Галя только рот открыла. Но еще не слово, еще только звук неясный вырвался из нее, как Мишкин зверем глянул — и тем самым прихлопнул и рот, и рождающееся слово, и саму мысль, наверное.

— И не вздумайте возражать, Галина Степановна! Никакой рак поганый не будет управлять моей жизнью.

— Да я что?.. Ну окрепни хоть немного. Я…

— Окрепни! Рак появился и умрет вместе со мной, во мне. А я должен буду еще жить среди вас. Рак не сильнее жизни.

Все замолкло. Будто и улица за окном перестала шуметь. Евгений Львович прикрыл глаза, откинул голову на спинку кресла и некоторое время не говорил ни слова.

Вроде бы сменили тему. Или нет?

Он приоткрыл один глаз, посмотрел на Толю:

— Вчера залетела откуда-то бабочка в комнату. Порхала, порхала, то билась о лампу, то в стекло. То ли веселилась, то ли страдала. А я сидел в кресле и наблюдал, наблюдал… А сегодня смотрю: лежит на подоконнике, чуть пошевеливает крылышками. И вот сейчас — просто сухим листиком, пятнышком у окна. Посмотри. Видишь? А ветерок подует — и ее чуть в сторону относит. Видишь?

Сменили тему, называется! Анатолий молчал, не зная, как реагировать.

Бог помог: вошел в комнату еще один их товарищ — Борис, компьютерщик по образу мыслей и форме существования. Остановившись в дверях, он с ходу врезался в разговор:

— Не понял. О чем витийствуете, миряне?

— А-а! Это ты, Борь? Решил навестить убогого?

— Привет, товарищ! — Анатолий поднялся и обнялся с вновь пришедшим, а тот, в свою очередь, нагнулся и расцеловался с Мишкиным.

— Вот, Борь, сообщал Толе, что решил поработать, пока работается.

— Ну и правильно. Конечно, работай! И вообще смертность в стране стопроцентная. Не ждать же.

Вошла Галя с тарелкой пирожков. Но, услышав последние слова, плюхнула тарелку на журнальный столик и, резко развернувшись, выскочила из комнаты.

— Ты не пьешь, Жень?

— Желтуха же была. Да я и вообще давно потерял вкус к этому. Кураж потерял.

— Как говорится, вольному воля, а я бутылочку сухонького принес.

— Ну и пей. Анатоль, составишь компанию?

— Не без того. А ты точно не будешь?

Из-за двери зашипела Галя:

— Ладно — работать… Так вы еще и пить принесли! Совсем одурели?!

— Галь, так мы сами только. Он же не страдает от этого, — и Борис с виноватым видом направился к ней на кухню.

Женя подмигнул Анатолию:

— Извиняться пошел? Не трогай.

Боря приблизился к Гале, которая стояла над плитой и что-то стряпала — или вид делала. Борис положил ей руку на плечо и зашептал:

— Галочка, что ж мы сидеть будем и слезы проливать с ним? Надо ж как-то поддерживать обычный…

— Да я не про то. Ведь он, действительно, пойдет на работу. С него станется.

— И что?! И пусть! Ему уже ничего не повредит, а человеком будет себя чувствовать.

— Уже не повредит! — Галя всхлипнула, Боря прикрыл ей рот рукой. Она вытерла глаза и прошипела: — Но он же слаб еще.

— Ну и…

— Да, Борь… Да только… Иди к нему.

Галя вытерла уголки глаз, а Борис взял два фужера и пошел в комнату:

— Значит, так! Я пью и не взираю на общий бойкот и саботаж.

— Какой еще саботаж, — возмутился Анатолий, — только Женька не будет. А я — за. Ты готов и саботаж выдумать, лишь бы выпить всё самому!

— Ему можно. Он у Гали прощение вымолил, — заступился хозяин. — А я, действительно, ребята, не могу — в понедельник на работу, надо быть в порядке. Все-таки оперировать после такого перерыва…

— Ну ты даешь, Жень! Слушай, я сейчас ехал к тебе. Подвозил коллега из нашей конторы. От дома. Дворничиха хромая подошла и попросила подвезти ее недалеко.

