Наставление юному христианнейшему королю Карлу IX

 

 

Сир, недостаточно принять престол в наследство!

Вы доблестью должны украсить ваше детство.

Без доблести никак на царство сесть нельзя,

На голову, как груз, корону водрузя.

Фетида родила младенца от Пелея

И, обгоревшее дитя свое жалея,

Его бессмертием вознаградить смогла —

Ахилла в час ночной к Хирону отнесла,

Чтобы, наставленный во всем кентавром славным,

Достоинствам сумел он обучиться главным,

Искусству цену знал и суть наук постиг.

Все должен знать король, когда король велик!

Но мало овладеть лишь ремеслом военным,

Идти от стен своих победно к вражьим стенам,

Пришпоривать коня, на скакуне своем

Явиться на турнир, принять удар копьем,

Ошеломить врага мудреною засадой,

Ночною вылазкой, атакой, канонадой,

Шеренги сохранить, ряды сомкнуть в бою,

Сплотить вокруг знамен всю армию свою.

И дикие цари науку эту знают:

Они для славы в кровь короны окунают,

Как львы, которые среди других зверей

Заносчиво себя считают за царей,

Лишь если их клыки впиваются в оленя

И все вокруг полно резни и истребленья.

Не может королю достоинство сберечь,

Коль благороден он, ни кровь, ни острый меч,

Ни латы, что на грудь тяжелым давят грузом,

Но знание искусств, принадлежащих Музам.

Порою короли не избегают уз

Юпитеровых дев, высокородных Муз —

Им Музы придают почтенное обличье,

И от невежества спасают их величье,

И милосердье им небесное несут

Так, чтобы короли вершили правый суд.

В науках сведущи такие государи

И в красноречии, не говоря о даре

Физиогномики, который нужен им,

Чтоб цену узнавать всем подданным своим.

Имелся этот дар у юного Ахилла,

Который одолел столь доблестно Троила

Во Фригии; затем бестрепетный Ахилл

Явился к Трое — там он Гектора сразил.

Пентесилею он убил и Сарпедона,

Свой подвиг увенчав пожаром Илиона.

Тезей, Геракл, Язон ему во всем равны,

Как все воители бесстрашной старины.

Таким вы станете, коль Парками жестоко

Не будет ваша нить пресечена до срока.

Вам дали имя Карл. Так короля у нас

Во Франции зовут уже в девятый раз.

Но девять — все равно, что три триады рядом,

И совершенствами подобно трем триадам,

А значит, слава вам такая суждена,

Какая восемь раз тем королям дана.

Но дабы стать таким, свое искусство нужно,

Чтоб в юности порок не встретить безоружно.

Во-первых, Господа бояться должно вам,

Чтоб имени Его, Его святым словам

Открылось сердце. Вы — во всем подобье Божье,

Его поддержкой вам пренебрегать негоже.

Затем, чтоб на земле всегда преуспевать,

Смиренно вы должны чтить королеву-мать,

Ей ревностно служить — ведь вас она хранила,

Как мать, и на земле отца вам заменила.

Затем вам образец те предки-короли,

Которые в раю убежище нашли.

Беречься надобно, чтоб новомодной скверне

Никак не удалось стать достояньем черни.

Затем вы мысль должны всегда в основу класть,

Чтоб разумом одним руководилась власть:

Ведь властолюбие, обманывая разум,

На человека зло обрушивает разом.

Как тело крепнет, лень убив в самом себе,

Так разум свой должны вы укреплять в борьбе

С воображением, чудовищным дурманом,

Чтоб не смогло оно ваш дух увлечь обманом.

Но, добродетели познав, учитесь впрок

Повсюду узнавать разряженный порок —

Он рядится добром, себя являет чинно,

Но зло таит его почтенная личина.

Так самого себя вы сможете познать,

А значит, злом себя не станете пятнать.

Самопознание — вот лучшее начало,

Оно людей к добру и правде приучало.

Кто знает сам себя, нас учит Аполлон,

Тот — истинный король, хоть не воссел на трон.

Вот как начнете вы. Потом, окрепнув телом,

Став храбрым воином и человеком зрелым,

Должны вы будете учиться управлять,

Внимая подданным, им волю изъявлять,

Их знать по именам, суд не вершить жестокий,

И почитать добро, и исправлять пороки.

Несчастны короли, которым говорит

О том, чем жив народ, советник-фаворит,

Которым льстивый лжец, ища монаршей ласки,

Об этом на ухо нашептывает сказки.

Такому королю корона не нужна:

Он властвует, боясь, что оскорбит лгуна.

Но с вашим, Государь, всемилостивым нравом

Вы место короля займете с полным правом:

Не будет обделен, наш кроткий господин,

Из ваших подданных покорных ни один.

Когда вы явитесь в дворцовые покои,

Не ведая обид, пребудут все в покое.

