Роберт Иванович Рождественский 20.6. 1932 – 19.8. 1994.

Мужество

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесём,
И внукам дадим, и от плена спасём
Навеки!

 

Сзади Нарвские были ворота,

Впереди была только смерть...

Так советская шла пехота

Прямо в жёлтые жерла «Берт».

Вот о вас и напишут книжки:

«Жизнь свою за други своя»,

Незатейливые парнишки –

Ваньки, Васьки, Алёшки, Гришки,–

Внуки, братики, сыновья!

 

А. Твардовский

Из записной потёртой книжки

Две строчки о бойце-парнишке,

Что был в сороковом году

Убит в Финляндии на льду.

Лежало как-то неумело

По-детски маленькое тело.

Шинель ко льду мороз прижал,

Далёко шапка отлетела.

Казалось, мальчик не лежал,

А всё ещё бегом бежал

Да лёд за полу придержал...

Среди большой войны жестокой,

С чего – ума не приложу,

Мне жалко той судьбы далёкой,

Как будто мёртвый, одинокий,

Как будто это я лежу,

Примёрзший, маленький, убитый

На той войне незнаменитой,

Забытый, маленький, лежу.

 

 

Константин Михайлович Симонов. 28.11.1915 – 28.8.1979

Опять мы отходим, товарищ, Опять проиграли мы бой,

Кровавое солнце позора Заходит у нас за спиной.

Мы мертвым глаза не закрыли, Придется нам вдовам сказать,

Что мы не успели, забыли Последнюю почесть отдать.

 Не в честных солдатских могилах — Лежат они прямо в пыли.

Но, мертвых отдав поруганью, Зато мы — живыми пришли!

Не правда ль, мы так и расскажем Их вдовам и их матерям:

 Мы бросили их на дороге, Зарыть было некогда нам.

Ты, кажется, слушать не можешь? Ты руку занес надо мной...

За слов моих страшную горечь Прости мне, товарищ родной,

Прости мне мои оскорбленья, Я с горя тебе их сказал,

Я знаю, ты рядом со мною Сто раз свою грудь подставлял.

Я знаю, ты пуль не боялся, И жизнь, что дала тебе мать, Берег ты с мужскою надеждой Ее подороже продать.

Ты, верно, в сорочке родился, Что все еще жив до сих пор,

 И смерть тебе меньшею мукой Казалась, чем этот позор. Ты можешь ответить, что мертвых Завидуешь сам ты судьбе,

Что мертвые сраму не имут,— Нет, имут, скажу я тебе.

Нет, имут. Глухими ночами, Когда мы отходим назад,

Восставши из праха, за нами Покойники наши следят. Солдаты далеких походов, Умершие грудью вперед, Со срамом и яростью слышат Полночные скрипы подвод. И, вынести срама не в силах, Мне чудится в страшной ночи –

 Встают мертвецы всей России, Поют мертвецам трубачи.

Беззвучно играют их трубы, Незримы от ног их следы,

Словами беззвучной команды Их ротные строят в ряды.

Они не хотят оставаться В забытых могилах своих,

Чтоб вражеских пушек колеса К востоку ползли через них.

В бело-зеленых мундирах, Павшие при Петре, Мертвые преображенцы Строятся молча в каре. Плачут седые капралы,

Протяжно играет рожок, Впервые с Полтавского боя Уходят они на восток. Из-под твердынь Измаила, Не знавший досель ретирад,

 Понуро уходит последний Суворовский мертвый солдат.

Гремят барабаны в Карпатах, И трубы над Бугом поют,

Сибирские мертвые роты У стен Перемышля встают. И на истлевших постромках Вспять через Неман и Прут Артиллерийские кони

Разбитые пушки везут. Ты слышишь, товарищ, ты слышишь,

Как мертвые следом идут, Ты слышишь: не только потомки,

Нас предки за это клянут. Клянемся ж с тобою, товарищ,

Что больше ни шагу назад! Чтоб больше не шли вслед за нами Безмолвные тени солдат. Чтоб там, где мы стали сегодня,—

Пригорки да мелкий лесок, Куриный ручей в пол-аршина,

 Прибрежный отлогий песок,— Чтоб этот досель неизвестный

 Кусок нас родившей земли Стал местом последним, докуда

Последние немцы дошли. Пусть то безыменное поле,

Где нынче пришлось нам стоять, Вдруг станет той самой твердыней, Которую немцам не взять.

Ведь только в Можайском уезде Слыхали названье села, Которое позже Россия Бородином назвала.

