Совершенно достоверная история

 

Совершенно достоверная история, имев­шая место как-то вечером в одном из пригородов большого города, в окрест­ностях которого расположен международный аэропорт, имя которого сознательно умал­чивается по вполне понятным для читателей причинам

Те, кто живет вблизи железнодорожного вокзала, достойны сострадания. Их чайные ложечки, находясь в стаканах, то и дело дре­безжат в такт идущему за окнами очередному поезду. Их дети первые месяцы после появле­ния на свет периодически вздрагивают от гуд­ков, свистков, лязга и скрежета, чтобы затем привыкнуть к этим звукам навсегда и уже ни­когда не вздрагивать. Жители этих кварталов себя самих всю жизнь ощущают то ли куда- то уезжающими, то ли откуда-то возвратив­шимися. И невозможно иначе себя ощущать, если воздух все время пахнет так, словно ты находишься вблизи ожидающего отправле­ния поезда, да плюс привокзальный люд, да плюс специфическая неряшливость (если не сказать жестче).

То ли дело жители района, соседствующего с аэропортом. Ни тебе бомжей, ни тебе про­чей привокзальной публики. Только машины плотным потоком стремятся из города в тер­миналы и обратно. Вместо железного лязга на стыках — благородные белые полосы в синем небе. Внутри — суетно, но порядочно, и кофе в баре за 50 гривен за чашку. Аэропорт — это чистота. Аэропорт — это технологический вос­торг и опрятность. Короче — цивилизация.

 

* * *

 

Как-то поздним осенним вечером в окно священника, жившего вблизи аэропорта, по­стучали. Пусть мы еще не живем так, как жи­вут в элитных домах Манхэттена, но все же и у нас есть дверные звонки. Зачем стучать в стекло костяшками пальцев, словно мы не в XXI веке живем? Так думал священник, выглядывая в окно и, как водится при этом, глядя мимо того, кто стучал. Наконец их взгляды встретились. Тот, кто стучал, стоял в осенней тьме и хоро­шо видел хозяина. Он был довольно молод и хорошо одет, что не было заметно при взгляде из дома. А хозяин дома стоял внутри, одетый в майку с надписью «Динамо Киев». Он стоял в тепле, на кухонном свету по ту сторону стекла и, щурясь, смотрел на человека на улице. Окно открылось.

— Чего вам?

— Мне нужно срочно окрестить младенца.

— Что за срочность? Приходите завтра. Се­годня уже поздно.

— Завтра я не могу. Мне нужно улетать че­рез три часа. Если можно — сегодня, сейчас. Я отблагодарю, только потом. При мне нет на­личных. Через три дня я вернусь и обязательно отблагодарю. Пожалуйста. Это очень надо.

Священник — не ангел и ангелом быть не обязан. Он простой человек, облеченный не­простой властью и особой силой, но все же — человек. У него есть дети и жена, а тот, кто зна­ет, что такое «дети и жена», представляет себе, сколько сложных вещей прячется за этими краткими словами. Короче, священник нашел аргументы, чтобы отказать нежданному гостю. Их диалог закончился, и вскоре в окно еще одного священника в этом пригороде (а там их больше, чем один) постучали.

И в этом доме, по причине позднего време­ни, отсутствия предварительной записи, слож­ностей с восприемниками и прочими фор­мальными неурядицами, проситель получил твердый, но вежливый отказ. Такие же отказы, приправленные просьбой прийти завтра, про­слушать приготовительную беседу и проч., проситель услышал еще в нескольких домах (священников в пригороде больше, чем два). И все же — о, чудо! — нашелся иерей, изъявив­ший согласие окрестить дитя. Он был доволь­но молод и во время разговора что-то жевал (видно, встал из-за стола), но быстро понял, что разговоры неуместны, оделся, собрался и пошел на требу.

Вскоре в гостиничном номере аэропорта под радостные улыбки родителей был крещен и миропомазан по православному чину двух­недельный мальчонка милейшей внешности. Родители срочно крещенного первенца, по всему видать, не были бедными, но наличности действительно в карманах у них не было. Поэ­тому папа, рассыпаясь в благодарностях, обе­щал вскоре священника щедро отблагодарить. Тот щек не надувал и грустным от отсутствия лишней купюры не казался. Он (по всему было видно) хотел скорее вернуться домой и засесть за недоеденный ужин. Бог милостив, и вскоре его желание действительно исполнилось.