Но если капитан сбивается с пути,

То в гавань кораблю обратно не прийти,

А если королю на шаг с дороги сбиться,

Народ пойдет за ним, и царство раздробится.

Не смеет государь, на троне воцарясь,

Вассалов оскорблять, считая их за грязь,

Поскольку ваша плоть и наша плоть — из грязи.

Фортуна не щадит ни бедняка, ни князя.

Все царства на земле не властны над собой,

Рождаются они и рушатся судьбой,

И царство, как огонь: едва оно окрепло,

Как все пришло к концу, осталась горстка пепла.

О Боге помните. Своей рукой Творец

Вас троном одарил, воздел на вас венец,

Пусть милосердие найдет у вас просящий,

Карайте тех, кто к вам придет в гордыне вящей.

Любимцам раздавать не следует чины,

Зато достойные их получить должны.

За деньги званий вы отнюдь не продавайте

И бенефиций всем подряд не раздавайте,

Гоните от себя назойливых льстецов,

Не верьте болтовне чарующей лжецов

Так, чтобы никогда пред вами не посмели

Владык соседних стран злословить пустомели!

Гоните от себя язвительность и спесь.

Вы в мире человек — всегда им будьте здесь.

Не грабьте подданных, не жмите их налогом,

Не объявляйте войн под мелочным предлогом.

Храня свое добро, запомните: оно

Не роскошь, а покой вам принести должно.

Коль скоро тяготит вас лучников охрана,

Полюбит вас народ, не видя в вас тирана,

И позабудет страх. Другие короли,

Не прячась за броней, короны сберегли.

Душе у короля быть следует такою,

Чтоб одарять народ нескаредной рукою.

Прижимистый король — какое это зло,

И сколько бед оно народу принесло!

Пусть окружают вас значительные лица,

И не препятствуйте вы их беседам литься,

А сами слушайте, как поступал ваш дед,

Король, которому поныне равных нет.

Вы, как Великий Карл, властитель величавый,

Историю свою вновь озарите славой,

И, доблесть ратную по-царски возлюбя,

Тем сохраните вы бессмертье для себя.

Не должно, чтоб народ не слушался вельможи —

Вельможе обижать простой народ негоже.

Следите за казной с расчетом и умом:

Ведь если государь вести не может дом,

Не слушают его жена и домочадцы,

Как можно за судьбу отечества ручаться!

Законы новые пуская в оборот,

Подумайте сперва, чтобы потом народ

Не вздумал действовать наперекор декретам.

Ребячество нельзя позволить в деле этом.

Одежда ваша быть роскошной не должна.

Одежда королей всегда была скромна.

И ваших доблестей бесценное сиянье

Прекрасней жемчугов на пышном одеянье.

Не денег, а друзей ищите вы всегда,

Коль рядом друга нет, то королю беда.

Любя достоинство, присущее вельможам,

На праведных людей стремитесь быть похожим.

Карайте хитреца, пройдоху, бунтаря,

Ни яростью, ни злом, ни гневом не горя,

Останьтесь веселы. Лицо с душою вместе

Да будет зеркалом любезности и чести.

Но знайте, Государь: нет прав ни у кого

Ошибки короля исправить за него,

А потому себя наказывайте сами,

Иль будет найдена вам кара небесами.

Для власти Господа нигде предела нет,

С престола своего он видит целый свет,

Оттуда суд верша, всем платит равной платой,

Не глядя, кто пред ним — король или оратай.

Пусть он любовью вас своей благословит!

Прильнете вы к нему, как древле царь Давид,

Чтобы, как этот царь, вы свой венец носили.

Без Божьей милости нет проку в вашей силе.

 

 

К ЛУИ ДЕ МАЗЮРУ

 

 

Как тот, кто из окна вниз устремляет око

И видит пред собой открывшийся широко

В разнообразии природной пестроты

Окрестный дол: здесь холм, тропа, ручей, кусты

Являются ему, а там овраг, дубрава,

Поляна, пасека, дорога, мост, канава,

Сад, виноградник, луг, пруд, пастбище, загон,

Чертополох, бурьян — куда ни смотрит он,

В пространстве медленно блуждая взором праздным,

Везде красивое смешалось с безобразным,

Хорошее с дурным, — так, Де Мазюр, и тот,

Кто не спеша читать мои стихи начнет,

Увидит, сколь они между собой не сходны:

Где хороши, где нет, где чудны, где негодны.

Что делать? Бог один непогрешим во всем.

Пестры мои стихи, как на пиру большом,

Где потчует гостей король иль князь богатый,

Различны кушанья, приправы, ароматы:

Здесь то, что хвалят все, не нравится иным,

Что сладко одному, то горько остальным,

Тот любит огурцы, а этот заливное,

Тот старое вино, а этот молодое,

Тот жареную дичь, а этот свежий крем,

И не бывает так, что пир приятен всем.

