Глава 20. Движение к экономической централизации

Процесс организации национального единства не завершается после установления единой центральной власти, после достижения единства и единообразия в политической, военной и собственно административной областях. Органичная жизнь такого единства предполагает еще одну грань: законодательную и, как следствие, юридическую, которая не менее важна; именно проявление законодательной власти оказывается (хотя и не всегда) по-настоящему характерным признаком такой власти. Логично было бы предположить, что сознательное и организованное определение норм и правил жизни должно быть первоочередной заботой каждого общества, а все прочее ― вытекать из них и обусловливаться ими; то есть именно они должны быть в первую очередь установлены. Но жизнь развивается, повинуясь собственному закону и давлению иных сил, нежели закон и логика осознающего себя разума; ее движение определяется прежде всего подсознанием и только потом и как следствие ― самосознанием. Развитие человеческого общества не исключение из этого правила; так как человек, хотя и разумное существо, но на практике действует, руководствуясь, как правило, разумностью механической; несмотря на свою сознательность, он прежде всего живое существо ― созданное Природой человеческое животное; только впоследствии он может стать живым существом, действительно сознающим себя, ― самосовершенствующимся Ману. Этому процессу следует индивидуальность; развитие человека общественного повторяет развитие индивидуальное, но всегда отстает от высших его достижений. Поэтому развитие общества как единого организма, сознательно и полностью отразившего в законах свои насущные потребности (что с точки зрения разума должно быть первым необходимым шагом), в логике жизни оказывается шагом последним и завершающим. Шагом, дающим, наконец, обществу возможность силами государства сознательно совершенствовать общее устройство жизни ― военное, политическое, административное, экономическое, социальное, культурное. Полноценность вышеназванного процесса зависит от того, насколько государство и общество, претендующие на такое развитие, становятся синонимами. Именно в этом смысл демократии, а также социализма. Они показывают, что общество готово стать полностью себя осознающим, а следовательно, свободно и сознательно проявляющимся организмом[85]. Но надо заметить, что современная демократия и современный социализм это только первая грубая пробная попытка подобного осуществления, приблизительный намек, но не свободное и разумное достижение.

Вначале, на ранней стадии развития общества не существовало того, что мы называем законом, в смысле римского lex [86], но лишь многочисленная взаимосвязь обычаев: nomoi, mores, ā c ā ra [87], обусловленных внутренней природой первобытного коллектива, отвечающего на действие сил и условий внешнего мира. Постепенно они становятся instituta [88], уложениями, приобретающими установленный и формальный статус институтов, кристаллизуются в законы. Кроме того, они охватывают всю жизнь общества; нет строгого разграничения между законами политическими и административными, социальными и религиозными; все они не только связаны в одну систему, но и неразрывно сплетены и определяют друг друга. Такими были и древнееврейский закон, и индийские шастры, определявшие принцип устройства общества вплоть до наших дней, вопреки тем процессам специализации и разобщения, которые распространялись повсеместно в результате естественного развития в человечестве склонности к аналитическому и практическому мышлению. Сам этот сложный традиционный закон тоже развивался вместе с естественным развитием всего организма социальных норм, подчиняющегося изменению представлений, и становящихся все более сложными потребностей. Не было никакой единой и утвержденной законодательной власти, наделяющей их сознательной формой, ведущей их отбор или ожидающей их всеобщего признания, оказывающей прямое организующее действие на общепризнанные потребности и мнения. Цари и пророки, риши и судьи-брамины могли так поступать в соответствии с их силой и влиянием, но никто из них не был утверждающей законодательной властью; индийский царь был исполнителем дхармы, а если и законодателем, то лишь в исключительных случаях или в строго ограниченных пределах.