 

* * *

 

Самолеты продолжали регулярно чертить белые линии в синем небе, а если небо затя­гивалось облаками, самолеты проворно ны­ряли в них и после бесстрашно выныривали. Местные люди привычно работали на тамож­не, в билетных кассах, на парковках и за рулем маршруток, обслуживая нужды прилетающих и улетающих. И духовенство привычно обслу­живало духовные нужды населения, жившего вблизи международного аэропорта. Только одно обстоятельство начало смущать привыч­ное движение жизни. Молодой священник (тот, что согласился срочно крестить малыша) ни с того ни с сего вдруг переехал в новый дом в просторную квартиру. Мало того, он еще пере­сел и на новую машину. И все это произошло так внезапно, что маститое духовенство пожи­мало плечами: «Откуда такой успех? Кто его спонсор? Чем он заслужил такую милость?»

Вопросы свистели, «как пули у виска» в из­вестной песне Рождественского из фильма про Штирлица. А ларчик просто открывался, и секрета в общем-то не было вовсе. Просто мо­лодой попик не был болтлив, равно как и его молодая супруга.

Тот ночной гость действительно вскоре вер­нулся. Не через пару дней, правда, а позже. Но его и не ждали особо. «Вернется — не вернет­ся, — думал батюшка, — какая разница? Дите крещено. Слава Богу». Но тот вернулся. И не с пустыми руками, а с ключами от новой кварти­ры. Это был один из тех людей, который мог бы многим людям купить квартиры, но, встречая в жизни чаще всего корысть и зависть, време­нами жалел даже рубля для нищего. Молодой священник по-доброму удивил его и обрадо­вал. Он просто потряс его простотой и безот­казностью. Весь нерастраченный жар желания делать добро тот человек направил теперь на своего ночного благодетеля. И вот вскоре ба­тюшка уже ночевал в новой квартире, а днем рулил в кабине хорошего автомобиля. Вокруг него, конечно, клубилось недоумение одних и зависть других. Вокруг него сплетались домыс­лы и выковыривались из носа догадки. Но тот, кто сумел отблагодарить достойного человека, умел и рты закрывать тем, кто открывает их не вовремя. А сильных людей у нас побаиваются. Короче, все было нормально.

 

* * *

 

В этой кратчайшей и достовернейшей исто­рии столько морали, что в двух ведрах не уне­сешь. И формулировать выводы вслух как-то уж очень оскорбительно. Читатель и так все, наверное, понял. И даже больше понял, чем сам писатель в записанной им истории понял. Но кое-кто так ничего и не понял. Интересно, понял ли читатель, кто же это ничего не по­нял?

 

ОТВЕТЫ ГОСПОДА НА ВОПРОСЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ

 

В книге «О встрече» митрополит Антоний (Блум) говорит о том, что вся Евангель­ская история — это история встреч. Го­сподь встречается с законниками, рыбаками, падшими женщинами, пылкими юношами. Со стороны людей эти встречи могут быть спланированными. Так, намеренно встречает­ся со Христом ночью фарисей Никодим (см.: Ин. 3, 1—21). Большинство людей встречают Бога случайно. Это рыбаки на Тивериадском озере, похоронная процессия, выходящая из города Наина, и многие другие. Но со сторо­ны Христа все эти встречи не случайны. В мире благодати для случая нет места. Он не только не царствует там. Он там отсутствует. Со вре­мен грехопадения, со слов Бога: «Адам! Где ты?» — Господь не устает искать человека. Ког­да происходит встреча, начинается диалог.

Люди общаются при помощи слова. Еван­гельские встречи — это евангельские диалоги. Есть две говорящие и слушающие стороны. С одной — дети Адама, с другой — вочеловечившийся Сын Божий.

Слушая людские вопросы, Христос ведет Себя по-разному. Он может прямо отвечать на вопросы: а кто Он, Господи, чтобы мне веровать в Него? Иисус сказал ему: и видел ты Его, и Он говорит с тобою. Он же сказал: верую, Господи! И поклонился Ему (Ин. 9, 36—38). Так же прямо говорит о Себе Христос и женщине-самарянке (см.: Ин. 4, 26).

