Мы подчиняем природу нуждам общества

 

80

 

Мы подчиняем природу нуждам общества. Контроль природы растет по мере роста наших способностей предсказывать исходы природных событий. Предсказания могут считаться объяснениями в обратном порядке, поэтому они могут быть такими же агрессивными. Способность предугадывать развертывание событий – пик развития Мастера Игры, потому что без этого навыка затрудняется осуществление контроля над оппонентами. То есть наше доминирование над природой направлено не на достижение каких-либо экологических результатов, а, скорее, социальных.

Небольшая группа физиков, используя вычисления самых известных абстракций, обнаружила последовательность субатомных реакций, которая привела их прямо к созданию ядерной бомбы. И действительно, успешное испытание этой бомбы доказало, что предположения физиков оказались верны. Однако правда состоит и в том, что бомба была взорвана не для того, чтобы доказать их правоту, люди использовали ее, чтобы иметь возможность контролировать поведение миллионов других людей и решить окончательно некоторые политические проблемы.

Этот пример показывает, что невозможно властвовать над природой, но наши попытки скрывают наше желание управлять друг другом. Здесь возникает вопрос, что произойдет в культурном плане, если мы откажемся от стратегии проявления силы по отношению к природе?

Мы можем охарактеризовать альтернативные взгляды на природу следующим образом: наше восприятие природы как враждебного Другого, чьи действия способны причинить вред нашим интересам, привело нас к созданию «машин», в то время как результатом обучения тому, чтобы себя дисциплинировать и помещать внутри себя самые глубокие, но распознаваемые природные образцы, стал «сад».

Термин «машины» употребляется в широком смысле как технологии – способ привлечения внимания к их механической рациональности. Технологические устройства вначале возникают в воображении одаренных инженеров и ученых, и это удивительно, однако сами технологии больше не воспринимаются нами как особые. Но бомба настолько механистична, насколько неандертальская вага – каждый из этих инструментов измеряет причинные и следственные влияния.

«Сад» – не ограниченный забором участок рядом с домом или на окраине города. Но в нашем понятии «сад» находится внутри. Место роста, максимальной стихийности. Заниматься садом в глубинном смысле – это не хобби, не увлечение, это работа по созданию культуры, которая будет способна реагировать на любые изменения в природе. «Садоводы» очень внимательны к самым глубинным природным последовательностям, законам, по которым она живет, но знают, что большая часть таких закономерностей никогда не будет им доступна. «Садоводство» – это горизонтальная деятельность.

 

«Машины» и «сад» не полностью противоположны друг другу. Технологии могут быть частью сада так же, как и конечные игры могут быть сыграны внутри бесконечной игры. Вопрос не в том, чтобы оградить «машины» от «сада», а в том, не угрожают ли эти две сущности интересам друг друга. Мы знаем, что садоводство с использованием техники более производительно, однако, если лучше присмотреться, такое сочетание в большей степени использует природу, чем стимулирует ее развитие.

 

81

 

Самое заметное различие между машинным миром и садом состоит в том, что одна сторона существует благодаря силам извне, другая же – посредством энергии, зарождающейся внутри себя.

Несомненно, есть суперсложные машины, например, космические корабли, способные поддерживать свое состояние, параллельно выполняя предписанные сложные функции с отменным качеством, на протяжении месяцев. Но никакая машина, изобретенная на данный момент, не обладает источником возникновения чего-либо незаложенного в ее функционал, чего-то неожиданного и спонтанного. Машина конструируется, ее заправляют, ее обслуживают.

Несомненно, в садоводстве мы можем использовать такое количество химикатов и технических приспособлений, что будем «выращивать» еду, «производить» ее. Но это только наше мнение. Все еще не найден способ, как можно стимулировать натуральный рост продуктов изнутри самой природы. Применение удобрений, разного рода веществ не зарождает рост, а принуждает его возникать, – а рост может быть только естественным. Нельзя произвести и сконструировать растение. Конечно же мы «заправляем» природный рост тем, что обеспечиваем плодородную почву, необходимые минералы и питательные вещества, но растение должно потребить и использовать это топливо само, силой своей жизнеспособности. Машина зависит от своего создателя, обслуживающего персонала, поставок топлива и его потребления. У машины нет ни малейшего следа существования спонтанности или жизненной энергии. Жизненную силу нельзя дать, ее можно только найти.

