правда сложно понять), раз я в отель (причем только на первые два дня!), значит, я еду вовсе не к нему, а собираюсь отдыхать, и, как же так, без него? Боже, заявить так после стольких мук и признаний!!! Его сообщения час от часа все глупее и глупее, кажется, от ожидания и подсчета часов он понемногу он сходит с ума. Я злюсь и разочаровываюсь, пошел ты к черту! ах, не к тебе? ах, отдыхать, говоришь? ну, значит, отдыхать!!!!!!

 

Осенью, к концу сезона страсти как будто утихают, налицо усталость и чувственная бледность местных жителей. Это заметно уже в аэропорту по серым почти уже знакомым лицам таможенников. За лето курортной каторги и наших романов и эти успевают превратиться в импотентов.

В этом земном раю, сотканном из наших дождливых грез о синем море и высоких пальмах, напрочь теряются понятия стыда и греха. Куда они улетучиваются ‑ непонятно, да и кто будет ловить их слабые тени? То, что немыслимо в каменных джунглях столицы, здесь становится совершенно естественным. Вся курортная политика изящно и незаметно подводит к тому, что все грехи наши остаются в прошлой жизни. В голове легко и пусто, а на душе спокойно.

И наше коронное “все позволено” ‑ не оттого ли, что эти пальмы, песочек и синяя гора вдали ‑ для нас своеобразная не‑реальность, не‑бытие, великая иллюзия, рекламный клип ‑ потом, когда вдруг оказываешься под серым московским небом, в облаке торфяного смога ‑ думаешь, а было ли это все на самом деле? Или все‑таки приснилось?

 

Чтобы сменить место действия, мы останавливаемся в Авсаларе, где много баров и дискотек.

И уже на второй день несемся в свой Кумкой.

Встречаем шефа нашей морской кафешки & его друга, с которыми назначаем встречу на 22.00, Уура‑мура из Лила‑бара & его друга, к ним обещаем прийти к 20.00, Цыпочку, Полоску, забиваем стрелки на завтра….Не заходим ни к кому, потому что знакомимся с кем‑то еще… Выясняем, что Маугли забрали в армию. Кажется, парню просто повезло. Потому что в этот раз мы напрочь забываем нажимать на тормоза.

Знакомо ли вам наслаждение скатывать камни в отвесную глубину?

 

В Турции срабатывает эффект супермаркета: идешь за молоком, а в конце концов наваливаешь тележку до отказа. Магия большого выбора. Протяни руку – и все твое. Так и в нашей волшебной стране. Едешь с твердым желанием валяться на песке и хранить верность достойному любимому. Не получается. Слишком легко все становятся твоими.

Может они все просто недостойные? Кто еще не знаком с их графиком: с глаз долой, из сердца вон, следующая! Но это будет неправда. Почти все наряду с проявлениями настырности или трусости хоть раз успевают проявить себя так, что впору каждого снимать в кино и делать героем Армагеддона, спасителем человечества. Мы умудряемся выжать из них вспышки благородства, смелости и бескорыстия. Наверно, т а к они ведут себя только раз в жизни. После нашего отъезда они становятся похожи на сдутые воздушные шарики.

 

Маха как‑то подурнел и выглядит невзрачно, хотя я, конечно, безумно рада, я ведь в самом деле эти два месяца бредила нашей встречей. Он обнимает меня, и земля уходит из‑под ног. Всю ночь мы раскачиваем маленький пансион в Манавгате. У немногих его постояльцев наверняка начинаются приступы морской болезни.

Ниф тем временем пропадает со своим Ботечкой (производное от бот‑тура, то есть яхт‑тура), любовью двухлетней давности, вернувшейся из армии. Она пока скрывает свой приезд от несчастного Полоски, чтобы не потерять никого. Помощь старых любимых нам необходима хотя бы для того, чтобы понять, где мы будем жить, покинув отель.

Мы дышим свободой, вдыхаем ее кубометрами, и пиво только усиливает ее вкус.

Замечаю, что с момента расставания у Махи заметно испортился характер.