Нередко Христос отвечает вопросом на во­прос. Как достичь жизни вечной, спросил у Спасителя некий книжник, и Христос спро­сил его в ответ: в законе что написано? как чи­таешь? (Лк. 10, 26). И в храме Иерусалимском на вопрос старейшин, какою властью Он тво­рит дела, Иисус отвечает вопросом: спрошу и Я вас об одном; если о том скажете Мне, то и Я вам скажу, какою властью это делаю (Мф. 21, 24). Очевидно, что правильный ответ является условием продолжения диалога. Если ответ неверен, то это значит, что внутренний мир собеседников извращен. Они спрашивают и испытывают, но понять ответ будут не в силах по причине окаменения сердца и омертвения совести.

Наконец, Христос может просто молчать и не открывать уст перед вопрошающим, как это было перед лицом Пилата. Итак, у нас есть три возможных варианта: Христос дает пря­мой ответ, Он отвечает вопросом на вопрос, и, наконец, Он молчит. Все эти варианты имеют отношение к нашей молитвенной жизни.

Мы молимся Христу как Богу. Мы открыва­ем перед Ним сердце, славим Его Имя, просим, благодарим. Нередко молящуюся душу Го­сподь тайно извещает о том, что молитва услы­шана и принята. Об этом состоянии говорил Давид: Возлюбил, яко услышит Господь глас моле­ния моего (Пс. 114,1). Но бывают у молящихся и свои Гефсиманские ночи, периоды внутреннего мрака и молчания со стороны Бога.

Молящемуся человеку Господь может за­давать вопросы. Ты спрашиваешь у Бога: по­чему? когда? за что? — а Он, со Своей стороны, говорит: «Спрошу тебя и Я». Эти вопросы мо­гут касаться того, исполнил ли ты данные обе­ты, имеешь ли решимость менять свою жизнь, не носишь ли за душой камня злопамятства или ненависти к кому-то. Ведь нельзя забы­вать, что, согласно Евангелию, непременным условием слышания и исполнения просьбы является прощение тех, кто чем-то обидел нас, тех, кто является нашим должником. И когда стоите на молитве, прощайте, если что имеете на кого, дабы и Отец ваш Небесный простил вам согрешения ваши (Мк. 11, 25).

Вопрос Христа можно расслышать, если удалиться от шума и прислушаться к совести. И это чрезвычайно важно, поскольку можно всю жизнь прокрутиться в суете. Можно всю жизнь молиться из гущи этой суеты, но так и не войти в область правильного Богообщения, поскольку на каждую твою просьбу Христос будет задавать Свой вопрос, а ты ни одного из них так и не расслышал.

Духовная жизнь была бы непростительно легкой, а значит, и не имеющей цены, если бы каждый вздох и каждая просьба, обращен­ные к Богу, тут же получали ответ. Человек дол­жен приготовиться к молчанию Небес. С мыс­лью о своем недостоинстве быть в поле зрения и внимания со стороны Бога молящийся чело­век должен терпением доказать верность Богу.

Наконец, будучи одаренным от Бога смыс­лом и совестью, человек должен вслушиваться в себя: не звучит ли в душе вопрос от Созда­теля? Не ждет ли Господь от человека чего-то такого, без исполнения чего все труды и стара­ния окажутся напрасными?

Онуфрий Великий шестьдесят три года прожил в пустыне. Прожил, как птица, не рас­пахивая землю, не сея, не собирая в житницы. Исполнил Евангельские повеления буквально. Даже если бы он один был такой, и тогда нель­зя сказать, что слово Божие приятно слушать, но невозможно выполнить. Заблуждаешься, Лев Николаевич. Возможно.

Онуфрий был гол, как Адам, и молился, как Ангел. А мы? Что мы? У нас все иначе. Попро­буйте раздеться и в голом виде прочитать хотя бы вечернее правило. Стыдно станет. Получит­ся какая-то мелкая гадость и нелепость. То-то и оно.

А Онуфрия Бог одел по всему телу мягким, как пух, волосом. И пальма, росшая возле его жилища, двенадцать раз в году отягчалась пло­дами, как те деревья в грядущем Царстве, о ко­торых сказано в Откровении (см.: Откр. 22, 2).

Не моту не склониться перед памятью этого человека. Хожу одетый и «собираю в житни­цы» (см.: Мф. 6, 26), но радуюсь о том, что я с Онуфрием в одной Церкви.