 

82

 

У природы нет внешнего проявления, однако нет и внутреннего. Она не делит сама себя на части, поэтому не может выступать ни за, ни против себя. Она неспособна на внутреннее противостояние живого и неживого внутри нее, на большую или меньшую естественность. Например, использование сельскохозяйственных ядов конечно же убьет те организмы, против которых они используются, но такое воздействие негативно повлияет на способность природы зарождать неожиданное. Такое действие не будет противоестественным, природа из-за него не меняется. Единственное изменение состоит в том, что нам приходится переучиваться, чтобы соблюдать природный порядок.

Наша свобода по отношению к природе состоит не в том, что мы можем ее менять, у нас нет власти над природными феноменами. Мы можем менять себя. Мы абсолютно свободны создавать такую культуру, которая объяснит, что жизненные силы нельзя принудить к появлению или дать кому-то, их можно только обнаружить. С теми образцами, по которым в природе зарождается спонтанность, нужно не просто считаться, их необходимо уважать.

Хотя «природный порядок» или «естественный порядок» – это распространенное понятие, в нем есть что-то большее, чем то, как мы его понимаем. Это не порядок в природе, а та минимальная доля спонтанности, на которую способна природа и с которой мы можем столкнуться. У природы нет внешнего, нет внутреннего, она не может выступать оппонентом сама себе, ее невозможно двигать неестественным влиянием, у нее нет порядка в нашем понимании, и она абсолютно безразлична ко всему, что связано с культурой.

 

Ее развитие зарождается внутри, она является сама собой. Ее источники отличаются от наших стимулов к движению. Природа не хаотична, если в ней нет порядка. Хаос и порядок описывают восприятие природы культурой – тот уровень, на котором природная способность к зарождению спонтанности совпадает с проявлением культурного самоконтроля. Ураган, или чума, или перенаселенность земли будут считаться хаотичными для тех, чьи культурные ожидания пострадали от этих катастроф, и упорядоченными для тех, чьи ожидания укрепились благодаря произошедшим катаклизмам.

 

83

 

Парадокс нашего восприятия природы состоит в том, что чем больше культура уважает безразличие природы ко всему, тем более творчески она будет порождать спонтанность в ответ. Чем чаще мы будем напоминать себе, что мы не можем оказать неестественное влияние на природу, тем больше наша культура будет использовать свою свободу, чтобы в ней появлялись неожиданности и непредсказуемые повороты событий.

Человеческая свобода – это не свобода над природой, это свобода быть естественным, иными словами, отвечать на спонтанности природы своей собственной спонтанностью. Мы свободны проявлять свою естественность, но мы свободны не по своей природе, а благодаря культуре, благодаря истории.

Наше отношение к природе противоречиво, и чем более решительно мы пытаемся прийти к согласию с нашими собственными проявлениями, тем мы более подвержены ее безразличию, и тем более уязвимыми мы становимся для ее незримых сил. Чем больше силы мы проявляем по отношению к природе, тем более беспомощными мы оказываемся перед ней. Нам нужен только месяц, чтобы вырубить тропические леса, которые создавались природой десятки тысяч лет, но нам не справиться с восстановлением пустыни, которая возникнет на его месте. Эта пустыня, несомненно, не менее естественна, чем лес.

 

84

 

Подобного рода противоречия проявляются более явно в случае с машинами. Мы используем технологии, чтобы увеличить наши силы, больше контролировать природные феномены. Для работы техники нужно, чтобы человек давил пальцем на кнопку с необходимой силой, и следя за этими нормами, команда рабочих может проложить шестиполосные трассы через горы и густые леса. Или заполнить болотистые местности для того, чтобы построить торговые центры.

Машина значительно помогает человеку в выполнении таких задач, а также дисциплинирует его. Ее можно считать дополнительными руками и ногами рабочего, а рабочий может рассматриваться как продолжение машины. Все технологии, особенно очень сложные механизмы, нуждаются в операторе, сидящем на выделенном для него месте и выполняющем функции, механически настроенные для выполнения функционала машиной. То есть использовать машину для контроля равно положению, в котором человек находится под контролем машины.

Чтобы управлять машиной, нужно действовать как машина. Используя машину для выполнения недоступных нам действий, мы обнаруживаем, что делаем то, что делает машина.