Июль 1942

Если дорог тебе твой дом, Где ты русским выкормлен был,

Под бревенчатым потолком, Где ты, в люльке качаясь, плыл;

Если дороги в доме том Тебе стены, печь и углы,

Дедом, прадедом и отцом В нем исхоженные полы;

Если мил тебе бедный сад С майским цветом, с жужжаньем пчел

 И под липой сто лет назад В землю вкопанный дедом стол;

 Если ты не хочешь, чтоб пол В твоем доме фашист топтал,

 Чтоб он сел за дедовский стол И деревья в саду сломал...

 Если мать тебе дорога — Тебя выкормившая грудь,

Где давно уже нет молока, Только можно щекой прильнуть;

 Если вынести нету сил, Чтоб фашист, к ней постоем став,

 По щекам морщинистым бил, Косы на руку намотав;

Чтобы те же руки ее, Что несли тебя в колыбель,

Мыли гаду его белье И стелили ему постель...

Если ты отца не забыл, Что качал тебя на руках,

Что хорошим солдатом был И пропал в карпатских снегах,

 Что погиб за Волгу, за Дон, За отчизны твоей судьбу;

Если ты не хочешь, чтоб он Перевертывался в гробу,

Чтоб солдатский портрет в крестах Взял фашист и на пол сорвал

И у матери на глазах На лицо ему наступал...

Если ты не хочешь отдать Ту, с которой вдвоем ходил,

Ту, что долго поцеловать Ты не смел,— так ее любил,—

Чтоб фашисты ее живьем Взяли силой, зажав в углу,

И распяли ее втроем, Обнаженную, на полу;

Чтоб досталось трем этим псам В стонах, в ненависти, в крови

 Все, что свято берег ты сам Всею силой мужской любви...

 Если ты фашисту с ружьем Не желаешь навек отдать

Дом, где жил ты, жену и мать, Все, что родиной мы зовем,—

Знай: никто ее не спасет, Если ты ее не спасешь;

Знай: никто его не убьет, Если ты его не убьешь. И пока его не убил,

 Ты молчи о своей любви, Край, где рос ты, и дом, где жил,

Своей родиной не зови. Пусть фашиста убил твой брат,

 Пусть фашиста убил сосед,— Это брат и сосед твой мстят,

 А тебе оправданья нет. За чужой спиной не сидят,

Из чужой винтовки не мстят. Раз фашиста убил твой брат,—

Это он, а не ты солдат. Так убей фашиста, чтоб он,

 А не ты на земле лежал, Не в твоем дому чтобы стон,

 А в его по мертвым стоял. Так хотел он, его вина,—

 Пусть горит его дом, а не твой, И пускай не твоя жена,

А его пусть будет вдовой. Пусть исплачется не твоя,

А его родившая мать, Не твоя, а его семья

Понапрасну пусть будет ждать.

Так убей же хоть одного!

Так убей же его скорей!

Сколько раз увидишь его,

Столько раз его и убей!

1942

 

 

Когда ты по свистку, по знаку, Встав на растоптанном снегу, Готовясь броситься в атаку, Винтовку вскинул на бегу, Какой уютной показалась Тебе холодная земля, Как все на ней запоминалось: Примерзший стебель ковыля, Едва заметные пригорки, Разрывов дымные следы, Щепоть рассыпанной махорки И льдинки пролитой воды. Казалось, чтобы оторваться, Рук мало — надо два крыла. Казалось, если лечь, остаться — Земля бы крепостью была. Пусть снег метет, пусть ветер гонит, Пускай лежать здесь много дней. Земля. На ней никто не тронет. Лишь крепче прижимайся к ней. Ты этим мыслям жадно верил Секунду с четвертью, пока Ты сам длину им не отмерил Длиною ротного свистка. Когда осекся звук короткий, Ты в тот неуловимый миг Уже тяжелою походкой Бежал по снегу напрямик. Осталась только сила ветра, И грузный шаг по целине, И те последних тридцать метров, Где жизнь со смертью наравне!