Сам государь меж тем пирует с наслажденьем,

И не смущен ничуть: ведь он не принужденьем

Гостей взыскательных на торжество собрал —

Коль правду говорить, не всякого и звал.

Я тоже не грожу судом и казнью лютой

Тому, кто книг моих не знает почему-то;

Кто хочет — их прочтет, кто хочет — купит их.

Бывает, нравится кому-нибудь мой стих, —

Я радуюсь тогда; нет — остаюсь бесстрастен:

Здесь ничего, Мазюр, я изменить не властен.

Лишь те, кто верует по-новому средь нас,

Своим брюзжанием дивят меня подчас:

«Ронсар, — твердят они, — в земле талант скрывает,

То битвы, то любовь с усердьем воспевает;

Он мог великим стать, когда бы все презрел

И одного Христа в хвалебных гимнах пел,

Но отвратил его от дум благочестивых

Коварный Сатана, отец мечтаний лживых».

Несчастные слепцы, которых с толку сбил

Расстриженный монах! Не размеряя сил,

Вы в судьи лезете: нет нужды в вашем вздоре;

Я есмь то, что я есмь, и с совестью не в ссоре,

И ведает Господь, читающий в сердцах,

Все помыслы мои и мой пред небом страх.

О Лотарингский край, ты счастлив, не доверясь

Кальвину хитрому — и от соседей ересь

Не допустив к себе! Ужель ни в чем не лгал,

Когда Писание Святое прелагал,

Потея у печи, германец дерзновенный,

Рейнвейном, духотой и злобой распаленный?

Как с места не сойдет твой дивный Амфион,

Так не признаю я, что вдохновен был он.

Недавно мне во сне летучей, смутной тенью,

Явился Дю Белле — не прежний чародей,

Который вскармливал млеком стиха князей

И мощно увлекал своей волшебной лирой

Всю Францию, теперь оставшуюся сирой, —

Но жалкий, немощный, расслабленный скелет,

Чьи кости длинные, суставы и хребет

Белели в темноте, иссушены и голы;

Сладчайшие уста, где пребывали пчелы,

Пейто и Грации, увяли, охладев;

Сияние очей, где пляска мудрых Дев

Живым и пламенным восторгом отражалась,

Померкло навсегда; угрюмо возвышалась

Безносая глава, пугая наготой, —

Казалось, опустел сам Геликон святой;

Утроба лопнула, источена червями,

И гной наружу тек обильными струями.

Я трижды простирал объятия ему,

И трижды от меня он ускользал во тьму,

Как мчится жаворонок, над пашнею взлетая,

Когда бегущая вослед собака злая,

Приблизясь, прыгает с рычаньем на него

И, кроме воздуха, не ловит ничего.

Вдруг омертвелый рот с усилием разжался,

И еле слышный хрип их бледных уст раздался,

Напоминавший треск цикады иль сверчка

Иль писк отставшего от матери щенка:

«О друг мой и собрат! Как жизнь свою, не зная

И тени зависти, тебя любил всегда я;

Ты ободрил меня, наставил и подвиг

Восславить не страшась французский наш язык;

Ты голос мой развил; тобою вдохновенный,

В Пермессе я уста омыл волной священной, —

Теперь, коль вновь судьба меня свела с тобой,

Хочу и я тебе подать совет благой:

Храни Господень страх, да Эпикур лукавый

Тебя не соблазнит своей стезей неправой,

И телом, и душой всечасно уповай

Лишь на Спасителя, ведущего нас в рай,

Покорствуй не ропща монарху и законам,

К друзьям будь ласковым, радушным, благосклонным,

Удел свой полюби, не вознося мечты

Чрезмерно высоко, — и счастлив будешь ты.

Мир призрачен и лжив: как мать, манит он лаской,

Но злобу мачехи таит под кроткой маской;

Он движется молвой и случаем слепым,

И что в нем человек? не более, чем дым

Над малым пламенем, на краткий миг зажженным.

Один Господь вовек пребудет неизменным.

Блажен, кто не живет здесь долго или тот,

Кто жизнь свою в глуши проводит без забот,

Уединение предпочитая славе, —

Не он ли средь людей мудрейшим зваться вправе?

И ты, коль с верою ко мне склоняешь слух,

А дух умершего не может лгать, мой друг, —

Отвергни жизнь двора, коварную Цирцею,

И удались в свой дом, простясь навеки с нею.

В полях, куда от вас ушел я в цвете дней,

Мы все равны: султан, торговец, лицедей,

Смиренный селянин и властелин природный,

Не ведая тревог, там движутся свободно,

По прихоти своей летят из сада в сад,

Дабы равно вкусить божественных услад,

Как пчелы легкие порхают утром мая,

На молодых цветах душистый мед сбирая.