Конечно же технологии не превращают нас в машины, когда мы управляем ими, – мы сами проявляем себя как механизмы, чтобы совершать действие. Машины не забирают у нас нашу способность к неожиданному поведению, мы прячем ее на время, отказываемся от нашей оригинальности. Не существует какого-то стиля по управлению машиной. Чем более производительным является механизм, тем больше он ограничивает, а скорее даже поглощает нашу уникальность в процесс управления собой.

Действительно, стиль управления машиной вообще никак не связан с ее оператором, только с самым механизмом. Рекламщики и производители говорят о своих продуктах, как будто вложили в них эту особенность. Большинство потребителей продуктов «стилизованы» – их деятельность и вкусы подчиняются определенным стандартам. В совершенном противоречии нам настоятельно рекомендуют купить «стилизованную» вещь, потому что все остальные тоже ее приобретают, – нас просят выразить свою универсальность путем отказа от нее.

Мы внедряем технологии и верим в то, что мы можем расширить свою свободу, однако мы только сокращаем ее. Мы используем механизмы против себя.

 

85

 

Машины противоречивы в ином смысле. Примерно так же, как мы используем их против себя, мы используем их и против машин. Механизм – это не способ что-то сделать, это препятствие на пути исполнения действия.

Когда мы применяем технологии, чтобы достичь необходимого, мы не можем получить желаемое, пока не закончим с механизмом, пока не откажем себе в механических способах достижения намеченной цели. Цель технологии – ликвидировать себя, остановиться, затихнуть, стать невидимым, пропасть.

Например, мы покупаем автомобиль не для того, чтобы владеть механизмом. Мы покупаем не сам механизм, а то, что можем иметь путем его использования: возможность быстро передвигаться из одного места в другое, объект зависти окружающих, защиту от погоды и т. п. Точно так же радио создано для того, чтобы «пропасть» как оборудование и стать звуком. Хорошее радио не будет привлекать к себе внимание, будет работать так, как будто мы сами присутствуем рядом с источником звука. Мы смотрим не фильм и не телевизор. Мы смотрим внутрь: что находится в нем, в телевизоре, в фильме, но раздражаемся, если оборудование дает о себе знать, если фильм не сфокусирован или картинка неисправна.

Когда механизмы работают превосходно, они перестают присутствовать как механизмы – как и мы вместе с ними. Радио и фильмы позволяют нам посещать такие места, в которых нас нет и которые не могут оказаться рядом с нами. Более того, механизмы могут быть завесами. Они прячут от нас наше бездействие, которое мы воспринимаем как высокоэффективное действие. Мы уверяем себя, что, удобно устроившись на автомобильном кресле, скрывшись от любого неприятного нам изменения погоды, поднимая и опуская наши ноги на дюйм или два, мы действительно куда-то путешествуем.

 

Такое путешествие проходит не через знакомые нам места, а в местах нам принадлежащих. Мы не отходим от места нашей посадки, мы двигаемся вместе с ним. Из нашей гостиной – в автомобиль, сиденья в котором не особо отличаются от наших кресел в доме, далее в зал ожидания в аэропорту, потом – в самолет, где нам обеспечена мебель не хуже. Мы «берем» все наше с собой, покидаем дом, не выходя из него. Быть везде как дома значит нейтрализовать то место, где мы находимся.

Мы пытаемся сократить время на передвижение: приезжая настолько быстро, насколько возможно, мы не чувствуем, что покидали какое-то место вообще, что и время, и пространство нас не коснулось, – как будто они принадлежат нам, а не наоборот.

В машине мы не едем куда-то, а приезжаем. Автомобили не делают наше путешествие возможным, они делают возможным то, что мы достигаем пункта назначения без самого путешествия.

Механизмы театральны. Передвижение – всего лишь смена декораций. Оценить такое путешествие как хорошее можно будет, если машины защитят нас от всего неудобного: других путешественников, каких-либо вещей, в чьи города и жизни мы путешествуем. Мы можем видеть, будучи невидимыми, передвигаться, ни к кому не прикасаясь. Никто не прикасается и к нам.

Когда нужна эффективность, технологии для коммуникации позволяют нам поселить чьи-то истории, чей-то опыт в нашем доме, но наш дом при этом не меняется. Если нужна производительность, технологии для путешествий позволяют нам проходить по следам истории других людей, не покидая домашнего комфорта, но без модификаций этих историй.