Во‑первых, мы больше не живем в отдельном двухэтажном апарте, который я снимала на свои деньги, а ютимся вдвоем с Нифом в одной комнате без телевизора и холодильника (зато с балконом и хорошим наблюдательным пунктом, это ему не понять), а своим «официальным» избранникам, Махе и Полоске, предлагаем либо спать у нас, либо снимать отдельную комнату, но уже на свои.

Во‑вторых, я, кажется, забыла дома розовые очки, через которые я глядела на своего ашкыма. Я замечаю, что он невзрачен, глуп, худ и вообще как минимум два раза в день закатывает мне скандалы то по поводу нифовых друзей, то из‑за какой‑то смешной ерунды, не стоящей выеденного яйца.

Тем временем повсюду идет незримая борьба по окучиванию наших тел и сердец. Ботечка забирает нас на яхту и, не спрашивая нашего согласия, со своим шефом Полканом ‑ парня зовут Волкан, ему 25, нос пуговкой ‑ отчаливает от берега и до самого вечера нас катает, купает, кормит, поит, выкладывает на солнце и разогревает музыкой.

Весь день яхта в распоряжении нас четверых.

Полкан суетится, не зная, как угодить: в нашем распоряжении все напитки, от колы до виски, а на носу он накрывает столик со всевозможными фруктами и закусками. Мы садимся за стол, впиваемся в дыни, сок струится у нас по подбородку, а мимо проплывают счастливые берега: тут и там местные жители устраиваются на пикник, и мы машем им рукой, дети прыгают с дерева в воду и мы радостно улюлюкаем вслед героическим прыжкам. Собственно, я делаю вид, что всего лишь сопровождаю Нифа, однако никуда не скрыться от ухаживаний Полкана.

Он увозит меня на скутере до тихой заводи, где разводят рыбу, и дает потрогать мне скользкие рыбьи спины, а потом взвивается на своем скутере так, что я своим криком распугиваю всех рыб, в жизни не слышавших ничего подобного, и чтобы удержаться, я крепко обхватываю его сильное тело.

Ботечка в это время подробно объясняет Нифу, что у Полкана есть деньги, и если мы будем все вместе, то есть если я останусь с Полканом, то у всех все будет хорошо, если же я отвергну несчастного влюбленного, то и Ботечке с Нифом будет плохо, потому что денег нет ни у кого, гулять будет не на что, и вся надежда только на Полкана.

Ниф глубоко оскорблена.

Причем тут все остальные? Почему надо от кого‑то зависеть? Но такова воля шефа, который распаляется час от часу, и пока не знает, как поудачнее ко мне пришвартоваться. Беда, да и только.

Маха звонит уже сотый раз и присылает тридцатую sms‑ку, в панике разыскивая свою любовь, но любовь не отвечает на звонки. Полкан не кажется мне привлекательным, и я уже нервничаю из‑за Махиных сигналов. Понимаю, что это глупо, но на обратной дороге вступаю в занудные переговоры с Ботей: мол так и так, ты же видел, у меня есть другой. Зачем мне твой Полкан? Мне Полкан не нужен. Ботя совсем не дурак, сплошной ум, честь и совесть, ему и не надо ничего объяснять, он кивает и идет к отвергнутому Полкану. Но тот не верит, что можно любить Маху, а его – нет. Он спускается ко мне и тут я молю всех турецких богов, чтобы мы поскорее вернулись туда, где уже можно встать на землю и куда‑нибудь бежать.

Нас отпускают только при условии, что мы вернемся через час. (Мы долго ноем, что должны встретиться с Марусей, она здесь замужем за турком, это прикрытие на все случаи жизни). Я звоню Махе, мы интеллигентно встречаемся с ним в парке, а спустя полчаса заявляем, что должны встретиться с Марусей, которая у нас, как ты знаешь, замужем за турком, и мы, конечно же, останемся ночевать у нее в гостях.

Отметившись у Махи, мы лихорадочно соображаем, куда рванем, стрелок забито масса, но Ниф страдает по Ботечке и мы снова звоним своим мучителям‑благодетелям. Они с милицейским взвизгом тормозят около нас спустя десять минут, и мы мчимся, не разбирая дороги, куда глаза глядят.