Был у майора Деева Товарищ — майор Петров, Дружили еще с гражданской, Еще с двадцатых годов. Вместе рубали белых Шашками на скаку, Вместе потом служили В артиллерийском полку. А у майора Петрова Был Ленька, любимый сын, Без матери, при казарме, Рос мальчишка один. И если Петров в отъезде,— Бывало, вместо отца Друг его оставался Для этого сорванца. Вызовет Деев Леньку: — А ну, поедем гулять: Сыну артиллериста Пора к коню привыкать!— С Ленькой вдвоем поедет В рысь, а потом в карьер. Бывало, Ленька спасует, Взять не сможет барьер, Свалится и захнычет. — Понятно, еще малец!— Деев его поднимет, Словно второй отец. Подсадит снова на лошадь: — Учись, брат, барьеры брать! Держись, мой мальчик: на свете Два раза не умирать. Ничто нас в жизни не может Вышибить из седла!— Такая уж поговорка У майора была. Прошло еще два-три года, И в стороны унесло Деева и Петрова Военное ремесло. Уехал Деев на Север И даже адрес забыл. Увидеться — это б здорово! А писем он не любил. Но оттого, должно быть, Что сам уж детей не ждал, О Леньке с какой-то грустью Часто он вспоминал. Десять лет пролетело. Кончилась тишина, Громом загрохотала Над родиною война. Деев дрался на Севере; В полярной глуши своей Иногда по газетам Искал имена друзей. Однажды нашел Петрова: «Значит, жив и здоров!» В газете его хвалили, На Юге дрался Петров. Потом, приехавши с Юга, Кто-то сказал ему, Что Петров, Николай Егорыч, Геройски погиб в Крыму. Деев вынул газету, Спросил: «Какого числа?»— И с грустью понял, что почта Сюда слишком долго шла... А вскоре в один из пасмурных Северных вечеров К Дееву в полк назначен Был лейтенант Петров. Деев сидел над картой При двух чадящих свечах. Вошел высокий военный, Косая сажень в плечах. В первые две минуты Майор его не узнал. Лишь басок лейтенанта О чем-то напоминал. — А ну, повернитесь к свету,— И свечку к нему поднес. Все те же детские губы, Тот же курносый нос. А что усы — так ведь это Сбрить!— и весь разговор. — Ленька?— Так точно, Ленька, Он самый, товарищ майор! — Значит, окончил школу, Будем вместе служить. Жаль, до такого счастья Отцу не пришлось дожить.— У Леньки в глазах блеснула Непрошеная слеза. Он, скрипнув зубами, молча Отер рукавом глаза. И снова пришлось майору, Как в детстве, ему сказать: — Держись, мой мальчик: на свете Два раза не умирать. Ничто нас в жизни не может Вышибить из седла!— Такая уж поговорка У майора была. А через две недели Шел в скалах тяжелый бой, Чтоб выручить всех, обязан Кто-то рискнуть собой. Майор к себе вызвал Леньку, Взглянул на него в упор. — По вашему приказанью Явился, товарищ майор. — Ну что ж, хорошо, что явился. Оставь документы мне. Пойдешь один, без радиста, Рация на спине. И через фронт, по скалам, Ночью в немецкий тыл Пройдешь по такой тропинке, Где никто не ходил. Будешь оттуда по радио Вести огонь батарей. Ясно?— Так точно, ясно. — Ну, так иди скорей. Нет, погоди немножко.— Майор на секунду встал, Как в детстве, двумя руками Леньку к себе прижал:— Идешь на такое дело, Что трудно прийти назад. Как командир, тебя я Туда посылать не рад. Но как отец... Ответь мне: Отец я тебе иль нет? — Отец,— сказал ему Ленька И обнял его в ответ. — Так вот, как отец, раз вышло На жизнь и смерть воевать, Отцовский мой долг и право Сыном своим рисковать, Раньше других я должен Сына вперед посылать. Держись, мой мальчик: на свете Два раза не умирать. Ничто нас в жизни не может Вышибить из седла!— Такая уж поговорка У майора была. — Понял меня?— Все понял. Разрешите идти?— Иди!— Майор остался в землянке, Снаряды рвались впереди. Где-то гремело и ухало. Майор следил по часам. В сто раз ему было б легче, Если бы шел он сам. Двенадцать... Сейчас, наверно, Прошел он через посты. Час... Сейчас он добрался К подножию высоты. Два... Он теперь, должно быть, Ползет на самый хребет. Три... Поскорей бы, чтобы Его не застал рассвет. Деев вышел на воздух — Как ярко светит луна, Не могла подождать до завтра, Проклята будь она! Всю ночь, шагая как маятник, Глаз майор не смыкал, Пока по радио утром Донесся первый сигнал: — Все в порядке, добрался. Немцы левей меня, Координаты три, десять, Скорей давайте огня!— Орудия зарядили, Майор рассчитал все сам, И с ревом первые залпы Ударили по горам. И снова сигнал по радио: — Немцы правей меня, Координаты пять, десять, Скорее еще огня! Летели земля и скалы, Столбом поднимался дым, Казалось, теперь оттуда Никто не уйдет живым. Третий сигнал по радио: — Немцы вокруг меня, Бейте четыре, десять, Не жалейте огня! Майор побледнел, услышав: Четыре, десять — как раз То место, где его Ленька Должен сидеть сейчас. Но, не подавши виду, Забыв, что он был отцом, Майор продолжал командовать Со спокойным лицом: «Огонь!»— летели снаряды. «Огонь!»— заряжай скорей! По квадрату четыре, десять Било шесть батарей. Радио час молчало, Потом донесся сигнал: — Молчал: оглушило взрывом. Бейте, как я сказал. Я верю, свои снаряды Не могут тронуть меня. Немцы бегут, нажмите, Дайте море огня! И на командном пункте, Приняв последний сигнал, Майор в оглохшее радио, Не выдержав, закричал: — Ты слышишь меня, я верю: Смертью таких не взять. Держись, мой мальчик: на свете Два раза не умирать. Никто нас в жизни не может Вышибить из седла!— Такая уж поговорка У майора была. В атаку пошла пехота — К полудню была чиста От убегавших немцев Скалистая высота. Всюду валялись трупы, Раненый, но живой Был найден в ущелье Ленька С обвязанной головой. Когда размотали повязку, Что наспех он завязал, Майор поглядел на Леньку И вдруг его не узнал: Был он как будто прежний, Спокойный и молодой, Все те же глаза мальчишки, Но только... совсем седой. Он обнял майора, прежде Чем в госпиталь уезжать: — Держись, отец: на свете Два раза не умирать. Ничто нас в жизни не может Вышибить из седла!— Такая уж поговорка Теперь у Леньки была... Вот какая история Про славные эти дела На полуострове Среднем Рассказана мне была. А вверху, над горами, Все так же плыла луна, Близко грохали взрывы, Продолжалась война. Трещал телефон, и, волнуясь, Командир по землянке ходил, И кто-то так же, как Ленька, Шел к немцам сегодня в тыл.