Со мной беседуют Гомер, Эсхил, Марон,

И облик мой таков, каким описан он

В стихах Мазюра был. Там Генриха порою

Среди полубогов я вижу пред собою:

Наш добрый государь, лик раненый закрыв,

Скитается в тоске, угрюм и молчалив,

С тех пор как век его, блистательный и яркий,

Внезапно прерван был безжалостною Паркой.

И я среди теней брожу, как он, скорбя,

С тех пор как, не простясь, оставил я тебя

И тесный круг друзей — им всем при встрече снова

Свидетельствуй любовь сподвижника былого».

Так кончил призрак речь — и, поглощенный тьмой,

Как молния, пропал, сон покидая мой.

 

 

К ГИЙОМУ ДЕЗОТЕЛЮ

 

 

О Дезотель, кого Риторика и Право

И Муза сыном мнят единственным по праву,

Я в ужасе гляжу, как медлит наша знать,

Когда Европу всю грозит лавина смять,

Сплотить в союз людей, державе на защиту,

Как ты, готовых встать, и ей служить открыто,

И делом, до небес вновь поднятым тобой,

Возвысить Скиптр, что чернь смогла попрать пятой.

Способны в наши дни и короли и принцы,

Оружие забыв, хранить покой провинций —

Не нужно им солдат, чтоб чернь держать в узде;

Но книга и закон князьям нужны везде —

Орудья, коими легко толпе строптивой

Умерить пыл и нрав привить миролюбивый;

Надежно впредь дома свои мы защитим

Не сталью острою — лишь разумом живым;

И будет бить врага любой, кто братьям верен,

Той палкой, коей враг побить нас вознамерен,

Наш недруг книгами искусно совратил

Народ, и тот, пленясь, на ложный путь вступил —

Что ж, книгами и мы с врагом затеем драку,

Мы — книгами в ответ и книгами в атаку,

Скрывая, что у нас слабеет сил напор:

Атака тем сильней, чем яростней отпор.

Но нет, не вижу я, чтоб кто-нибудь вступился

За дело правое и от врага отбился,

Наш стан теснящего, чтоб кто-то, взяв перо,

Наш защищал закон как высшее добро;

Народы зрят оплот лишь в милости Господней,

Лишь воля неба, мнят, спасет от преисподней;

Растерянность поднять нам не дает руки —

Победным шествием идут бунтовщики.

В Троянскую войну, когда гнала Эллада

Троянских юношей к стенам родного града,

Когда герой Ахилл, закрыв ручьям пути,

К Фетиде им мешал дань водную нести,

И те, кто в граде жил, ступить вовне не смея,

И те, кто жил вовне, за стенами Сигея, —

Провинны были все; мой Дезотель, вот так

Оплошны ныне мы и наш провинен враг.

Провинны те, дерзнув державу опрокинуть

И Принцев силою с дороги отодвинуть,

И возомнив, что нет для наглости препон,

И новой сказкою топча седой закон,

Провинны те, сойдя с дорог, отцами данных,

Чтоб следовать путем учений чужестранных,

Провинны, наплодив ту пасквильную дрянь,

Угрозы грязные сановнейшим придворным,

Чтоб только пищу дать скандалам самым черным,

Провинны, мня, что здесь ослепли все подряд,

Что зрячи лишь они и лишь у них есть лад,

Что будто мы идем, заблудшие, стезею

Не Богом данною, но ложною, земною,

Провинны, мня, что Бог лишь Лютеру не зря

Явился во плоти и, шире говоря,

Что Церковь, впавши в блуд, век, верно, уж десятый

Вино притворства пьет и праздного разврата,

А все, что Кухорн смог вложить в слова свои,

Иль Цвингли, иль Кальвин, мятежники сии,

Важней, чем Церкви всей согласье иль законы,

Что учредил Собор, где был весь мир ученый.

Зачем же нам и впредь на Бога уповать,

Коль, зная обо всем, дозволил он блуждать

Столь долго Церкви всей? Он промах сам замыслил?

В чем выгоду себе Всеведущий расчислил?

Кой прок, какая честь так прятаться во тьму,

Чтоб Лютеру являть свой облик одному?

Но мы провинны тож: наместника земного

С времен Григория не знали мы такого,

Чье слово жгло б сердца; провинен в том наш брат,

Что Церковь благ своих лишает бедных чад:

Неудивительно, что в пору грозных схваток

Благого пастыря Петра челнок столь шаток,

Ведь неуч, коему пятнадцать лет навряд,

Бог знает что за хлыщ, бог знает что за фат,

У Церкви блага все берет и бенефиций

За деньги продавать нимало не боится.