Только глубокой ночью мы наконец вздыхаем спокойно. Каким‑то образом я отбилась от настойчивых проявлений полкановской любви, с ангельской улыбкой перенеся все на ближайшие времена, а Ниф, кажется, поругалась с Ботей из‑за его условий и чужих денег.   

Впервые чувствую дикую усталость от турецкого пыла, и даже наши любимые диско‑пляски в уютной Лагуне не приносят удовлетворения. Я клюю носом над своим волшебным коктейлем с огоньками, персиками, обнаженными дамочками, попугайчиками и еще бог знает чем, но тут нам с широкой улыбкой приносят цветы. От кого? С вами хотят познакомиться. У меня нет никаких сил, хотя и любопытно, кто это приметил нас, таких замученных любовью и отдыхом. Чуть позже, позже, отвечаем мы, и забываем о неизвестных поклонниках.

Ниф встречает каких‑то знакомых и на время уходит к ним за столик, я же продолжаю клевать носом, и в конце концов решаю уйти в одиночестве.

По дороге домой я отбиваюсь от наглого турка, который принимает меня за ночную бабочку, услышав от меня пару фраз на турецком. Нет, дорогой! Я не работаю, а отдыхаю!!! Мы смачно посылаем друг друга туда‑то и туда‑то, а я проклинаю весь этот климат, который делает всех такими озабоченными.

В эту ночь я ненавижу турецких мужчин.

Я еле добираюсь до нашего пансиона, и тут соображаю, что, должно быть, Полоска ждет Нифа у нас в номере. И точно. Он мило похрапывает в нашей кроватке, как у себя дома. Ох, не повезло тебе, бедняга!!! Я срываю на него всех собак, мотивируя свой гнев тем, что это мы снимаем номер (как будто без его помощи), и платим за него мы, поэтому нечего ночевать у нас без нашего ведома! На самом деле, он мне не мешает, но зная Нифа, боюсь, что она придет не одна, а лишние сцены нам не нужны. Полоска молча и стремительно одевается как солдат, и вываливается прямо в ночь (или в утро). Спустя пару минут я получаю от него письменные извинения. И тут меня начинает мучать совесть. Я тоже пишу ему: да это ты прости, сгоряча я это, не обижайся. А он отвечает что‑то уж совсем душещипательное.

Я засыпаю, и из меня улетучивается ненужный гнев, обман и жалость.

 

Мы сидим на нашей любимой дискотеке, я, Ниф, Полоска и Маха. Маха горд, голова его высоко задрана. У него в кармане – два билета в Бурсу. Только что он, краснея от удовольствия, ткнул пальцем куда‑то в центр бумажки: смотри, дорогая, «колтук» ‑ это наши места! Я еле сдержала улыбку, можно подумать, что это первый ряд в партере на концерт Таркана! Какая разница, какие места в автобусе??!!! Но ему важно все. Маха не знает еще, что я твердо намерена бросить его при первом удобном случае. И вот, решаю не тянуть быка за рога.

‑ Я никуда с тобой не поеду.

‑???

‑ Все. Я так решила.

‑!!!

Молчу. На его глаза наворачиваются слезы. Делаю вид, что мне это совершенно безразлично.

‑ Мемет! Ниф! Пожалуйста, умоляю, скажите ей! Я мечтал об этой поездке всю жизнь!

Ниф театрально поджимает губы. Полоска молчит и отворачивается. Они только и рады довести бедную Маху. У каждого свои причины. Полоску раздражает махин выпендреж, Ниф давно видит моим спутником кого‑то другого, поумнее и постарше.

Маха плачет. Его светлые глаза красны, и он похож на кролика.

Строевым маршем мы с Нифом выходим на танцпол.

О, шанс! Кроме нас, на площадке из девушек – никого!

Десятки турецких парней. Мы быстро оцениваем выгодную ситуацию. В эту секунду наши ноги, прически, возраст и длина ресниц – не имеют значения. Мы – королевы. Выражения лиц – подобающие. Полоска быстро спохватывается. Махины слезы высыхают. Переглянувшись, наши бросаются в эпицентр. Поздно. Мы делаем вид, что незнакомы.

Затоптали ногами дохлую моногамию!

Вот парадокс: местные бабы не имеют права даже гулять по вечерам, а мы летаем и резвимся в разреженном воздухе свободы. Нигде больше нет такого чувства легкости и невесомости. Словно выключили из розетки атмосферный столб.