Надо отметить, что в действительности такой традиционный закон обычно связывается с неким изначальным законодателем, Ману, Моисеем, Ликургом; но историческая правдоподобность любой подобной традиции была опровергнута современными исследованиями, что может быть и справедливо, если мы будем учитывать только действительно установленные факты и принимать во внимание процесс человеческого мышления и его развитие. Если мы изучим глубокомысленную легендарную традицию Индии, то увидим, что представление о Ману не более, чем символ. Его имя означает человека ума. Он ― божественный законодатель, ментальный полубог человечества, утверждающий те направления, по которым народ или племя должны развиваться. В Пуранах говорится, что он и его сыновья царствуют в высших пределах или мирах или, как мы бы сказали, в неосознаваемом нами царстве высшего разума, и именно оттуда исходит его власть определять направления развития сознательной жизни человека. Его закон, m ā nava - dharma śā stra [89] ― наука о законах поведения разумного или ментального существа, и в этом смысле мы можем рассматривать закон любого человеческого общества как процесс сознательной эволюции того типа и тех направлений, которые установил для него его Ману. Если появляется воплощенный Ману, живой Моисей или Магомет, он оказывается только пророком и глашатаем Божественности, которая завуалирована огнем или облаком ― Иеговы на горе Синай, Аллаха, говорящего устами ангелов. Магомет, как мы знаем, только развил существующие социальные, религиозные и административные обычаи арабов в новую систему, диктовавшуюся ему часто в состоянии транса, во время которого он переходил из обычного сознания в сверхсознательное я, при помощи Божественного достигая скрытого интуитивного разума. Возможно, это и сверхрационально или, если угодно, иррационально, но тем не менее представляет собой совсем иную стадию человеческого развития, отличающуюся от системы управления обществом с помощью рационального и практического мышления, которое, взаимодействуя с изменяющимися жизненными проблемами и устойчивыми потребностями, требует сформулированного и вполне определенного закона, создаваемого утвержденной законодательной властью ― организованным мозгом и центром общества.

Такое рациональное развитие состоит, как мы уже видели, в создании структуры единовластия ― некой независимой единой силы, все более и более совпадающей впоследствии с самим обществом, либо непосредственно его представляющей, которая постепенно становится специализированной и отдельной частью социальной активности. Вначале это власть царя, выборного или наследственного, в первоначальном значении ― верховного военачальника, в мирное время выступавшего как глава старейших и сильнейших, того, кто в трудные для общества моменты созывает всеобщее собрание народа и армии, но не того, кто определяет; только в случае войны, когда полное единоначалие становилось первейшим условием эффективных действий, он превращался в высочайшего повелителя. Как военачальник, strategos [90] он был также императором ― отдающим указания, то есть был наделен полнотой власти. Когда же он распространял такое сочетание лидерства и правления на внутреннюю жизнь, то превращался уже в исполнительную власть, был не просто высшим орудием социальной системы управления, но правителем, обладающим правом исполнять.

Естественно, что добиться высшей власти было легче во внешней политике, чем во внутренней. Даже сейчас европейские правительства, вынужденные во внутренней политике считаться с волей народа, оправдывать свои поступки перед нацией или заигрывать с ней, в международных делах вполне могут руководствоваться исключительно собственными представлениями: им дозволена тайная дипломатия, в которой народ не имеет права голоса и народным представителям остается лишь критиковать или одобрять ее результаты. Участие таких представителей во внешней политике номинально или, во всяком случае, сведено к минимуму, поскольку они не в силах воспрепятствовать тайным соглашениям и договорам; даже в тех случаях, когда подобные дела становятся достоянием общественности, они могут только воздержаться или одобрить, опасаясь лишить целостности и надежности, а также необходимого единообразия, внешние проявления нации и, тем самым, потерять доверие иностранных правительств, без которого невозможно ни проведение переговоров, ни создание прочных союзов и соглашений. Не могут они и высказать неодобрения в критический момент, будь то война или мир, так как узнают об этом в самый последний момент, когда принятое решение становится неизбежным. Намного более оправдан такой подход был во времена прежних монархий, когда король сам объявлял войну или мир, вел внешние дела страны в соответствии со своим личным представлением о национальных интересах, определявшихся, главным образом, его личными пристрастиями и предубеждениями, собственными и фамильными интересами. Но какими бы ни были сопутствующие неудобства, и ведение войны, и поддержание мира, и иностранная политика, а также руководство огромной армией на поле боя были, в какой-то мере, централизованными, объединенными верховной властью. Требование настоящего непрерывного контроля над международной политикой, даже требование открытой дипломатии (тема нелегкая для современных наций, и все же вполне уместная, даже способная реализоваться на практике) отмечает еще один шаг далеких от совершенства (как бы ни гордилась ими современная дипломатия) преобразований, переход от монархической и олигархической системы к системе демократической, передающей все высшие функции исполнительной власти от одного высшего руководителя или нескольких наиболее влиятельных людей обществу в целом, организованному в демократическое государство.