Иоанн Кронштадтский жил в миру, а слу­жил так, будто только что спустился с неба. Вся жизнь — словно столб огня, рвущийся к Богу. Священников на Руси и было и есть множе­ство, а Иоанн один. Пастырство оправдал, свя­щенство возвысил, перед всеми открыл зары­тое сокровище. Сказку о попе и балде можно было написать только до Иоанна. Теперь нель­зя. Лучшее покрыло худшее. Один Иоанн с Ча­шей в руках заслонил собой толпы ленивцев и фольклорно осмеянных персонажей. Ухватим­ся за его руку. Глядишь, оправдаемся.

Лука удивителен. Если заболею тяжко, хо­тел бы у него лечиться. Йодом крест на боль­ном месте начертит, склонится к уху, скажет: «Молитесь Боту». И сам молиться станет. За­тем, не прекращая молитвы, возьмет скаль­пель, сделает надрез, начнет операцию. Все четко, без суеты, строго и милостиво. А уста под врачебной маской шепчут: «Господи, по­моги. Ты — доктор, я — Твое орудие».

И поднимаются, поднимаются с постели неисцелимые прежде больные. Морг ждал и не дождался. Скажет: «Благодарите Христа. Это Его милость». А вечером на службу. Чи­тать молитвы, предстоять Богу и, обратившись к людям, говорить слово Истины. И за Луку благодарю Тебя, Господи.

Ксения. Теплое солнышко над холодной землей. Странница — «Ксения». Любила мужа и умерла для обычной жизни после его смерти. Молилась за любимого, просила, умоляла спа­сти, утешить, упокоить его душу. Потом всех полюбила и за всех молитвы стала приносить.

Походите полдня по кладбищу, почитайте псалмы у незнакомых могил. Поспите ночь на лавке. Ксения вот так сорок с лишним лет про­жила. Тысячам помогла, многие сотни вымо­лила.

Ох, святые, святые! Все у вас болело, как у всех людей. Болели натруженные руки, болело ми­лующее сердце. Вы победили. Дайте теперь у вашего огонька погреться. Дайте насмотреться на вас. Осанка у всех не гордая, взгляд прямой, одновременно и скорбный, и радостный. Каж­дый в отдельности красивее всех. К каждому на руки хочется забраться котенком и урчать до­вольно в безопасности.

Вот Иоанн Русский, плен, побои и униже­ние претерпевший. Вот Матрона, глазами сле­пая, а сердцем зрячая. Вот Георгий, стройный, сильный, красивый, на бесов ужас наводящий. А вот и он, самый любимый, всех других доб­рейший, но могущий и пощечину отвесить, — Угодник, Чудотворец Николай.

А где тот, который прославил Бога тем, чем грешит и стар и млад, — языком? Вот он, Зла­тоустый Иоанн, измученный земной жизнью и радостный в Господе.

А где тот, кто совместил в своей жизни все мыслимые монашеские подвиги: и столпниче­ство, и затвор, и старчество? Где преподобный Серафим? Вот он, радование наше. Вот он, ти­хий и светлый, ростом маленький и духом ве­ликий. Вот он, любимец Божией Матери.

Где Варвара, где «невеста Христова пре­красная»? Где она, познавшая Бога через на­блюдение за прекрасным миром? Где она, за Сладчайшего Жениха своего истерзанная и изувеченная немилосердно? Вот и она, рядом с Екатериной. Обе статные, красивые не по­земному. Глянешь и опустишь глаза.

Я ведь тоже крещен. А раз крещен, то зна­чит, и прописан в Небесном Иерусалиме. Го­сподь неба и земли мне, как и многим, опреде­лил в оном месте свой уголок, свою «жилпло­щадь», прописал меня в вечности. Попасть бы в место это!

Боже, пощади. Боже, не наказывай. Боже, не вспоминай грехов моих. Я, как Кукша, говорю: «Хоть с краечку, но в раечку». Только бы видеть и слышать вас всех, Аллилуйя Богу поющих.

Только бы. Если бы. Хоть чуть-чуть бы.

Подражайте мне, как я Христу (1 Кор. 4, 16), — сказал Павел. Кстати, где он? Где эти уста Христовы? Где этот пламенный в ревности богоносец? Вот он, чаша, полная благодати. Целую твои стопы.

Буду подражать и тебе, и всем, похожим на тебя. Не буду обезьяной. Буду учеником.

Во многом не успею, многое не получится. Но буду дергаться и стараться, буду усиливать­ся и стремиться, как безногий пловец на Параолимпийских играх. Есть и для таких атлетов награда.