Здесь я – удовольствие и тело, а дома сила тяжести выдавливает из меня бесполый дух.

Мы мучаем своих долго, вплоть до закрытия дискотеки. Сбежать не удается: Полоска с Махой объединились как сопротивленцы. Все наши планы сгорают один за другим. Мы покорно покидаем с ними наш диско‑мир. Уже светает. В «Чорбе» накрыты столы. Мы кушаем и смеемся до утра. Уставшие от боя Маха с Полоской впервые перемигиваются: удержали. До сих пор они были врагами.

Ниф о чем‑то размышляет.

‑ Знаешь что? Ты ведь где‑то читала, что Восток – это метафизический центр человечества.

‑ Да, было такое.

Я наслаждаюсь мировой гармонией, отправляя в желудок последнюю ложку горячей куриной чорбы. – И что?

‑ А то, что поэтому здесь так тянет размножаться! Раз центр, значит, всем хочется начать, ну, или зачать здесь новую жизнь!

Я обалдело гляжу на своего Нифа. Здесь все не только размножаются, но и становятся настоящими философами.

 

 

Глазки.  

 

Распахнув свои тельца навстречу солнцу, мы с Нифом забываемся на лежаках. Она ждет своего Османа, или Империю, он придет, и мы вместе пойдем в кафе. Но сейчас так хорошо, что нет сил пошевелить и пальцем. И все‑таки я поворачиваю голову туда, откуда должен появиться очередной поклонник талантов моего Нифа. Где‑то вдалеке маячат две мужских фигуры.

‑ Кажется, наступает твоя Османская Империя!

Ниф торжествующе улыбается и отворачивается в противоположную сторону. Наверно, она хочет изобразить спящую красавицу, и разбудить ее должен только поцелуй прекрасного принца. Последние секунды мы ловим кайф от своей дикой, свободной, никем не занятой жизни.

Я снова поворачиваюсь, чтобы сделать глоток Эфеса, и замираю от ужаса.

Открываю рот, чтобы привлечь внимание безмятежного Нифа, но звуки застревают у меня в горле. Прямо на нас надвигается трехметровый Фредди Крюгер. На лице у него пигментные пятна, он рассекает горячий воздух огромными пигментными руками. Он впивается в меня пронзительным взглядом, и прибивает меня обратно к лежаку. Я в самом деле не могу пошевелиться. Вслед за этим ужасом семенит довольная Империя:

‑ Это Атилла.

Атилла? Вождь краснокожих? Ниф уже успела повернуть голову и окаменела в том же положении. На минуту солнце скрылось за небольшой тучкой. Крюгер уже подошел к моему лежаку и встал, беспардонно разглядывая мое тело. Сейчас он вонзит в меня свой страшный коготь, и все будет кончено.

Пора бы сделать вид, что я не верю в страшные сны в реальности, пора бы сесть и познакомиться, и страх уйдет, но я все лежу и лежу. Ниф тем временем уже спряталась за свою Империю.

 

Спустя полчаса мы сидим в пляжном баре и слушаем историю Вождя Краснокожих, о том, как в молодости, таская тяжелые мешки в далеком порту Америки, он сорвал свою мощную спину.

‑ Спина теперь болит.

Он потирает свои широкие бока.

‑ Потри‑ка мне вот здесь.

Я безропотно тру там, где он указывает. Почему‑то он посадил меня рядом с собой, а Нифа с Империей – напротив. Ей хорошо!

Вождь вдруг хватает меня в охапку и несет прямо в море. Сейчас утопит, спокойно думаю я. Весь пляж равнодушно наблюдает разинскую сцену утопления пленницы. Будь моей, будешь кататься, как сыр в масле, говорит он по‑русски, прощупывая под водой все изгибы и рельефы моего тела вплоть до самых интимных. Ужас все еще парализует меня, и я ничему не сопротивляюсь. Щупает меня он как‑то странно и бездушно, как врач‑гинеколог прощупывает подозрительную грудь.

Он выносит меня из воды и сажает обратно на стул. Я нервно пью какой‑то коктейль, не чувствуя вкуса.