1941

А. Суркову [2]
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,

Как слёзы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали:- Господь вас спаси!-
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.

Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.

Ты знаешь, наверное, все-таки Родина -
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.

Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.

Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.

Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.

"Мы вас подождем!"- говорили нам пажити.
"Мы вас подождем!"- говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.

По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.

Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,

За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
1941

* * *
Жди меня, и я вернусь.[]
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди, когда из дальних мест
Писем не придет,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет.

Жди меня, и я вернусь,
Не желай добра
Всем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать,
Сядут у огня,
Выпьют горькое вино
На помин души...
Жди. И с ними заодно
Выпить не спеши.

Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: — Повезло.
Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой, —
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.
1941

* * *
Майор привез мальчишку на лафете.[4]
Погибла мать. Сын не простился с ней.
За десять лет на том и этом свете
Ему зачтутся эти десять дней.

Его везли из крепости, из Бреста.
Был исцарапан пулями лафет.
Отцу казалось, что надежней места
Отныне в мире для ребенка нет.

Отец был ранен, и разбита пушка.
Привязанный к щиту, чтоб не упал,
Прижав к груди заснувшую игрушку,
Седой мальчишка на лафете спал.

Мы шли ему навстречу из России.
Проснувшись, он махал войскам рукой...
Ты говоришь, что есть еще другие,
Что я там был и мне пора домой...

Ты это горе знаешь понаслышке,
А нам оно оборвало сердца.
Кто раз увидел этого мальчишку,
Домой прийти не сможет до конца.

Я должен видеть теми же глазами,
Которыми я плакал там, в пыли,
Как тот мальчишка возвратится с нами
И поцелует горсть своей земли.

За все, чем мы с тобою дорожили,
Призвал нас к бою воинский закон.
Теперь мой дом не там, где прежде жили,
А там, где отнят у мальчишки он.
1941

 

 

1942

Юлия Владимировна Друнина. 10.5.1924 – 21.11.1991 Я столько раз видала рукопашный, Раз наяву. И тысячу - во сне. Кто говорит, что на войне не страшно, Тот ничего не знает о войне.

 

Сердце словно опалило –

Седина в висках.

Прошлое рекой уплыло,

Но душа в слезах.

В бой за Родину солдаты

Шли за шагом шаг.

Верили в Победу свято –

Не сломил их враг.

Стон стоял по всей России:

Голод, пытки, страх.

Смерть косой людей косила

В сёлах, городах.

Отступали в сорок первом

С ужасом в груди:

– Автоматы, танки, где вы?

С чем же в бой идти?

Погибали в мясорубке:

Фрицы шли стеной…

Но не знали немцы русских,

Ждал их страшный бой.

За берёзы и пригорки,

За родимый дом.

За Кавказ, Кубань и Волгу,

За великий Дон.

Всем солдатам воевавшим

Низкий наш поклон...

По солдатам, в битве павшим, –

Колокольный звон...

 

Ты должна!