А Павел что б сказал, коль появился б тут,

О клириках младых, что в мысли не берут

Опеку бедных чад, хоть шерсть стригут охотно,

Не прочь и кожу драть; порхают беззаботно,

Молитву позабыв и проповедь, они,

Надушены, в шелках, средь нег и болтовни,

В охоте и пирах, средь ветрениц распутных

Бегут от Божьих благ ради забав минутных.

Что б он сказал, узрев, как церковь днесь живет,

Основанная им как скромности оплот,

Оплот терпения, щедрот, любвеобилья,

Вне торга, вне угроз, вне выгод, вне насилья,

Нагою, нищею, изгнанницей, в рубцах

От палок и хлыстов, в тревогах и слезах,

Узрев, что днесь она пышна, жирна и чванна,

К поместьям и деньгам любовью обуянна,

Что чванны пастыри, а папы свысока

Глядят, одетые в парчу, в меха, в шелка?

Он, верно б, пожалел, что вынес все впустую —

И бичевания, и казнь свою страстн у  ю,

И все скитания; такой распад узрев,

Себе на голову призвал бы Божий гнев.

Исправить ныне след сто тысяч нарушений,

Что клир успел свершить, ища обогащений;

Ведь страшно, как бы гнев Верховного Творца

За прегрешенья нас не стер земли с лица.

Какой же страх еще таится за спиною?

Хоть дело лютеран неправое, дурное,

Но за него стоят, а мы — к чему скрывать? —

За дело правое не можем постоять.

О, коль счастл и  вы те, кому всегда могила

В теченье девяти веков покой дарила!

Счастл и  вы старики благих былых веков,

Кто в вере отческой земной покинул кров, —

Пока на Церковь груз не лег тяжелой хвори,

Не смел бы Хаусшейн явиться нам на горе,

Ни Цвингли, ни Кухорн, ни Лютер, ни Кальвин,

И предки мудрые, доживши до седин

Без обновления церковного обряда,

Сходили в гроб, где их ждала небес отрада.

Бедняжка Франция! Как непомерный груз,

Раздор во мненьях лег на первый твой союз.

Твои сыны тебя не холят, но терзают,

За шерсть козлиную друг друга истязают,

И, будто прокляты злой волею, в бою

Металл заостренный вонзают в грудь твою.

Мы не довольно ли платили в виде дани

Пьемонту, Фландрии, Неаполю, Испаньи

Кровь наших жил, чтоб днесь свои ножи воткнуть

В тебя, о наша мать, в твою родную грудь?

Мы повод подаем шальным турецким ордам

Взирать на наш раздор с насмешничеством гордым —

Для войн с неверными тяжелы на подъем,

Мы друг на друга здесь свирепо в бой идем;

Судьба иль Божий гнев хотят, чтобы от сына

К тебе, о Франция, пришла твоя кончина.

Ужель Судьба велит, чтоб наш французский трон,

Пред коим немец, англ, испанец был склонен,

Повергся вдруг во прах по манию вассала,

Чья спесь покорности от братьев возжелала?

Трон, пред которым встарь весь Божий мир дрожал,

Который подданных за море посылал,

Чтоб Палестину взять, Сидон, Антиохию,

Всю Идумею, Тир и те места святые,

Где Иисус на крест взошел за смертных всех,

Бесценной кровью смыл нас отягчавший грех.

Трон, пред которым встарь Восток лежал во прахе —

Перс, турок, мамелюк, татарин — в лютом страхе.

Короче, миром всем столь устрашен и чтим,

Он жертвой должен стать ужель сынам своим?

Ты, Франция, в беде сама виновна частью,

Я тыщу раз в стихах взывал к тебе со страстью:

Своим ты мачеха, а чужестранцам мать,

Хоть в трудный час от них подмоги не видать;

И без хлопот берет всяк иноземец бравый

Те блага, что лишь нам принадлежат по праву.

Хотя б один пример — вот Дезотель, мудрец,

Кто книгами хвалу сыскал благих сердец,

Кто долго при дворе на должности невзрачной

Служил, бедняк, пока в день, для него удачный,

Медлительности враг добрейший кардинал

Вновь по миру его, потешась, не послал.

Ты ценишь слуг своих столь непомерно мало,

Что, право, от стыда тебе краснеть пристало.

И столь же ты глуха к Пророкам, что Господь

Избрал меж чад своих и коим кровь и плоть

Дал в сем краю, чтоб здесь твою беду пророчить

Грядущую, но ты спешишь их опорочить.

Да, может быть, смогла миров Господних высь

Чрез Нострадамуса с пророчеством срастись,

Иль мужем Демон злой иль добрый дух владеет,

Иль от природы он душой взмывать, умеет,

Засим среди небес сей смертный муж парит,

Пророчества свои нам сверху говорит,

Иль мрачный ум его, томясь глухой тоскою,

От жидкостей густых стал сочинять такое;

Но он таков, как есть: что ни тверди мы, все ж

Неясные слова, что в нас вселяют дрожь,

Как встарь у эллинов оракул, многократно

Предсказывали нам весь ход судьбы превратной.