Когда нужно быть наиболее эффективным, механизмы никак ни на что не влияют.

 

86

 

Есть и другая сторона противоречивости механизмов. Мы используем технологии против себя, против самих машин и против окружающих нас людей.

Я не могу использовать машины один. Я не говорю с телефоном, я говорю с человеком по телефону. Я слушаю кого-то по радио, еду навестить друга, высчитываю деловые транзакции. В той степени, в которой моя связь с вами зависит от оборудования, связывающая нас среда делает каждого из нас продолжением себя. Если ваша деловая активность не может быть отражена в цифрах моим компьютером, я не могу работать с вами. Если вы живете не там, куда я могу к вам доехать, чтобы увидеться, я найду другого друга. В каждом случае ваши отношения со мной зависят не от моих потребностей, а от потребностей моих машин.

Управляя машиной, мы управляем как машина, а в этом случае мы не просто еще и взаимодействуем друг с другом как машины, мы оперируем друг другом как машинами. И если технологии становятся наиболее эффективными, если не оказывают эффекта, то взаимодействие между нами считается отличным, если ничего не происходит.

Ни в каких больше сферах машины не проявляют в большей мере свою заложенную враждебную сущность, чем в самой постановочной из них – в войне. Все виды оружия созданы для воздействия на других, при этом так, чтобы их влияние не распространялось на владельцев оружия. Другие должны привлекаться к ответственности за находящиеся под нашим контролем технологии. Оружие – это сущность конечных игр, созданная таким образом, чтобы не доводить их до максимального уровня, а сразу устранять ее. Цель не выиграть игру, а закончить ее.

Убийцы не становятся победителями, они – соперники, которые не могут иметь оппозицию, игроки вне игры, живые противоречия.

В особенности это относится к воздушному электронному оружию нашего века, в котором оператор только нажимает на кнопочки, рычажки, работает с компьютерными данными и никогда с самим невидимым оппонентом. Современные технологии убийств настолько пустые в своей драматичности, потому что предназначаются для уничтожения врагов, когда их еще даже не видно. Убийцы достигают крайней формы убеждений: не той, что «врагов не видно, потому что они враги», а той, в которой «они враги, потому что они невидимы».

 

В таком инструментальном выражении смерти есть своя логика – она приводит нас к убийству невидимого, потому что оно невидимо. Самое жестоко действующее копье или меч поднимается над атакующим, потому что нельзя проявлять сочувствие к независимому существованию другого – ведь другой может быть не другим. Я настаиваю на том, что основное условие нашей дружбы – ваше постоянное и безропотное использование телефона, поэтому я ожидаю, что оружие в моей руке будет работать без того, чтобы искать кого-то, кто сможет этому противостоять. У убийц нет предположений о том, что они живут в открытом мире, что их истории не закончены, что их свобода – это всегда свобода с другими, не над ними, что не их видение ограничено, а то, на что они смотрят.

 

Технологии, позволяющие совершать убийства на огромных расстояниях, стали чрезвычайно изощренными, но это не развивает в культурном плане их высококвалифицированных операторов и не делает их лучше по сравнению с махающими дубинами первобытными людьми. Они становятся просто слепыми, в такой степени, в которой не были слепыми даже первобытные люди. Абсолютная победа чувства обиды над пониманием. Мы будучи невидимыми убиваем невидимое.

Не все, кто использует механизмы, убийцы. Но если мы используем технику, чтобы попытаться ответить на безразличие природы таким же безразличием к природе, мы начинаем становиться безразличными к людям, что приводит к великим преступлениям века, совершенным самыми цивилизованными нациями.

 

87

 

Безразличие к природе приводит к использованию машин, безразличие природы выражается в создании сада. У каждой культуры есть свои способы ведения садоводства: поощрение проявления спонтанности в других через собственный пример, уважение источника, отказ перевода источника в ресурс.

Садоводы не убивают животных. Они ничего не уничтожают. Фрукты, семена, овощи, орехи, злаки, травы, цветы, ягоды – все собирается тогда, когда становится зрелым, когда сбор урожая сочетается с желанием садовода высокой и продолжительной жизнеспособности сада. Уборка урожая уважает источник, оставляет его способным к новому рождению.

