Роль фрустрации в научении и развитии

Из сказанного выше следует, что избавить младенца от аффекта неудовольствия в первый год жизни было бы столь же опасно, как лишить его аффекта удовольствия. Удоволь­ствие и неудовольствие играют одинаково важную роль в формировании психического аппарата и личности. Инакти-вировать любой из этих аффектов означало бы нарушить баланс развития. Вот почему воспитание детей в духе бе-зоглядного потакания приводит к столь плачевным послед­ствиям. Важность фрустрации для прогресса в развитии не­возможно переоценить — в конце концов, она предусмотрена самой природой. С самого начала мы подвергаемся столь сильной фрустрации, что Ранк (1924) принял ее за травму. Речь идет об асфиксии при рождении, которая вынуждает перейти от эмбрионального газообмена к легочному дыха­нию. За этим следуют постоянно повторяющиеся фрустра­ции в виде голода и жажды; они вынуждают ребенка к активности, к поиску и поглощению пищи (вместо пассивно­го приема пищи через пуповину), к активизации и развитию восприятия. Следующим важным шагом становится отнятие от груди, разлучающее ребенка с матерью и требующее большей автономии, — так все и продолжается, шаг за шагом. Почему же современные педагоги, детские психологи и родители воображают, что могут избавить ребенка от фру­страции?

Фрустрация — неотъемлемая часть развития. Это наи­более мощный катализатор эволюции, каким только распо-

лагает природа¹. Замечание доктора Джонсона — «удиви­тельно, в какой мере ожидание собственной казни ускоряет мыслительные процессы человека» — хотя и жестоко, но совершенно справедливо. Природа занимается не этически­ми проблемами, а эволюцией, и поэтому безжалостно ис­пользует пресс фрустрации и неудовольствия. Современная методика воспитания стремится оберегать ребенка от подоб­ных фрустраций, из-за чего родители, воспитатели и психо­логи постоянно чувствуют себя виноватыми. На самом деле их тревожит не столько благополучие ребенка, сколько сознательное или бессознательное желание избежать чув­ства вины.

Благополучие ребенка требует переживания фрустра­ции. Приведенное выше высказывание Фрейда подчеркивает роль аффекта неудовольствия в достижении проверки реаль­ности, а проверка реальности представляет собой одну из жизненно важных функций Я. Без переживания неудоволь­ствия, без той меры фрустрации, которую я бы назвал со­ответствующей возрасту, удовлетворительное развитие Я невозможно.

Это было убедительно продемонстрировано в одном из экспериментов, проведенных Харлоу на макаках-резусах: он называл их «не разлей вода». В данном эксперименте Хар­лоу воспользовался инстинктивной привязанностью этих обезьян и вырастил двух детенышей вместе. Таким образом он получил пару обезьян, которые так и не развили никакой активности, свойственной взрослым особям — ни социаль­ной, ни половой. Они проводили целые дни вместе, превра­тившись в закрытую систему, неспособную ни к коммуника­ции с окружающим миром, ни к восприятию какого-либо воздействия извне, будь оно приятным или неприятным (Harlow, 1958). Это чрезвычайно впечатляющий пример того, что может произойти, если ребенок не испытывает фруст­рации. Очевидно, что в естественных условиях детеныш, воспитываемый матерью-макакой, не сможет без всяких ограничений удовлетворять свою склонность к цеплянию. Точно так же и младенец в ходе нормальных отношений между матерью и ребенком неоднократно испытывает не-

¹ Фрейд, разумеется, прекрасно понимал это; свидетельство тому его утверждение: «Ощущения с характером удовольствия не имеют в себе ничего побуждающего, тогда как ощущениям неудовольствия это качество присуще в высшей степени. Эти последние побуждают к изме­нению...» (1923).

139

 

удовольствие и фрустрацию, причем с возрастом число та­ких ситуаций возрастает. Так и должно быть.