Принимая на себя управление внутренней жизнью страны, центральная власть оказывается перед весьма трудной задачей, поскольку неизбежно при утверждении своего контроля сталкивается с мощными конкурирующими или видоизменяющими ее планы силами и интересами, а также со стойкостью установившихся и подчас весьма ревностно охраняемых национальных обычаев, прав и привилегий. Но в конечном счете эта проблема решается после достижения единого контроля над теми из них, которые по своей природе являются исполнительными и управляющими. В этом случае административная сторона национального устройства будет опираться на три составные части: финансовую, собственно исполнительную и судебную. Финансовая власть предполагает контроль за получением и расходованием той части общенационального благосостояния, которую общество выделяет на общие нужды, и, конечно же, подобный контроль должен осуществляться силами той власти, которая ответственна за организацию и эффективность единого действия общества. Но такая власть в процессе своего развития, в стремлении быть единой, неконтролируемой и полностью объединяющей все силы, должна быть, естественно, заинтересована не только в определении общих расходов в соответствии со своей свободной волей, но и в том, чтобы определять также вклад общества в общую казну, ее размеры и порядок перераспределения между отдельными гражданами и сословиями, составляющими нацию. Монархия в своем стремлении к деспотическому единовластию всегда добивалась возможности приобрести и сохранить за собой эту власть, так как контроль над казной это наиболее важный признак и наиболее действенный момент реальной верховной власти, возможно, гораздо более важный, чем контроль над жизнью. При наиболее деспотических режимах этот контроль абсолютен и простирается вплоть до права конфисковывать и отчуждать собственность, минуя юридические формальности. С другой стороны, правитель, вынужденный торговаться со своими подчиненными за объем их взносов и способы обложения налогами, ограничен в своей власти и, значит, не представляет собой единого и полного авторитета. Жизненная сила страны находится в этом случае в руках низшего сословия и в любой момент может быть обращена против него, если возникнет борьба за власть с целью передать ее этому сословию. Именно это объясняет, почему, например, высшее политическое чутье английского народа, боровшегося с монархией, заставило сосредоточить внимание прежде всего на вопросе налогообложения, как на наиболее жизненно важном моменте в борьбе за право распоряжаться казной. Как только победа над Стюартами дала возможность закрепить это право за парламентом, превращение абсолютной монархической власти во власть народа, а точнее, переход права контроля от трона к аристократии, затем к буржуазии и, наконец, к народу (два последних шага ― один из которых все еще незавершен ― обусловлены стремительным развитием в последние восемьдесят лет) становилось лишь вопросом времени. Во Франции успешное практическое осуществление этого контроля было привилегией монархии; невозможность распоряжаться общей казной с помощью права и экономики, нежелание облагать налогами огромные богатства аристократии и духовенства, перекладывание их нелегкого груза на плечи народа и, как следствие, необходимость считаться с мнением нации ― все это и создало благоприятную возможность для революции. В настоящее время преуспевающие страны отличает такая контролирующая власть, которая требует, по крайней мере, представительства, более или менее полного, всей нации; отдельные граждане и сословия вынуждены подчиниться, поскольку она не отражает все же воли всего общества. Но назревающие в таких условиях революции обусловлены уже не системой налогообложения, но соответствующим типом устройства общества и системой управления экономической жизнью.