‑ Ниф, я больше не могу! Еще пять минут, и я с криком о помощи побегу по пляжу. Тебе станет стыдно! Закругляйтесь уже со своей Империей. Договорись с ним встретиться вечером.

‑ Да перестань, отшутись! Скажи ему: отстань! И он не будет приставать.

‑ Вот сама и скажи! У меня челюсть заклинивает.

Тем временем Вождь Краснокожих, закончив переговоры по одному из своих пяти мобильных, садится рядом, начинает поглаживать мою спину и запускает свою огромную ладонь мне в трусы. Я вскакиваю и громко сообщаю, что мне срочно нужно в туалет.

Ниф собирает вещи: совсем забыла, мы опаздываем к Марусе!

‑ Какой еще Марусе?

Вождь Крюгер недоволен.

‑ Я вас подвезу.

Приходиться уступить, и даже сообщить свой номер телефона, чтобы не затягивать с избавлением. На чумовой тачке Крюгер подвозит нас к апартам. Все вокруг вытягиваются по струнке. Мы выползаем вместе с Империей и машем ручкой Вождю Краснокожих. Я наконец облегченно выдыхаю. Надо купить бутылку джина, не меньше. Мы вопросительно смотрим на голливудскую улыбку нашей Османской Империи.

‑ Атилла ‑ сутенер, ‑ говорит Осман, неизменно улыбаясь, ‑ он приходил проверить вас. Все‑таки мало кто из иностранок говорит по‑турецки, а если говорят, то сами знаете кто. Мы хотели удостовериться, что вы не по этому профилю.

‑ И что он сказал?!! – от изумления мы с Нифом забываем разозлиться за беспардонную предприимчивость.

‑ Что вы хорошие девушки, и зря только мы его гоняли.

‑ Ну, это Вождь Краснокожих даже переборщил, ‑ обалдело сообщаю я Нифу на ушко. – Зато напугал‑то как! Никого страшнее в жизни не видела! Наш Мясник – юная фотомодель по сравнению с Фредди Крюгером. Да, смотри‑ка, Крюгер уже написал мне сообщение. «Прошу прощения за лишние вольности». Ого! Французская вежливость! Вот это Вождь Краснокожих! Или он опять испытывает нас на прочность? Сутенер! Демон‑искуситель! Смотри, смотри, вторая sms: «Могу ли я надеяться на ужин вдвоем? Сегодня? Жду ответа». Как фильм‑то назывался? Кошмар на улице вязов? А у нас будет «Кошмар в рыбном ресторане во время заката». Нет, Фредди Крюгер, нет, Вождь Краснокожих, не едать тебе тела честной девушки. Не хочется превращать свой отдых в продолжение фильма ужасов.

 

ххх

 

Билеты лежат в сумке, поздно вечером я выезжаю в Бурсу. Что я должна там увидеть, даже не знаю. Все московские турки успели внушить мне, что Бурса ‑ это очень красивый город, в отличие от Стамбула. Посмотрим. Обожаю мотаться в никуда. Десятичасовую дорогу в неизвестность не променяю ни на какой самый сладкий сон в пуховой кроватке с кем бы то ни было. А пока в пляжной кафешке мы с аппетитом уминаем турецкую пиццу – каришик пиде, с сыром и колбасой, каждый раз едим как в последний. «Империя» по имени Осман что‑то пытается втолковать нам о турецкой истории, мы слушаем впол‑уха. Какая история, когда тут такая еда нахаляву.

За наш стол подсаживается интеллегентное существо в белой футболке и весьма выразительными глазами. Заказывает такую же пиццу, садится напротив меня и украдкой рассматривает, будто я неизвестный науке зверь. Глаза действительно красивые. Приятный человек непонятного возраста с какой‑то своей, скрытой от посторонних внутренней жизнью. На вид лет тридцать пять ‑ сорок, может меньше, мне в общем‑то до него нет никакого дела, представился Кадиром. Оказывается, это он с Империей послал нам цветы на дискотеке в «Лагуне». Я тогда сбежала домой одна, ужасно хотелось спать. Никого не видела. А Ниф‑ниф осталась, вот и сидит теперь со своей Империей.