Животных нельзя собрать как урожай. Они созревают, но не зреют. Их убивают не тогда, когда они завершают свой жизненный цикл, а тогда, когда они находятся на его высшей стадии. Конечные садоводы переводят сельское хозяйство в бизнес, «выращивают» или «производят» животных – или мясные продукты, – как самые настоящие механизмы. Животноводство – это наука, способ контроля над ростом. Она предполагает, что животные ей принадлежат. Ее источник становится нашим ресурсом. Территорию для крупного рогатого скота ограничивают, чтобы предотвратить такое передвижение животных, которое могло бы «сделать жестким» их мясо. Гусей прибивают к полу и насильно кормят, как машины, пока они не смогут быть убиты ради их откормленной печени.

 

В то время как технологии предназначены для изменения работы, без изменения оператора, садоводство меняет людей. Один человек учится водить машину, другой – ехать как машина, а третий становится садоводом.

Держание сада не нацелено на окончание. Успешный сбор урожая не является концом для существования сада, лишь его фазой. Как знает каждый садовод, жизнеспособность сада не заканчивается на сборе выращенного. Просто принимает иную форму. Садоводы не «умирают» зимой, а начинают готовиться к следующему сезону.

Садоводам нравится разнообразие, непохожесть, спонтанность. Они понимают, что изобилие стилей находится в интересах жизнеспособности. Чем более сложным является органический состав почвы, тем больше у нее способностей к изменению, и тем она более «энергичная» и «полная жизни». Рост способствует росту.

То же самое происходит в культуре. Бесконечные игроки понимают, что энергия культуры связана с разнообразием ее источников и различий, которые она содержит внутри себя. Уникальность и возможность удивлять не подавляются в людях проявлением силы других людей. Гений в вас стимулирует гения во мне.

Человек управляет машиной настолько эффективно, что она исчезает, уступая место результатам, в которых машина не принимала участие.

Другой человек возделывает сад настолько креативно, что все источники воспроизведения жизни в саду проявляются в урожае, дают место продолжению, в котором мы играем активную роль.

 

88

 

Сады не завершают свое существование после сбора урожая – эта игра не играется для достижения конца. Человек никогда не доходит до какого-то пункта назначения, занимаясь своим садом.

Сад – это место, в котором можно обнаружить рост. У него есть его собственный источник изменений. Человек не привносит в него что-то новое, он выходит в сад в ожидании увидеть изменения, а значит, он готов к ним. Рост может появиться только из роста. Настоящие родители не смотрят на то, что их ребенок растет определенным образом по предпочтительным шаблонам или прописанным истинам – они понимают, что сами растут вместе с их ребенком. Если характер одного из родителей подлинно драматичен, он абсолютно меняется изнутри, как и ребенок развивается, в первую очередь, в глубинах своего внутреннего мира. Например, через обучение, совместную работу, любовь к близким.

 

В саду мы открываем для себя, что такое реальное путешествие. Мы не отправляемся в сад, а путешествуем через него.

У подлинного путешествия нет пункта назначения. Путешественники идут куда-то, но постоянно открывают для себя, что находятся где-то в ином месте. Так как садоводство – это не способ подчинять безразличие природы своей воле, а скорее, увеличивать чью-то способность к спонтанности, чтобы реагировать на пренебрежение капризами и на непредсказуемость природы; мы не воспринимаем природу как последовательность меняющихся декораций, а смотрим на себя как на путников.

Природа не меняется: у нее нет внешнего и внутреннего проявлений. Поэтому нельзя путешествовать сквозь нее. Любое путешествие – это изменение внутри путешественника, поэтому путешественник всегда находится где-то в другом месте. Путешествовать значит расти.

Настоящие путешественники не преодолевают дистанции, а открывают их для себя. Не расстояние создает путешествие, а путешествие делает возможным появление расстояния. Его нельзя измерить мерами длины между объектами, лишь действительным различием между ними. Например, в Чикаго и Атланте вокруг аэропортов есть мотели, но они так мало отличаются от мотелей рядом с Токио и Франкфуртом, что все дистанции между ними растворяются из-за их похожести. То, что действительно отдалено друг от друга – обязательно непохоже. Подлинным путешествием будет не прохождение через сотни разных стран с одной и той же парой глаз, а видение одного и того же места через сотни разных пар глаз (М. Пруст).