— Надо говорить: “дворник”...

— Ну хорошо-хорошо, гуманитарий, не мешай. Пусть дворник. Села эта дворник в машину и давай словеса плести. А этот мой коллега всех дворников знает. Они ему машину иногда моют.

— Узок круг ваших людей — страшно далеки вы от народа, — перебил Анатолий. — “Машину моют” — твои общения не выказывают тебя народным демократом.

— Дадите вы рассказать или нет? У вашего круга, как я посмотрю, низка культура выслушивания и суперактивна культура перебивания.

— Ладно, — разрешил хозяин, — трави дальше.

— Так вот, эта дворник (ты доволен, Толя?) стала жаловаться на татарское иго, которое не прекращается до сего дня. Мол, в дворники нельзя устроиться — всюду татарва. Чужих не пускают и выжимают.

— Прошу без ксенофобии и без компьютерного расизма…

— Да прекрати, в конце концов, перебивать! А дальше она перешла на интеллигентов, всяких там аспирантов, которые метут двор да книжки читают, а между собой по-иностранному. Диссиденты проклятые. Так, говорит, соберут нас в ЖЭКе на политинформацию, а они гонят

— быстрей, быстрей, хватит, закругляйтесь. Нам-то, говорит, интересно, а они рыло кривят. Вот так, ребята, и повышается уровень тех, от кого вы далеки. И как входит в их души та информация, что зовется у нас “полит”.

— До сих пор татарам простить не могут, — резюмировал Мишкин, — это, прежде всего, потому что половина русских на самом деле татары. Комплекс татарина в глубине русского. Почти как у Чехова: по каплям выдавливать из себя врага? Да? Так выдавливаем, пока не прихватит, как меня, вот эта финальная зараза. Вот тогда все комплексы улетучиваются. Так, Толь?

— Брось, что ты спрашиваешь гуманитария! Он тебе сейчас накрутит макароны на уши.

— Вот, Женя, обрати внимание: это у нашего Бори опять профессиональный расизм. В космополитическом, эмансипированном обществе — такие вот национальные комплексы…

— Видал! У меня комплексы. А у этого еврея?! Я же не про это — а про интеллигенцию и маргиналов. Без национальностей. Просто это вы сами страшно далеки от народа.

— Кто мы, Боря?

— Интеллигенты. Ин-тел-лиген-ты, а не евреи.

— А ты сам-то кто?

— Я тоже далек от народа, но только как интеллигент. — Борис рассмеялся. — А вот ты, Анатолий, вдвойне. Знаешь, Жень, анекдот о Толькиной двойственности? Сидит еврей — голый, но в цилиндре. У него спрашивают: “Ты чего это в цилиндре?” — “А вдруг кто придет...” — “Тогда почему голый?” — “Да кто же ко мне придет?!” Так что мы про одно, а Тольку чуть тронь за живое — и он тут же о судьбе евреев. Вечно терзается.

— А ты хочешь, чтоб он про что говорил? — заступился за приятеля Мишкин. — Евреи для него — как для меня болезнь.

Наступило короткое неловкое молчание. Спорщики заткнулись, посчитав, что Мишкин говорит о своем фатальном недуге. Но Борис быстрее других сообразил, что речь лишь о предмете существования и смысле работы их друга — и возобновил свои ернические нападки:

— Евреи — это и есть болезнь. Только болезнь общества.