И я б не верил им, коль Неба, что дает

Нам зло или добро, я в них не видел плод.

Да, Небеса скорбят, что ныне обесславлен

Могущественный трон и знак недобрый явлен:

Не прекращался дождь год целый ни на час,

Комета яркая над головой у нас

Горела, сея страх, и вот, к боязни вящей,

С небес разверзнутых обрушен столп горящий.

Наш Принц скончался вдруг среди благих услад,

А сын его младой заботой был объят

О подданных своих, и вот покой дворцовый

Надежность потерял для принца молодого.

Ни предков праведных и славных чудеса,

Ни храмов множество, взнесенных в небеса,

Ни беспорочный трон, ни край благой и сильный,

К войне приверженный и книгами обильный,

Ни доброта души, ни мыслей простота,

Ни явная во всем величия черта,

Ни веры глубина, ни пыл благочестивый

Смиренной матери или жены стыдливой

О малой милости не упросили Рок,

Чтоб обошла беда его благой порог,

Чтобы заразный дух отравленной Саксоньи

Сюда, во Францию, не нес свое зловонье.

Коль Гизов доблестных неукротимый пыл

В беде б согражданам защитой не служил,

Коль в час опасности б их дух утратил смелость

И пламя страха в нем и лени разгорелось,

То пошатнулся б трон, и лютеранский яд

В религию отцов сумел внести распад.

Но Франсуа один оружье в бой направил,

Бесстрашно грудь свою под дуло бед подставил,

А Карл молитвою и проповедью смог

От Духа отвести злой ереси клинок.

Ученье строгое, предвиденье последствий

Народу помогли спастись от тяжких бедствий.

Да, Гизы зависти и Року вопреки

И вере, что несут с собой бунтовщики,

Кощунственную рать громили очередно,

Вернув религии ее оплот исходный.

О Господи, молю, в награду за труды,

Что взяли на себя два Принца в час беды,

А также в знак того, что зов мой и тревога

Доверия в тебе рождают хоть немного,

Пускай два Гиза, что, собрав из черепков,

К нам веру древнюю хотят вернуть под кров,

Блистают, взысканы щедротой властелина,

И пусть от черни их убережет судьбина.

Даруй, чтоб дети их и дети их детей

Такими ж честными прослыли меж людей,

Чтоб славу обрели, чтоб в мире, без разбоя

Смогли прожить весь век в отеческом покое;

Иль если бедствие иль случай роковой

Обоим им грозит из зависти глухой,

Ты на бунтовщиков направи жала терний

Или на неуча, главу глумливой черни, —

Сей недостоин червь к светилу взором льнуть

И воздух тот вдыхать, что нам наполнил грудь.

 

 

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ

 

* * *

 

Едва Камена мне источник свой открыла

И рвеньем сладостным на подвиг окрылила,

Веселье гордое мою согрело кровь

И благородную зажгло во мне любовь.

Плененный в двадцать лет красавицей беспечной,

Задумал я в стихах излить свой жар сердечный,

Но, с чувствами язык французский согласив,

Увидел, как он груб, неясен, некрасив.

Тогда для Франции, для языка родного,

Трудиться начал я отважно и сурово

И множил, воскрешал, изобретал слова,

И сотворенное прославила молва.

Я, древних изучив, открыл свою дорогу,

Порядок фразам дал, разнообразье слогу,

Я строй поэзии нашел — и волей муз,

Как Римлянин и Грек, великим стал Француз.

 

 

ЭКЛОГА [2]

 

 

ОРЛЭАНТЭН

 

Коль время года, день, и место, и стремленье,

Любовью зажжено, велит начать нам пенье,

Петь будем, пастухи, и наши голоса

На тысячу ладов повторят пусть леса.

Эмалью красок сто здесь луг покрыли разом,

Здесь нежная лоза сплела побеги с вязом;

Здесь — тень прохладная колеблемых листов,

Дрожащих тут и там под веяньем ветров;

Заботливые здесь и пчелы на лужочке

Целуют и сосут душистые цветочки,

И с хриплым ропотом лесного ручейка

Здесь птичьих голосов сливается тоска.

Зефиры в соснах тут согласно присмирели, —

Лишь наши в лености повиснули свирели

С бездействующих шей, и этот день младой

Зимой нам кажется; другим же всем — весной.

Тсс!.. Под пещерный кров теперь взойдем в прохладу

И песню пропоем. Залогом я в награду

Тому, кто победит, оленя ставлю вам

Ручного, — ходит он за мною по пятам.

В долине молодым он был похищен мною

У пестрой матери с спиною расписною.

Я выкормил его, частенько щекоча,

И гладя, и чеша, и к ласкам приуча,

То возле зелени, то у воды проворной, —

И дикий нрав его смог обратить в покорный.