Говоря о фрустрации, я вовсе не выступаю за то, чтобы бить ребенка. Я имею в виду те фрустрации, которые есте­ственно возникают при воспитании ребенка и избежать ко­торых можно лишь путем неразумного потакания. Сталки­ваясь с постоянными фрустрациями, ребенок достигает все большей степени независимости в течение первых шести месяцев и становится все более активным в своих отношени­ях с внешним миром, как одушевленным, так и неодушев­ленным.

ГЛАВА 8

Установление либидинозного

Объекта

Тревога восьмимесячных

Решительная перемена в поведении ребенка по отноше­нию к другим людям происходит между шестым и восьмым месяцами. Младенец перестает реагировать улыбкой, когда случайный гость склоняется над его колыбелью, улыбаясь и кивая головой. К этому возрасту способность к диакрити­ческой перцептивной дифференциации уже хорошо развита. Теперь ребенок легко отличает своих и чужих. Если к ре­бенку приближается посторонний, это вызывает совершен­но отчетливое и характерное поведение малыша: ребенок проявляет различной интенсивности страх или тревогу, от­вергая незнакомца. Поведение каждого ребенка может ва­рьироваться в пределах достаточно широкого спектра. Он может «застенчиво» потупить глаза, закрыться руками, зад­рать рубашку, чтобы укрыть ею лицо, броситься ничком на постель, пряча лицо в подушки, он может также заплакать или закричать. Можем ли мы предположить, что индивиду­альные различия поведения каким-то образом связаны с аффективным климатом, в котором воспитывается ребенок? Ряд доступных наблюдению паттернов поведения был пред­ставлен в фильме «Тревожность: феноменология первого года жизни» (Spitz,1953Б). Я назвал этот паттерн поведения тревогой восьмимесячных (рис. 9) и считаю ее наиболее ранним проявлением собственно тревоги.

Что мы называем «собственно тревогой»? Основываясь на наших наблюдениях, я сумел выделить внутри первого года жизни три стадии онтогенеза тревоги. Первая ста­дия — это реакция младенца на процесс родов. Фрейд (1926а)

 

 

141

говорит об этой реакции как о физиологическом прототипе всей более поздней тревожности. Другие авторы, и в первую очередь Ранк (1924), много говорили о так называемой «трав­ме рождения», пытаясь возложить на эту «травму» ответ­ственность за все последующие психические проблемы. Фрейд никогда не признавал этой гипотезы.

В неонатальный период, примерно в первую неделю после рождения, мы наблюдаем проявления неудовольствия в таких ситуациях, которые в старшем возрасте вызвали бы тревогу. Эти проявления неудовольствия не могут называть­ся тревогой в психоаналитическом смысле слова, употребле­ние в данном контексте термина «тревожность» ведет к недоразумениям. Хотя эти состояния обладают всеми харак­теристиками физиологического напряжения с признаками диффузной физической разрядки, они не несут никакого психологического содержания.

По мере роста ребенка эти состояния напряжения по­степенно утрачивают диффузный характер и возникают отныне как реакции на все более специфические ситуации неудовольствия. К восьмой неделе жизни проявления неудо­вольствия становятся все в большей и большей степени структурированными и понятными не только для матери, но и для опытного наблюдателя.

Появляются первые оттенки, заменяющие общее, негативно окрашенное возбуждение и преобразующее простое проявление неудовольствия в нечто подобное двум или трем «кодовым» знакам. С позиции матери уже вступает в дей-

 

Рис. 9. Тревога восьмимесячных

 
ствие простейшая система коммуникации. С позиции ребен­ка это по-прежнему знак его дискомфорта, а не просьба о помощи; он пока еще остается на уровне экспрессии, даже если его проявления стали уже произвольными и артикули­руемыми. К этому моменту окружающие постепенно учатся понимать, когда ребенок голоден, когда у него болит живот, а когда он выражает желание, чтобы его развлекли.

Поскольку эти проявления младенца становятся все более и более понятными, окружающие также все лучше адаптируются к потребностям, которые он выражает. По­скольку теперь младенец может добиться ответа, удовлет­воряющего его потребности, он начинает улавливать связь между тем, что он делает, и реакцией его окружения. К тре­тьему месяцу жизни следы памяти о ряде сигналов, адресо­ванных ребенком его окружению, включаются в код его психического аппарата, и тем самым ребенок достигает того, что Карл Бюлер (1934) называет «призывом»: способности обращаться к окружающим, сообщая о своих потребностях.