Побледнев,

Стиснув зубы до хруста,

От родного окопа

Одна

Ты должна оторваться,

И бруствер

Проскочить под обстрелом

Должна.

Ты должна.

Хоть вернёшься едва ли,

Хоть «Не смей!»

Повторяет комбат.

Даже танки

(Они же из стали!)

В трёх шагах от окопа

Горят.

Ты должна.

Ведь нельзя притворяться

Перед собой,

Что не слышишь в ночи,

Как почти безнадёжно

«Сестрица!»

Кто-то там,

Под обстрелом, кричит..

 

 

На носилках, около сарая,

На краю отбитого села,

Санитарка шепчет, умирая:

– Я ещё, ребята, не жила...

И бойцы вокруг неё толпятся

И не могут ей в глаза смотреть:

Восемнадцать – это восемнадцать,

Но ко всем неумолима смерть...

Через много лет в глазах любимой,

Что в его глаза устремлены,

Отблеск зарев, колыханье дыма

Вдруг увидит ветеран войны.

Вздрогнет он и отойдет к окошку,

Закурить пытаясь на ходу.

Подожди его, жена, немножко –

В сорок первом он сейчас году.

Там, где возле чёрного сарая,

На краю отбитого села,

Девочка лепечет, умирая:

– Я ещё, ребята, не жила...

Глаза бойца слезами налиты,

 

 

Лежит он, напружиненный и белый,

А я должна приросшие бинты

С него сорвать одним движеньем смелым.

Одним движеньем – так учили нас.

Одним движеньем – только в этом жалость...

Но встретившись со взглядом страшных глаз,

Я на движенье это не решалась.

На бинт я щедро перекись лила,

Стараясь отмочить его без боли.

А фельдшерица становилась зла

И повторяла: «Горе мне с тобою!

Так с каждым церемониться – беда.

Да и ему лишь прибавляешь муки».

Но раненые метили всегда

Попасть в мои медлительные руки.

Не надо рвать приросшие бинты,

Когда их можно снять почти без боли.

Я это поняла, поймёшь и ты...

Как жалко, что науке доброты

Нельзя по книжкам научиться в школе!

 

 

Я принесла домой с фронтов России

Весёлое презрение к тряпью –

Как норковую шубку, я носила

Шинельку обгоревшую свою.

Пусть на локтях топорщились заплаты,

Пусть сапоги протёрлись – не беда!

Такой нарядной и такой богатой

Я позже не бывала никогда...

Нет, это не заслуга, а удача

Стать девушке солдатом на войне.

Когда б сложилась жизнь моя иначе,

Как в День Победы стыдно было б мне!

С восторгом нас, девчонок, не встречали

Нас гнал домой охрипший военком.

Так было в сорок первом. А медали

И прочие регалии потом...

Смотрю назад, в продымленные дали:

Нет, не заслугой в тот зловещий год,

А высшей честью школьницы считали

Возможность умереть за свой народ.

 

 

И откуда
Вдруг берутся силы
В час, когда
В душе черным-черно?..
Если б я
Была не дочь России,
Опустила руки бы давно,
Опустила руки
В сорок первом.
Помнишь?
Заградительные рвы,
Словно обнажившиеся нервы,
Зазмеились около Москвы.
Похоронки,
Раны,
Пепелища...
Память,
Душу мне
Войной не рви,
Только времени
Не знаю чище
И острее
К Родине любви.
Лишь любовь
Давала людям силы
Посреди ревущего огня.
Если б я
Не верила в Россию,
То она
Не верила б в меня.

 

Баллада о красках

Был он рыжим, как из рыжиков рагу. Рыжим, словно апельсины на снегу.

Мать шутила, мать весёлою была: «Я от солнышка сыночка родила...»

А другой был чёрным-чёрным у неё.

Чёрным, будто обгоревшее смольё.

Хохотала над расспросами она, говорила:

«Слишком ночь была черна...»

В сорок первом, в сорок памятном году

Прокричали репродукторы беду.

Оба сына, оба-двое, соль Земли,

Поклонились маме в пояс и ушли...

Довелось в бою почуять молодым

Рыжий бешеный огонь и чёрный дым,

Злую зелень застоявшихся полей,

Серый цвет прифронтовых госпиталей.

Оба сына, оба-двое, два крыла,

Воевали до Победы. Мать ждала.

Не гневила, не кляла она судьбу.

Похоронка обошла её избу.

Повезло ей, привалило счастье вдруг.

Повезло одной на три села вокруг.

Повезло ей, повезло ей, повезло! –

Оба сына воротилися в село.

Оба сына, оба-двое, плоть и стать...

Золотистых орденов не сосчитать.

Сыновья сидят рядком – к плечу плечо.