Толя с Борисом учились в одной школе, но в разных классах. В школе общались они мало. На переменках толкались только со своими одноклассниками. Короче, несмотря на географическую близость, душевно были друг от друга весьма далеки. А потом пути и вовсе разошлись: один был явный полутехнарь-полуестественник, другой стопроцентный гуманитарий. Так и разошлись бы на всю жизнь, если бы на первом же курсе судьба вновь не столкнула их: первая полудетская влюбленность привела обоих к одному и тому же порогу. Влюбились — и встретились. И, как выяснилось в дальнейшем, — чтоб не расставаться уже до конца жизни. Но это потом, потом. Девочка была из интеллигентной семьи, училась в консерватории, готовилась стать музыковедом. Никакой конкуренции на племенном уровне, никакой физической конфронтации не было. Более того, демонстрируя свои высокие нравственные качества и эрудицию, ежедневно внутренне соревнуясь ради прекрасного приза, они все время вели разговоры и действовали таким образом, чтоб показать наилучшие качества соперника. Тем самым оттеняя, а вернее, высветляя свое высокое благородство. Они были дети и не пересиживали друг друга. Вместе ходили, втроем бывали на концертах, в театре, кино или выставках. Девочке нравилось. Предпочтение никому не оказывала — может быть, из желания сохранить при себе обоих до наступления настоящей взрослой любви. Мальчики уходили домой вместе и едва оставались вдвоем, как тут-то между ними начинались подкалывания, разногласия, споры. Так создалась традиция.

Но беда — время их юности пало на сталинское время. Вернее, сталинщина пала на время их юности. В 52-м родителей девочки арестовали. Саму ее куда-то увезли. Она исчезла, в память о себе оставив двоим ребятам вечную конфронтирующую дружбу.

И пошли вызовы в КГБ.

У Толи в первый день было вежливо: “Анатолий Яковлевич, что вы знаете о связях ваших друзей с сионистами?” В следующий раз грубее: “Ты лучше сам расскажи, что они тебе подкидывали читать?” Это было начало… Что их ждало?..

А у Бориса следователь был сразу более рьян и груб, но о сионистах не спрашивал. Спасла их осветившая, обнадежившая мир смерть Сталина. И никаких допросов. Просто прекратилось все. Ну не всё… И, к сожалению, не навсегда. Навсегда лишь девочка ушла из их жизни.

— А что, — горячился Анатолий, — судьба евреев — это судьба Прометея! Он дал людям свет и тепло. За это был прикован к скале, и орел терзал ему печень. Евреи дали миру свет и тепло монотеизма, Бога бестелесного, Бога-мысль; а за этот дарованный людям огонь и жар душевный веками, даже уже тысячелетиями, народ этот терзает судьба. Время от времени прилетает очередной орел и раздирает всю, так сказать, еврейскую биомассу.

— Ну все! — Борис засмеялся. — Теперь наш Прометей приковал себя к любимой скале надолго. Только евреи же сами говорят, что Бог их защищает или наказывает для будущего блага.

— Это как большевики, что ли? — заинтересовался Мишкин, — они же все делали для светлого будущего… правда, не одного, а всех народов. Холокост для будущего блага?

— А что? Ты Тольку не слушай. Может, Господь специально устроил… Ну, или, скажем, разрешил, чтоб на фоне такого ужаса легче было создать, возродить еврейское государство. Может, это и есть предтеча мессии?

— Да ну его, Жень. А вообще-то, скажу тебе, что евреи — так уж сложилось — всегда были моделью будущего, пробным камнем. Как национальная религия евреев была предтечей, матерью мировых многонациональных адамистских, авраамических религий, так и холокост, может, модель того, что грядет в мир. Кто его знает, что грозит цивилизациям от какого-нибудь нового варвара. И рассеяние евреев в результате когдатошней депортации — модель наступающего распыления народов без всяких национальных границ. Сейчас народы диффундируют друг в друга. А проба была на евреях.

— Ну теперь Толя со своего конька не слезет.

— А ты — со своего. Он же историк, а ты все сводишь к его еврейству. С моей медицинской точки зрения, у тебя у самого комплекс еврея. Комплекс полужидка.

— Обижаешь, доктор. Не ставь меня на одну платформу с ихней нацией. Ветхий Завет у них — это критический реализм, анализ, даже осуждение прошлого. А наш Новый Завет — это социалистический реализм. Как надо, как лучше — даже если пока и не получается.

— Ну совсем уже дурак, — не выдержал Анатолий. — Кончай, Борьк, ерничать. Ведь кто услышит — и впрямь подумает.

— А ты будь пошире.

— Тебя послушать, так я не русской историей занимаюсь, а…