Пусть склеятся протестанствующие уста. Бога вы, святые, мне не заслоните. Только лиш­ний раз укажете и жизнью, и молитвенным положением рук на Святых Святейшее Слово. И укажете, и помолитесь. Даже если бы не мо­лились, любил бы вас все равно.

Грешно таких, как вы, не любить.

 

Часть V. СОЛЬ ЗЕМЛИ

 

СВЯТОЙ АНДРЕЙ ПЕРВОЗВАННЫЙ

 

В декабре, когда снег, как правило, уже покрывает землю, мы празднуем день памяти Андрея Первозванного. Этот де­кабрьский снег определяет точку обзора, с ко­торой интереснее всего смотреть на Апостола и его к нам приход.

Там, откуда пришел к нам Андрей, дети не играют в снежки, не катаются на санках и не лепят снежную бабу. Их зима — это наше лето. Нам легко и приятно путешествовать в те края. Но им отправляться в нашу сторону и холод­но, и страшно. Тот Крым, в котором мы чаще всего греем свои кости, для жителей Римской империи был северной ссылкой, некой Сиби­рью в нашем понимании. Когда Климента или Златоуста ссылали на север, то это был север для них. Для нас это юг. Если же наш юг — это их север, то кто мы такие в их глазах, как не жи­тели полуночной, холодной страны, гипербо­рейцы, медведи, дикари?

Зачем из солнечной Палестины, обутый не в теплые сапоги, но в легкие сандалии, прихо­дил к нам на заре христианской эры родной брат апостола Петра? Зачем вообще путеше­ствуют люди?

Купцов гонит в дорогу жажда прибыли и не­поседливый характер. Домосед не станет куп­цом. Он, скорее, станет ремесленником. Нуж­но иметь характер азартный, непоседливый, нужно, чтобы вместе с кислородом в крови бегали пузырьки авантюризма. Только в этом случае человек купит товары, снарядит кораб­ли, наймет охрану и отправится в путь. Так ли путешествовали апостолы? На всех известных языках скажем: нет, nein, nо. И не ошибемся.

Можно путешествовать, чтобы захватывать чужие города, уводить пленных, везти на теле­гах добычу. Этот вид путешествий, военный поход, тоже не апостольский.

Можно покидать родные края, спасая жизнь свою и своих домашних. С древних времен до сегодняшнего дня в мире живут миллионы беженцев, под свист стрел или под звук авто­матных очередей, освещенные заревом пожа­ров, ушедших с насиженных мест в поисках безопасности. Этот вид перемещения в про­странстве к апостолам тоже не имеет никакого отношения.

Есть, наконец, еще один вид путешествий, выдуманный греками. Это путешествия из любознательности, из желания повидать неиз­вестные земли, узнать что-то новое, научиться чему-то у жителей незнакомых стран. Слича­ем с апостолами и находим полное несоответ­ствие.

Не беглецы и не захватчики, не авантюри­сты, не торгаши и не бродячие философы, кто же они такие?

Феномен апостольской проповеди не впи­сывается ни в одну готовую схему. Он ни на что не похож, и его не с чем сравнивать. Как вод­ный поток из источника, это явление проис­текает из уникального факта Пятидесятницы. Человек, к которому прикоснулся огонь, не может неподвижно стоять на месте. Он реаги­рует, чувствует боль, его мышцы сокращаются. И человек, на которого в виде огненных языков сошел Утешитель, тоже не может оставаться на месте. Он не принадлежит себе. То, что дано ему, — не его собственность. Он должен послужить. И вот он идет, готовый дойти до края земли, и проповедует.

Человеческая жизнь коротка, и апостолам надо спешить. Тем более, что против них на точены лезвия мечей и копий, против них со­брались на совет мудрецы и сильные земли. Апостолы идут на верную смерть, но не идти не могут. Огонь Пятидесятницы не гаснет.

Они идут в города, туда, где есть науки и ремесла, где множество людей собраны вме­сте и, значит, у Слова может быть множество последователей. Идти по селам и маленьким поселениям непрактично. Это также опасно (в селе, как и в городе, разъяренные язычни­ки способны на убийство), но перспективной паствы там меньше, и нравы грубее, и привя­занность к древним культам глубже. Апостолы идут в крупные торговые и культурные цент­ры: Коринф, Солунь, Афины, Рим.