Ноги целы, руки целы – что ещё?

Пьют зелёное вино, как повелось...

У обоих изменился цвет волос.

Стали волосы – смертельной белизны...

Видно, много белой краски у войны.

 

 

Перед атакой

Когда на смерть идут,– поют,

а перед этим можно плакать.

Ведь самый страшный час в бою –

час ожидания атаки

Снег минами изрыт вокруг

и почернел от пыли минной.

Разрыв – и умирает друг.

И, значит, смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черёд,

За мной одним идёт охота.

Ракеты просит небосвод

и вмёрзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,

что я притягиваю мины.

Разрыв – и лейтенант хрипит.

И смерть опять проходит мимо.

Но мы уже не в силах ждать.

И нас ведёт через траншеи

окоченевшая вражда,

штыком дырявящая шеи.

Бой был коротким.

А потом

глушили водку ледяную,

и выковыривал ножом

из-под ногтей я кровь

чужую.

 

И. Карпов

Мальчики

Уходили мальчики – на плечах шинели, Уходили мальчики – храбро песни пели,

Отступали мальчики пыльными степями, Умирали мальчики, где – не знали сами...

Попадали мальчики в страшные бараки, Догоняли мальчиков лютые собаки.

Убивали мальчиков за побег на месте,

Не продали мальчики совести и чести...

Не хотели мальчики поддаваться страху,

Поднимались мальчики по свистку в атаку.

В черный дым сражений, на броне покатой

Уезжали мальчики – стиснув автоматы.

Повидали мальчики – храбрые солдаты –

Волгу – в сорок первом,

Шпрее – в сорок пятом,

Показали мальчики за четыре года,

Кто такие мальчики нашего народа.

 

П. Шубин

Атака

Погоди, дай припомнить... Стой! Мы кричали «ура»… Потом

Я свалился в окоп пустой С развороченным животом.

Крови красные петушки Выбегали навстречу дню,

Сине-розовые кишки Выползали на пятерню.

И с плеча на плечо башка

Перекидывалась, трясясь,

Как у бонзы или божка,

Занесённого в эту грязь.

Где-то плачущий крик «ура»,

Но сошёл и отхлынул бой.

Здравствуй, матерь-земля, пора!

Возвращаюсь к тебе тобой.

Ты кровавого праха горсть

От груди своей не отринь,

Не как странник и не как гость

Шёл я в громе твоих пустынь.

Я хозяином шёл на смерть,

Сам приученный убивать,

Для того чтобы жить и сметь,

Чтобы лучшить и открывать.

Над рассветной твоей рекой

Встанет завтра цветком огня

Мальчик бронзовый, вот такой,

Как задумала ты меня.

И за то, что последним днём

Не умели мы дорожить,

Воскреси меня завтра в нём,

Я его научу, как жить!

 

 

ПЕСНИ.

 

М. Матусовский

Прожектор шарит осторожно по пригорку,

И ночь от этого нам кажется темней.

Который месяц не снимал я гимнастерку,

Который месяц не расстёгивал ремней.

Есть у меня в запасе гильза от снаряда,

В кисете вышитом – душистый самосад.

Солдату лишнего имущества не надо.

Махнём, не глядя, как на фронте говорят.

Солдат хранит в кармане выцветшей шинели

Письмо от матери, да горсть родной земли.

Мы для победы ничего не пожалели.

Мы даже сердце как HЗ не берегли.

Что пожелать тебе сегодня перед боем?

Ведь мы в огонь и дым идём не для наград.

Давай с тобою поменяемся судьбою.

Махнём, не глядя, как на фронте говорят.

Мы научились под огнём ходить не горбясь,

С жильём случайным расставаться не скорбя.

Вот потому-то, наш родной гвардейский корпус,

Сто грамм с прицепом надо выпить за тебя.

Покуда тучи над землёй ещё теснятся,

Для нас покоя нет и нет пути назад.

Так чем с тобой мне на прощанье обменяться?

Махнём, не глядя, как на фронте говорят.

 

М. Исаковский

Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?

Пошёл солдат в глубоком горе
На перекрёсток двух дорог,
Нашёл солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.

Стоит солдат – и словно комья
Застряли в горле у него.
Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,
Героя-мужа своего.

Готовь для гостя угощенье,
Накрой в избе широкий стол,–
Свой день, свой праздник возвращенья
К тебе я праздновать пришёл...»

Никто солдату не ответил,
Никто его не повстречал,
И только тёплый летний ветер
Траву могильную качал.

Вздохнул солдат, ремень поправил,
Раскрыл мешок походный свой,
Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой.

«Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришёл к тебе такой:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой.