 

Я для Туанон берег оленя моего,

И именем моим зовет она его.

Она всегда его целует иль душистый

Венок на лоб кладет или на рог ветвистый,

То цепь из раковин морских на рамена

Роскошные ему накинет вдруг она;

Кабаний с цепи клык повис серпообразный,

Как месяц, что блестит, круглясь дугой алмазной;

Задумчив он бредет, куда нога ведет;

Тенистыми сейчас лугами он идет,

То в мшистый водоем посмотрится с откоса,

То в углубленье спит горбатого утеса

И, резвый ввечеру вернувшийся домой,

Из рук иль со стола хлеб поедает свой;

Вкруг резвится меня и псу грозится рогом,

Что с лаем на него несется за порогом,

Звенит бубенчиком, потом ложится спать

На чердаке Туанон, — та любит с ним играть;

И терпит он, ее наложенный руками,

Ошейник с кисточкой, богатый бубенцами.

Мхом, папортником набитого седла

Нести он может груз; беспечна и смела

И не боясь упасть, одной она рукою

Придерживается за рог, меж тем другою

Убор из веточек слагает над хребтом;

На водопой его отводит вечерком,

Одна, из белых рук его пить воду учит…

Итак, кто победит сегодня, тот получит

Оленя этого и будет рад душой,

Что милой поднесет подарок столь большой.

 

 

АНЖЕЛО

 

Поставлю я козла. Пригорком и долиной

Идет, как капитан, он с армией козлиной.

И смел он, и силен, и в теле, и могуч,

Скор, резов, оживлен, и быстр, и попрыгуч.

Он чешет, заднюю подняв высоко ногу,

Браду, а между тем косится на дорогу.

Размерен глаз его, он гладким строг челом,

Уверен шаг его; он смотрит гордецом.

Он смел с волками, как ни будь они опасны,

И с псами, что одним ошейником ужасны.

Нет, над тенистою скалою водружен,

Едва завидит их, всегда глумится он.

Четыре рога он несет над головою, —

И прямы нижних два, как столб, что над межою

Поставил селянин почтенный в знак того,

Что поле спорное теперь уже его.

А два, которые соседствуют с ушами,

Завились десятью, пятнадцатью кругами,

Все в мелких складочках, чтобы пропасть потом

В шерсти, которая спадает надо лбом.

 

Поутру сей козел, проснувшись за оградой,

Не ждет, когда пастух свое закличет стадо,

Но, громким шорохом тревожа спящий хлев,

Сам отворяет дверь, задвижку рогом сдев,

И коз своих ведет, надменно выступая

И их на целое копье опережая;

И мерно вечерком домой приводит в срок,

Дробя копытами слежавшийся песок.

Он никогда, дерясь, не проиграл сраженья;

Всегда, куда б ни шел, он проявлял уменье

Стать победителем, вот почему козлов

Всех приучил он чтить удар своих рогов.

Я ставлю все ж его, и коль рассудишь строго,

Олень твой Туанон пред ним не стоит много.

 

 

НАВАРРЭН

 

В суме охотничьей, из буковых корней

Есть чаша у меня; из дерева над ней

Две ручки, мастерством отменные, круглятся,

И разные на ней изображенья зрятся.

Поближе к горлышку художник поместил

Сатира страшного. Руками он схватил

Посередине стан пастушки белоснежной

И хочет уронить на папоротник нежный.

Убор ее упал, и ветерок шальной

Играется волос роскошною волной.

И нимфа гневная, рассерженная, строго

Назад откинула лицо свое от бога,

Стараясь вырваться, и правою рукой

Рвет волосы с брады и с груди завитой,

И нос ему приплюснула рукою левой:

Напрасно — все ж сатир господствует над девой!

 

Три малых мальчика, полуобнаженны,

Как настоящие, и пухлы, и полны,

По кругу явлены. Один решился тайно

Сатира разлучить с добычею случайной,

Ручонкой дерзкою стараясь как-нибудь

У козлоногого ладони разомкнуть.

Другой, рассерженный, в волнении сугубом

В бедро власатое вцепился острым зубом

И, за икру схватясь, так сильно укусил,

Что кровью ногу всю косматый оросил;

А пальцем манит он уж мальчика второго,

Чтоб на зубах повис он у бедра другого, —

Но тот, согнувшийся в подобие дуги,

Старается извлечь занозу из ноги,

Присевши на лужок, где мурава густая,

И зова мальчика совсем не примечая.

Телушка над пятой глядит, как из нее

Меж тем язвящее он тащит острие

Занозы, впившейся в его живое тело,

И это так ее захватывает дело,

Что позабыла пить и есть совсем она, —

Так сильно пастушком-младенцем пленена,

Который, скрежеща, занозу исторгает

И навзничь тотчас же от боли упадает.