‑Как меня зовут? – очень серьезно переспросил незнакомец, не сводя с меня глаз.

Кадир!

Он даже удивился, на что я, кривляясь и поджимая губы, заметила, что у меня хорошая память, но для этого надо хотя бы раз показаться или представиться.

Мне было неловко. Не хотелось навязываться.

Оставаясь совершенно равнодушной к его стеснению, я замечаю только, что он быстрее всех съел свою пиццу.

Так оголодал? – с издевкой поднимаю брови.

Эвет. Чок ачим. Очень голодный – он усмехается, поймав мой взгляд. Что ж, этот человек также любит взвешивать слова и играть ими, и это уже забавно.

 

Через пару часов я проклинала эти чертовы билеты, и Бурсу, и все на свете. Он уже стоял на коленях, и умолял не уезжать. Мы как идиоты бегали по берегу вслед за уходящим солнцем и мешали сосредоточенным фотографам делать красивые фотки молодоженов и зрелых супружеских пар с эффектным захватом в ладонь красного солнышка.

Кажется, в тот вечер мы попали на задний план всех фотографий.

 

Как мы назовем его? – написала я Ниф‑нифу, стоя на остановке в ожидании Махи, моля всех богов, чтобы Маха опоздал, и наш автобус счастливо отчалил бы в Бурсу без нас. Давай «глазки». Тамам, «глазки», ответила Ниф‑ниф. «А все‑таки ты дура, что уезжаешь.»

 

Ты наверно очень волновалась?

Почему это?

Оставалось всего пять минут до автобуса.

Ну, опоздал бы. Значит, не судьба.

Мы уже сидим в автобусе с Махой. Не могу же я сказать, что молила всех богов, чтобы в тот момент перестали ходить все долмуши и весь наземный транспорт!

Мы приедем к утру. На вокзале нас встретит мой старый друг. С ним ты можешь обниматься сколько угодно. Я ему доверяю, как себе самому.

Я молчу. Ничего себе. Такое впечатление, что мне не важно, с кем обниматься, лишь бы обниматься. Скорее всего, этот друг окажется жутким уродом. Иначе бы ты, дорогой мой, не говорил бы этого так уверенно.

 

Кефте  

 

На одной из ночных остановок мы решаем перекусить, садимся в забегаловке и заказываем соджук кефте. Мгновенно приносят два бутерброда с жареной колбасой. Это не очень вкусно, у мусульман свои представления о том, из чего надо делать колбасу. Но последнее время радует любая еда, за которую ты не платишь из своего кошелька. Пока Маха с аппетитом жует жареную колбасу, я не могу отвести глаз от дикого зеленоглазого кота, сидящего со своим другом за столиком напротив. Дикий кот что‑то бурно рассказывает, машет руками, сверкает зелеными глазами и бодро впивается зубами в свою гезлеме, она же местная лепешка. Если бы я была великим живописцем, я бы нарисовала эту зеленоглазую харизму, и это было бы очень красиво. В человеке больше животного, гораздо больше, чем он думает. Если бы я была кошкой, я бы прыгнула за их столик без промедления. 

Они уже давно заметили, что я мысленно сижу за их столом. Друг кота куда‑то выходит и возвращается. Они уже поели, но продолжают сидеть, уже молча, посматривая в мою сторону. Ох, пора сматывать удочки. Маха ничего не замечает, только скрипит челюстями и нахваливает жареный соджук. Лупоглазик ты мой. В компании с тобой никакие коты мне не светят. Покорно плетусь к автобусу, нашему «бродвейскому лимузину». Он доставит нас в край призрачного счастья.

 

Нас встретил друг Махи, с которым я могла обниматься «сколько угодно». Делать этого мне почему‑то не захотелось. Правда, он оказался приятным «эркеком», да еще с огромным носом. Ниф‑ниф от такого носа никуда бы уже не отошла. Она уверена на все сто, что величина носа прямо пропорциональна мужской доблести. Меня носы интересуют как‑то меньше, может быть, в мужиках мы ищем разное. Иа, например, сходит с ума, увидев тугой кошелек. Кошельки возбуждают меня еще меньше, чем носы. Что нравится мне… надо понять самой… Мои подруги, наверно, честнее. Потому что