Сойдутся вновь друзья, подружки,
Но не сойтись вовеки нам…»
И пил солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам.

Он пил – солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
«Я шёл к тебе четыре года,
Я три державы покорил...»

Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.

 

Р. Гамзатов

Журавли

Мне кажется порою, что солдаты

С кровавых не пришедшие полей,

Не в землю нашу полегли когда-то,

А превратились в белых журавлей.

Они до сей поры с времён тех дальних

Летят и подают нам голоса.

Не потому ль так часто и печально

Мы замолкаем глядя в небеса?

Летит, летит по небу клин усталый,

Летит в тумане на исходе дня.

И в том строю есть промежуток малый –

Быть может это место для меня.

Настанет день и журавлиной стаей

Я поплыву в такой же сизой мгле.

Из-под небес по-птичьи окликая

Всех вас, кого оставил на земле.

Мне кажется порою, что солдаты

С кровавых не пришедшие полей,

Не в землю нашу полегли когда-то,

А превратились в белых журавлей.

 

Отрывок из поэмы «Реквием»

Помните! Через века, через года,– помните! О тех, кто уже не придёт никогда,– помните!

Не плачьте!
В горле
сдержите стоны,
горькие стоны.

Памяти
павших
будьте
достойны!
Вечно
достойны!

Хлебом и песней,
мечтой и стихами,
жизнью
просторной,

Каждой секундой,
каждым дыханьем
будьте
достойны!

Люди!
Покуда сердца
стучатся,–
помните!

Какою
ценой
завоёвано счастье,–
пожалуйста,
помните!

Песню свою
отправляя в полёт,–
помните!

О тех,
кто уже никогда
не споёт,–
помните!

Детям своим
расскажите о них,
чтоб
запомнили!

Детям
детей
расскажите о них,
чтобы тоже
запомнили!

Во все времена
бессмертной
Земли
помните!

К мерцающим звёздам
ведя корабли,–
о погибших
помните!

Встречайте
трепетную весну,
люди Земли.

Убейте
войну,
прокляните
войну,
люди Земли!

Мечту пронесите
через года
и жизнью
наполните!..

Но о тех,
кто уже не придёт
никогда,–
заклинаю,–
помните!

 

Мужество

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесём,
И внукам дадим, и от плена спасём
Навеки!

 

Сзади Нарвские были ворота,

Впереди была только смерть...

Так советская шла пехота

Прямо в жёлтые жерла «Берт».

Вот о вас и напишут книжки:

«Жизнь свою за други своя»,

Незатейливые парнишки –

Ваньки, Васьки, Алёшки, Гришки,–

Внуки, братики, сыновья!

 

А. Твардовский

Из записной потёртой книжки

Две строчки о бойце-парнишке,

Что был в сороковом году

Убит в Финляндии на льду.

Лежало как-то неумело

По-детски маленькое тело.

Шинель ко льду мороз прижал,

Далёко шапка отлетела.

Казалось, мальчик не лежал,

А всё ещё бегом бежал

Да лёд за полу придержал...

Среди большой войны жестокой,

С чего – ума не приложу,

Мне жалко той судьбы далёкой,

Как будто мёртвый, одинокий,

Как будто это я лежу,

Примёрзший, маленький, убитый

На той войне незнаменитой,

Забытый, маленький, лежу.

 

 

Константин Михайлович Симонов. 28.11.1915 – 28.8.1979

Опять мы отходим, товарищ, Опять проиграли мы бой,

Кровавое солнце позора Заходит у нас за спиной.

Мы мертвым глаза не закрыли, Придется нам вдовам сказать,

Что мы не успели, забыли Последнюю почесть отдать.

 Не в честных солдатских могилах — Лежат они прямо в пыли.

Но, мертвых отдав поруганью, Зато мы — живыми пришли!

Не правда ль, мы так и расскажем Их вдовам и их матерям:

 Мы бросили их на дороге, Зарыть было некогда нам.

Ты, кажется, слушать не можешь? Ты руку занес надо мной...

За слов моих страшную горечь Прости мне, товарищ родной,

Прости мне мои оскорбленья, Я с горя тебе их сказал,

Я знаю, ты рядом со мною Сто раз свою грудь подставлял.

Я знаю, ты пуль не боялся, И жизнь, что дала тебе мать, Берег ты с мужскою надеждой Ее подороже продать.

Ты, верно, в сорочке родился, Что все еще жив до сих пор,

 И смерть тебе меньшею мукой Казалась, чем этот позор. Ты можешь ответить, что мертвых Завидуешь сам ты судьбе,

Что мертвые сраму не имут,— Нет, имут, скажу я тебе.