До этого момента ребенок реагировал на внутренние ощущения и на внешние раздражители архаическим способом, рефлекторно. Отныне ребенок может посылать сигна­лы вовне, причем намеренно и произвольно, а окружающие люди более или менее послушно реагируют на эти сигналы, спеша удовлетворить его потребности. Активное выражение потребности влечет за собой через короткий промежуток времени удовлетворение, получаемое от окружающих. Эта последовательность соответствует той, что действует в условном рефлексе, однако способность устанавливать услов­ный рефлекс, вероятно, основана на врожденных нейрофи-зиологических проводящих путях.

В условном рефлексе сигнал подается извне, партнером, а ответ исходит изнутри, от самого субъекта. На стадии призыва все наоборот: субъект, ребенок, подает сигнал сво­им голодным криком, а реагирует на него кто-то другой из окружения; то есть ребенок формирует условный рефлекс у окружающих.

Подобная последовательность регулярно возобновля­ется много раз в день. Тем самым две части опыта, голодный крик и следующее за ними удовлетворение, связываются между собой в памяти ребенка. Устанавливается ассоциация между двумя кластерами впечатлений в виде соединения двух отложившихся и усиленных аффективной связью следов памяти. Это развитие следует понимать в свете постулатов

 

 

143

Ференци (1916) о стадии младенческого всемогущества. Го­лодный крик, сопровождающийся удовлетворением потреб­ности, становится основанием чувства всемогущества, кото­рое, согласно Ференци, является первой стадией в развитии чувства реальности.

Однако парадоксальным образом это же переживание создает также основу идеаторного развития, являющегося диаметральной противоположностью всемогуществу. По моему убеждению, то, что за голодным криком следует удовлетворение, является первым переживанием, в котором мы можем проследить зарождение идеаторной категории причинности.

Когда в результате голодного плача младенцу удается добиться, чтобы мать удовлетворила его потребности, он впервые воспринимает принцип post boc ergo propter boc ¹ применительно к собственным действиям. Разумеется, речь пока идет только о предтече, а не о самом принципе причин­ности. Принцип post boc ergo propter boc   позднее разовьет­ся в двух основных направлениях: с одной стороны, он со­хранится в примитивной форме как базовая модель функционирования первичного процесса, с другой — он будет постепенно совершенствоваться, пока не станет одним из наиболее мощных идеаторных инструментов человека в форме принципа детерминизма. С точки зрения пережива­ния младенца эту последовательность можно сформулиро­вать так: если Б всегда следует за А, то это значит, что А — та самая сила, энергия, которая вызывает Б, то есть А — причина Б.

Теперь ребенок может воздействовать на окружение, с тем чтобы избавиться от своего дискомфорта. На несколько более поздней стадии он научится также воздействовать на окружение, с тем чтобы оно предоставило ему желанное удовлетворение. Мы наблюдаем переход от стадии исклю­чительного проявления того, что он чувствует, к стадии, на которой он требует того, чего хочет. С этого первого важного шага начинается коммуникация, и в конечном счете мы приходим к коммуникации посредством семантических сигналов.

После третьего месяца в мнемонической системе ребен­ка откладывается все больше следов памяти. В основном это следы памяти самого простого типа, соединенные с прият-

¹После этого, следовательно, по причине этого (лат.).

ными, а порой с неприятными оттенками аффекта. Следы памяти, связанные с определенными повторяющимися и особенно неприятными для ребенка ситуациями, выделяются и структурируются таким образом, что их реактивация обя­зательно вызывает специфический аффект неудовольствия. Этот аффект проявляется в форме избегания (например, в случае повторной профилактической прививки). Эту реакцию мы называем страхом. Она возникает между четвертым и шестым месяцами жизни и представляет собой второй шаг к установлению тревожности в собственном смысле слова.