И здесь снова, как следопыт перед неизвест­ным следом, останавливается мысль. Зачем Андрей пришел на Киевские горы? Никаких городов, никакой цивилизации. Только непро­ходимые леса, малочисленные дикие племена и торговый путь, транзитом проходящий че­рез огромные неосвоенные территории.

Может, он шел, не думая останавливаться? Может, неожиданно, безо всякого приготов­ления, сердце его вдруг учащенно забилось, и чуткая совесть расслышала слова Святого Духа о том, что здесь будет после? Как бы то ни было, приход к нам Андрея и его пророче­ство об этих местах удивительны вдвойне. Еще рыба не успела отметать икру, а он уже издали благословил ту, будущую молодую рыбку, которая должна будет появиться.

Славяне любят знак Креста, часто изобра­жают его на себе, проявляя любовь к Тому, Кто потерпел за нас Распятие. Возможно, истоки этой любви длинной и незримой цепочкой связаны с тем Крестом, который Андрей во­друзил на горах Киевских.

Так вот Ты какой, Сыне Божий, и вот како­во обещанное Тобою излияние Святого Духа! Под Его действием Твои ученики дошли до тех стран, о которых слухом не слышали, и препо­дали им спасительную благодать. А в нашем случае преподали так, что она столетиями ждала своего часа. Не улетела, как облако, и не испортилась, как залежавшаяся пища. Но сия­ла, подобно солнцу, над головами здесь живу­щих людей и переливалась над ними радугой, пока не выпала крупной алмазной росой на сердце князя Владимира.

 

* * *

 

Снег хрустит под ногами, осыпается с дрог­нувших веток, летит в лицо. Да... Далеко на север дошли твои, обутые в легкие сандалии, ноги, святой Андрей. Спасибо тебе за все.

 

АПОСТОЛ ПЕТР

 

Нам, людям, нельзя быть самоуверен­ными. Одно из наших основных ка­честв — немощь. Вместо «человека умелого», «человека разумного» наука мог­ла бы нас назвать «человеком немощным». Даже те, от которых менее всего ожидаешь дрожи в коленях, по временам ослабевают и теряют самообладание. Яркий пример — апостол Петр. Волевой и смелый, горячий и порывистый, этот апостол вошел в историю не только исповеданием веры и проповедью Благой вести, но и отречением во дворе ар­хиерея.

Кто-то не боится вступить врукопашную с двумя или тремя противниками, но каменеет от страха при звуке бормашины. Кому-то не страшны ни болезнь, ни бедность, но изгна­ние с родины может свести его в гроб. Дру­гими словами, у нас есть всегда хотя бы одна болевая точка, и прикосновение к ней для нас нестерпимо. Победа над собой потому всегда была более славной, чем победа над тысячами внешних врагов.

Петр — пример человека, который, как Иаков, дерзает бороться с Ангелом, но мо­жет испугаться собачьего лая. Так, тезка его — Петр Первый — одолел и Софью, и Карла, но до смерти боялся тараканов. Эти «камни», — именно так переводится имя Петр, — не боялись ударов молота, но их могли пробить насквозь равномерно падаю­щие капли воды.

Вода, кстати, и проявила это свойство души апостола. Увидев Христа, ходящего по морю, Петр захотел так же по воде прийти к Нему. Услышав из уст Господа «Иди!», он пошел, но... испугался волн и ветра. Акафист Сладчайше­му Иисусу говорит о том, что внутри у Петра была в это время «буря помышлений сумнительных». Душа смутилась от наплыва разных помыслов, испугалась сама себя в этом новом, неожиданном состоянии, и в итоге Петр стал тонуть.

Нечто подобное было и во дворе архиерея. До этого Кифа бросался с мечом на воинов, пришедших в Гефсиманию. Он даже отсек ухо одному из пришедших. Но вот во дворе у ко­стра, когда утихло волнение в крови, когда Не­винный уже был связан и торжество зла стано­вилось густым, как тучи, Петр испугался жен­щины. В известное время он был готов драться с мечом в руках против любого мужчины. Он не врал, говоря, что готов за Христом и в тем­ницу, и на смерть идти. Вот только человек сам себя не знает, и храбрый Петр оказался трусом перед лицом служанки, приставшей к нему с вопросами.