Садовод, чье внимание всегда обращено к спонтанному проявлению природы, приобретает дар видеть различия. Он всегда наблюдает за появлением самых маленьких изменений в растущем растении, или в составе почвы, в изменяющейся популяции насекомых и земляных червей. Садовник как родитель видит любые проявляющиеся особенности развития, как учитель видит знаки, указывающие на улучшение навыков и даже мудрости своих учеников. Сад, семья, классная комната – любое место, где люди могут собраться по какому-то поводу, будет рождать бессчётное количество вариаций, каждая из которых будет указывать на большие изменения. Но для подлинных садоводов эти модификации не являются развлечением в театре. Они драматично открывают себя обновленному будущему.

Поэтому с теми, кто ищет изменений, кто видит землю как источник, кто поощряет подлинность в других людях, кто не готовится укрываться, а готовится встречать сюрпризы «я путешествовал далеко в Конкорд» (Г. Торо).

 

89

 

Механизмы требуют силы, причем это воздействие должно быть оказано на них извне, но такие силы должны быть потребляемыми. Если мы рассматриваем природу как ресурс, то в первую очередь, как ресурс силы. По мере того как мы применяем машину, природа все больше воспринимается нами как резервуар необходимых материалов, таких, которые нужно потребить, и желательно дешево.

Природа нераздельна, она не может быть использована против себя. Поэтому, мы не потребляем ее. Мы просто перестраиваем наши общественные модели таким образом, что сокращается наша возможность давать творческий ответ существующим способам возникновения спонтанности. Можно обозначить это более простыми словами, используя социальное выражение: мы создаем мусор. Несомненно, мусор не является неприродным. У общественного мусора нет характера, он тоже природа, но такая, которую общество больше не может применять в своих целях.

 

Общество воспринимает свой мусор как неудачу, но необходимость, потому что мусор является естественным последствием его деятельности, оставшимся после того, как мы перевели необходимые общественные товары в категорию доступных. Но мусор – не совсем результат того, что было нами сделано. Это все-таки то, что мы сделали. Отходы плутония не являются косвенными производственными ядерной промышленности, это продукт конкретной отрасли.

 

90

 

Мусор ничем не скрыт. Как только мы понимаем, что стоим среди отходов, на секундочку, наших собственных, мы также осознаем, что сами выбрали оставлять за собой именно такой мусор, да и вообще выбор производить отходы как таковые. Мусор открыт, поэтому мы убираем его. Уносим его туда, где он не будет попадаться нам на глаза. Мы даже находим незаселенные местности, где отходы можно утилизировать, либо просто заполнять территории мусором, пока они не станут необитаемыми. Процветающее общество будет энергично использовать природные ресурсы, соответственно, производить огромное количество мусора, и его пустые территории скорыми темпами переполнятся им, угрожая превратить само место проживания общества в мусорную пустошь.

Мусор не имеет масок, и он не просто отвозится подальше от нашего взгляда, а объявляется своего рода антисобственностью. Никто им не владеет. Одной из составляющих противоречия феномена мусора является то, что если мы воспринимаем природу принадлежащей нам, в скором времени мы начинаем не относить ее ни к кому. Мало того, что никто не имеет мусор в собственности, никто и не хочет считать его своим. Вместо того чтобы соревноваться за право владения этими продуктами, мы боремся за избавление от них. Мы скидываем их на других, менее способных от них избавиться.

Мусор накапливается в трущобах, сточные воды стекают на землю, воздушные кислоты пролетают сотни миль и оседают на землях бессильных, тех, кто не сможет предотвратить их «захоронения» в атмосфере. Тысячи квадратных метров сельскохозяйственных земель были обложены мусором из-за многолетних строек магистралей, были затоплены плотинами, в которых скапливалась вода, в дальнейшем используемая для вымывания мусора из отдаленных городов.

Мусор – это антисобственность, которая достается только проигравшим. Это эмблема отсутствия титула.

Мусор открыт, он продолжает проявлять себя в качестве отходов, наших отходов. Если мусор – это результат нашего безразличия к природе, это также и проявление, в котором мы ощущаем безразличие природы. Отходы – это напоминание, что общество является частью культуры. Мы смотрим на мусорные горы, в которые мы превратили нашу среду обитания, и ясно видим, что природа – не такая, какой мы хотели бы ее видеть, а общество проявляет себя именно так, как мы желаем.