Нет, имут. Глухими ночами, Когда мы отходим назад,

Восставши из праха, за нами Покойники наши следят. Солдаты далеких походов, Умершие грудью вперед, Со срамом и яростью слышат Полночные скрипы подвод. И, вынести срама не в силах, Мне чудится в страшной ночи –

 Встают мертвецы всей России, Поют мертвецам трубачи.

Беззвучно играют их трубы, Незримы от ног их следы,

Словами беззвучной команды Их ротные строят в ряды.

Они не хотят оставаться В забытых могилах своих,

Чтоб вражеских пушек колеса К востоку ползли через них.

В бело-зеленых мундирах, Павшие при Петре, Мертвые преображенцы Строятся молча в каре. Плачут седые капралы,

Протяжно играет рожок, Впервые с Полтавского боя Уходят они на восток. Из-под твердынь Измаила, Не знавший досель ретирад,

 Понуро уходит последний Суворовский мертвый солдат.

Гремят барабаны в Карпатах, И трубы над Бугом поют,

Сибирские мертвые роты У стен Перемышля встают. И на истлевших постромках Вспять через Неман и Прут Артиллерийские кони

Разбитые пушки везут. Ты слышишь, товарищ, ты слышишь,

Как мертвые следом идут, Ты слышишь: не только потомки,

Нас предки за это клянут. Клянемся ж с тобою, товарищ,

Что больше ни шагу назад! Чтоб больше не шли вслед за нами Безмолвные тени солдат. Чтоб там, где мы стали сегодня,—

Пригорки да мелкий лесок, Куриный ручей в пол-аршина,

 Прибрежный отлогий песок,— Чтоб этот досель неизвестный

 Кусок нас родившей земли Стал местом последним, докуда

Последние немцы дошли. Пусть то безыменное поле,

Где нынче пришлось нам стоять, Вдруг станет той самой твердыней, Которую немцам не взять.

Ведь только в Можайском уезде Слыхали названье села, Которое позже Россия Бородином назвала.

Июль 1942

Если дорог тебе твой дом, Где ты русским выкормлен был,

Под бревенчатым потолком, Где ты, в люльке качаясь, плыл;

Если дороги в доме том Тебе стены, печь и углы,

Дедом, прадедом и отцом В нем исхоженные полы;

Если мил тебе бедный сад С майским цветом, с жужжаньем пчел

 И под липой сто лет назад В землю вкопанный дедом стол;

 Если ты не хочешь, чтоб пол В твоем доме фашист топтал,

 Чтоб он сел за дедовский стол И деревья в саду сломал...

 Если мать тебе дорога — Тебя выкормившая грудь,

Где давно уже нет молока, Только можно щекой прильнуть;

 Если вынести нету сил, Чтоб фашист, к ней постоем став,

 По щекам морщинистым бил, Косы на руку намотав;

Чтобы те же руки ее, Что несли тебя в колыбель,

Мыли гаду его белье И стелили ему постель...

Если ты отца не забыл, Что качал тебя на руках,

Что хорошим солдатом был И пропал в карпатских снегах,

 Что погиб за Волгу, за Дон, За отчизны твоей судьбу;

Если ты не хочешь, чтоб он Перевертывался в гробу,

Чтоб солдатский портрет в крестах Взял фашист и на пол сорвал

И у матери на глазах На лицо ему наступал...

Если ты не хочешь отдать Ту, с которой вдвоем ходил,

Ту, что долго поцеловать Ты не смел,— так ее любил,—

Чтоб фашисты ее живьем Взяли силой, зажав в углу,

И распяли ее втроем, Обнаженную, на полу;

Чтоб досталось трем этим псам В стонах, в ненависти, в крови

 Все, что свято берег ты сам Всею силой мужской любви...

 Если ты фашисту с ружьем Не желаешь навек отдать

Дом, где жил ты, жену и мать, Все, что родиной мы зовем,—

Знай: никто ее не спасет, Если ты ее не спасешь;

Знай: никто его не убьет, Если ты его не убьешь. И пока его не убил,

 Ты молчи о своей любви, Край, где рос ты, и дом, где жил,

Своей родиной не зови. Пусть фашиста убил твой брат,

 Пусть фашиста убил сосед,— Это брат и сосед твой мстят,

 А тебе оправданья нет. За чужой спиной не сидят,

Из чужой винтовки не мстят. Раз фашиста убил твой брат,—

Это он, а не ты солдат. Так убей фашиста, чтоб он,

 А не ты на земле лежал, Не в твоем дому чтобы стон,

 А в его по мертвым стоял. Так хотел он, его вина,—

 Пусть горит его дом, а не твой, И пускай не твоя жена,

А ег