На первой стадии, стадии состояний физиологического напряжения, реакция неудовольствия проявляется, когда внутреннее напряжение нарушает состояние равновесия. На второй стадии реакция страха вызывается перцептом, ко­торый ребенок связывает с прежним неприятным пережива­нием. Когда ребенок вновь воспринимает катектированный неудовольствием перцепт, он реагирует бегством от реаль­ной угрозы, которое отмечает начало того, что Фрейд (1926а) назвал «страхом реальности». Как и Фрейд, мы предпочтем использовать термин «страх», а не «тревожность», посколь­ку у страха теперь есть объект.

Тревога восьмимесячных, описанная мною выше, про­является во второй половине первого года жизни и полно­стью отличается от страха. Пугаясь незнакомца, ребенок реагирует на то, с чем у него никогда прежде не было свя­зано никаких неприятных переживаний. Мы с самого рож­дения тщательно проследили за многими детьми, обнаружив­шими во второй половине первого года жизни этот тип поведения. Все они испытали обычное неудовольствие, не­избежное при воспитании детей. Однако неприятности им причиняла родная мать, а отнюдь не посторонние люди. Так почему же они проявляют тревогу или, по меньшей мере, опасения, когда к ним приближается кто-то чужой?

Учитывая все, что нам удалось узнать в ходе прямого наблюдения за детьми, наиболее вероятным кажется пред­положение, что ребенок реагирует неудовольствием на от­сутствие матери. Прослеживая онтогенез неудовольствия, мы обнаружили, что между третьим и шестым месяцами ребенок выражает неудовольствие, когда взрослый партнер оставляет его одного. К стадии тревоги восьмимесячных ребенок уже более развит во всех отношениях, и, когда он сталкивается с незнакомцем, реагирует на то, что этот чело­век не является его матерью, и, значит, мама «его бросила».

 

145

Это полностью отличается от поведения трехмесячного ребенка, для которого одно лицо ничуть не отличается от другого и означает лишь знак-гештальт удовлетворения потребности. Однако, когда незнакомец приближается к восьмимесячному, малыш разочаровывается в своем жела­нии видеть мать. Его тревога — это реакция не на воспоми­нания о прежних неприятных встречах с незнакомцами, а на тот факт, что лицо незнакомца не идентично следам памяти о лице матери. Это иллюстрирует процесс апперцепции: здесь имеющийся перцепт сопоставляется со следами памяти о прошлом. Пользуясь психоаналитической терминологией, мы скажем: это реакция на интрапсихическое восприятие реак­тивированного напряжения, исходящего от желания, и после­довавшего за ним разочарования. Соответственно, я назвал эту реакцию первым проявлением тревоги в собственном смысле слова.

 Так же как реакция улыбки у трехмесячных, тревога восьмимесячных отмечает начало определенной стадии развития психической организации. В случае с реакцией улыбки знак-гештальт лица анфас воспринимается как аналог человеческого партнера. В случае тревоги восьмимесячных лицо незнакомца именно в качестве лица (а отнюдь не в качестве знака-гештальта!) сопоставляется со следами памяти о лице матери и отвергается, поскольку обнаруживается несовпа­дение.

Мы предполагаем, что способность катектического сме­щения на прочные следы памяти у восьмимесячного ребенка подтверждает тот факт, что он успел уже установить истин­ные объектные отношения и что мать стала для него либи-динозным объектом, объектом любви.

До этого момента мы едва ли вправе говорить о любви, поскольку любовь невозможна, пока любимый человек не­отделим от всех остальных людей, и либидинозного объекта не существует до тех пор, пока его можно заменить любым другим. В то же время ребенок изменяет формы отношения с внешним миром и его освоения. Он уже не ограничен чисто архаическими способами защиты, он приобрел функции суждения и решения, то есть функции Я на более высоком, интеллектуальном уровне психического развития. Открыва­ются новые горизонты.

В заключение один совет: изучать феномен тревоги восьмимесячных и проводить соответствующие эксперимен­ты следует в отсутствие матери. В тех случаях, когда про-

явления тревоги незначительны, присутствия матери доста­точно, чтобы сделать их вовсе незаметными, но в ее отсут­ствие они проявятся безошибочно.