Результат данного противоречия таков: чем больше общество производит мусора, тем более открытым он становится для обозрения, что ведет к тому, что общество с большей энергичностью будет отрицать, что оно вообще производит мусор, и тем более, что отходы должны быть утилизированы, спрятаны, проигнорированы.

 

91

 

Так как попытка контролировать природу в более глубоком своем проявлении является попыткой контролировать Других, ожидаемо, что общество намного менее терпеливо к культурам, которые проявляют безразличие к социальным целям и ценностям. Эта параллель повторяется и позволяет нам понять, что общество, производящее природный мусор, создает и человеческий.

Люди-мусор – это люди, в которых больше не нуждаются как в ресурсах по каким-либо причинам, они становятся апатридами (негражданами). Их тоже нужно убирать от человеческих глаз: в гетто, трущобы, лагеря, пенсионные дома, отдаленные территории, стратегические деревни, массовые захоронения – во все возможные места изоляции, желательно необитаемые. Мы живем в такое время, когда Мастера Игры смогли породить миллионы таких «лишних людей» (С.Л. Рубинштейн).

Люди не становятся лишними сами по себе, так же как и природный мусор не создает себя сам. Именно общество решает, какие люди станут мусором. Человеческие отходы – это не груз неудач на плечах общества, это косвенный результат его соответственной деятельности, то есть его прямо произведенный продукт. Европейские поселенцы на американском и африканском континентах не сталкивались с популяциями нежелательных людей: они создавали таковых из-за соблюдения своих самых важных и необратимых принципов.

Строго говоря, люди-мусор не существуют за пределами общества. Они ему не враги. Никто не пойдет против них войной, как против другого общества. Они не создают альтернативное угрожающее общество, они лишь закладывают основы открытой культуры. Они «очищены» от общества, а общество само очищает себя от них.

 

92

 

Когда общество открыто, то мы видим, точнее хотим видеть, что оно является видом культуры, а природа больше не формируется и вписывается в тот или иной набор социальных, общественных целей. Вглядываясь в природу, мы обнаруживаем, что ее единственное лицо – это лик творца, и только как творцы мы способны ее хоть частично постигнуть.

Мы видим источник природы истинной, когда мы находим этот источник в себе.

Мы отказываемся от всех попыток объяснить природу, если видим, что это невозможно, если наше собственное происхождение не может быть установлено как факт. Мы созерцаем инаковость природы, видя ее через собственную.

 

93

 

Для бесконечного игрока, который видит подлинность, природа абсолютно иная. Он не может ничего прочитать в ее лике. Природа показывает не только свое безразличие к существованию человека, но и отличие от него.

Природа не создает для нас дом. Хотя мы и становимся садоводами в ответ на ее безразличие, природа сама по себе ничего не делает, чтобы нас покормить. В еврейских и исламистских мифах Бог обеспечивает людей садом, но не занимается, и даже не может заниматься садоводством за них. Это просто сад, которому мы способны ответить, за который мы можем быть ответственны. Наша ответственность состоит в том, чтобы замечать ее разнообразие и отдельные, не зависящие друг от друга, существа. Нам пришлось придумать названия животным, чтобы отделить одно от другого. Этот сад не был механическим, как устройство, автоматически производящее для нас еду. Мы тоже не машины. В этом мифе Бог вдохнул в нас жизнь, но для ее продолжения нам нужно дышать самим.

Однако наша ответственность за сад не значит, что мы можем делать сад из природы, как и не можем завладеть «поэмой». Сад – это не то, что мы имеем, над чем мы возвышаемся как боги, это «поэзия», восприимчивость к разнообразию, видение различий, приводящих к существованию новых различий. «Поэт» радостно страдает от других, непохожих, ничего не сокращает, ничего не объясняет, ничем не владеет.

Мы стоим перед гением природы в молчании. Говорить об этом нельзя, есть возможность говорить только как она. И если я говорю как гений, как истина, как естество, я не говорю за гения. Я не могу дать свой голос его другим людям без отрицания их источника, их особенности. Если я так сделаю, я перестану отвечать другим людям, перестану нести ответственность. В моем сценарии нет никого и ничего.

Природа бездомна, безразлична к людскому существованию, но бесконечному игроку она способна открыться как гений драмы.

 

Глава седьмая