 

 

ГИЗЭН

 

В ответ на кубок твой поставлю посох я.

Недавно я сидел на берегу ручья,

Чтоб дудку починить; в ее отверстье дую.

Смотрю, — к воде простер вяз ветку молодую

Без складок и узлов; тогда, сейчас же встав

И в руку радостно садовый ножик взяв,

У корня срезал сук, корою покровенный,

Стал ударять его я с силою отменной,

Во всю длину его над ближним был лужком,

И начетверо ствол перерубил потом.

Зеленый сук сушил на солнце нестерпимом

И, чтобы тверже стал, держал его над дымом.

 

Снес к Жану наконец, который сделал мне

Тот посох из сука, и в нашей стороне

Не сыщешь пастуха, кто не был бы согласен

Дать за него быка, — так вид его прекрасен.

Искусным образом миллион узлов на нем, —

Чтоб не скользить руке, — отмечены гвоздем.

Чтоб он не портился, с землей соприкасаясь,

Внизу сверкает он, весь медью облекаясь.

Железным острием закончен посошок,

Опорой для всего, так, может пастушок

Стать левою ногой, на верх же упирая

Рукой, когда играть не хочет он, мечтая.

Вся ручка — медь, весь верх — сверкающая жесть,

Слегка скривленная; травы коль нужно снесть

Для стада, — не одна повиснет тут копенка,

Так все железо здесь изрезано и тонко.

 

И нимфа — чудный труд! — написана на нем,

Что сушит волосы под солнечным лучом,

Они же там и здесь на шею ей свисают

И струйкой тоненькой по посоху стекают.

Одной она рукой их хочет приподнять,

На левой стороне их к уху подобрать

В тугие завитки, другой же натянула

Их с правой стороны и нити обернула,

Что губкой холены, меж пальцев, и течет

Из выжатых волос на посох пена вод.

 

Близ нимфы, возле коз, есть мальчик; он срывает

Тростинки тонкие и меж собой сплетает,

Сам на колено встал, согбенный, и с трудом

Он давит пальцем их, чтобы связать узлом;

Их в равномерную располагает сетку,

Для кузнецов себе устраивая клетку.

Далеко за его покоится спиной

Корзинка полная. Лиса к корзинке той

Протягивает нос и с хитростью искусной

Нежданно у него съедает завтрак вкусный.

Он видит воровство, но этим не смущен,

Работой начатой всецело поглощен.

Сей посох я готов отдать для той же цели,

Меж тем ценю его не менее свирели.

 

 

МАРГО

 

Я победителю в награду принесу

Дрозда. Его на клей поймала я в лесу;

И расскажу, как стал рабом моей он клетки

И как родимые запамятовал ветки.

Я слушала его, забравшись в наш лесок;

Мне нравился полет его и голосок,

И платье черное над горделивым станом,

И клюв его, как будто бы пропитанный шафраном.

Узнала место я, откуда он певал,

Где перышки в жару дневную омывал.

Брег ветками устлав с изрядным слоем клея,

Где воду верхнюю тревожит ветер, вея,

В траву я спряталась у ближнего куста

И стала ждать, чтоб пить явилась птичка та,

И только зной дневной палить стал землю сильно,

И роща пышная, ветвями изобильна,

Бессильна стала скрыть жар солнечных лучей,

И жаждою томить он стал сердца зверей,

Как дрозд, открывши рот, с отвисшими крылами,

Томимый жаждою, спустился над ветвями

На клейкий бережок и протянул — глядишь, —

Головку, чтобы пить (бедняжка думал лишь

Об удовольствии), как вдруг крылом и шейкой

Он неожиданно прилип к той смазке клейкой.

Вот перья все в клею; не то, что улетать,

Прыжками мелкими он только мог скакать.

Я тотчас же бегу и быстро похищаю

Свободу сладкую, под платье забираю,

Из прутьев лабиринт плету ему сама, —

И куст родной ветлы уже ему — тюрьма.

Он — в клетке; и с тех пор, уйдет ли солнце в воды

Иль кажет золото косы очам природы,

И в самую жару, когда ложится скот

И жвачку медленно под ивами жует,

Я так блюла его и так шептала в ухо,

Что чрез пятнадцать дней он стал уж чудом слуха;

Он песню сельскую забыл в немного дней,

Меж тем запоминал уроки посложней,

Любовью полные. Одно произведенье

Храню я в памяти, хотя изобретенья

Обычного, но все ж скажу его ясна

Чтобы для всех была того дрозда цена:

«Ксандрэн, ты розан мой, гвоздичка, друг мой сладкий,

Тебе принадлежу и весь мой скот!

И солнце, что ни ночь, идет на отдых краткий,

Но от любви к тебе Марго не устает!»

И знает тысячи он песенок прелестных;

Он от пастушек их запомнил местных,

<