Хочу ли я бросить тень на святого? Боже со­храни. Радуюсь ли я его немощи? Нет. Я опла­киваю в нем себя и тебя, потому что вижу в нем слепок со всего человечества.

Писание не по ошибке и не случайно от­крывает падения праведных. Лотово пьянство с последующим кровосмешением, Соломоно­во женонеистовство, Давидов блуд... Это не для того, чтобы грешники оправдывали себя чужи­ми грехами. Это для того, чтобы на фоне самых лучших людей мира, которые, оказывается, тоже грешники, засиял Единый Безгрешный и мы могли на Литургии петь «Един Свят, Един Господь Иисус

 

 

* * *

 

Свое согрешение Петр оплакивал всю жизнь. А вот оплакал ли я свои грехи? Научился ли у Пе­тра покаянию? Ведь и мы, согрешая, отрекаемся от Господа. «Тебе Единому согрешил», — говорит Давид, потому что грех — это не нарушение одно­го из моральных правил. Грех — это деятельное отречение от Творца, отказ Ему служить.

У Арсения Тарковского есть стихотворение, в котором автор во сне переживает весь ужас отречения и просыпается встревоженным. Вот это стихотворение:

 

Просыпается тело,

Напрягается слух.

Ночь дошла до предела,

Крикнул третий петух.

 

Сел старик на кровати,

Заскрипела кровать.

Было так при Пилате,

Что теперь вспоминать?

 

И какая досада

Сердце точит с утра?

И на что это надо —

Горевать за Петра?

 

Кто всего мне дороже,

Всех желаннее мне?

В эту ночь — от кого же

Я отрекся во сне?

 

Крик идет петушиный

В первой утренней мгле

Через горы-долины

По широкой земле.

 

Что здесь удалось поэту? Удалось чужой грех почувствовать как свой, а может — найти себя самого в чьем-то опыте греха и последо­вавшего затем исправления. Евангелие ведь, кроме как о Господе, говорит не только о Петре, Иоанне, Каиафе, Иуде. Оно должно говорить и обо мне. Среди блудниц и прокаженных, мы­тарей и книжников где-то всегда есть мое ме­сто. Если его нет — Евангелие незачем читать ни дома, ни в храме. Тогда это всего лишь исто­рия о людях, встретивших Бога когда-то давно и где-то далеко. Тогда это не про меня, а зна­чит, и не для меня. Но в том-то и раскрывается все волшебство жизни Бога среди людей, что, говоря с самарянкой у колодца, Он и со мной разговаривает. И когда Петр трижды повторя­ет «не знаю Человека», это тоже меня касается. Арсений Тарковский это почувствовал.

 

* * *

 

Не он один. Когда крещеный люд стопро­центно присутствовал на службах Страстной Седмицы, тогда множество сердец отвечали, вначале содроганием, а потом — слезами, на все события Великого Четверга и Великой Пят­ницы. Затем, когда благочестие ослабело, об этом стало возможно писать и размышлять как бы со стороны. Но и тогда честный разго­вор о святых событиях пронзал душу. Пронза­ет он ее и поныне.

«— Точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Петр, — сказал студент, про­тягивая к огню руки. — Значит, и тогда было холодно. Ах, какая то была страшная ночь, ба­бушка! До чрезвычайности унылая, длинная ночь!

Он посмотрел кругом на потемки, судорож­но встряхнул головой и спросил:

— Небось, была на двенадцати Евангелиях?

— Была, — ответила Василиса.

— Если помнишь, во время тайной вечери Петр сказал Иисусу: „С Тобою я готов и в тем­ницу, и на смерть". А Господь ему на это: «Го­ворю тебе, Петр, не пропоет сегодня петел, то есть петух, как ты трижды отречешься, что не знаешь Меня». После вечери Иисус смертель­но тосковал в саду и молился, а бедный Петр истомился душой, ослабел, веки у него отяже­лели, и он никак не мог побороть сна. Спал. Потом, ты слышала, Иуда в ту же ночь по­целовал Иисуса и предал Его мучителям. Его связанного вели к первосвященнику и били, а Петр, изнеможенный, замученный тоской и тревогой, понимаешь ли, не выспавшийся, предчувствуя, что вот-вот на земле произойдет что-то ужасное, шел вслед... Он страстно, без памяти любил Иисуса, и теперь видел издали, как Его били...

Лукерья оставила ложки и устремила не­подвижный взгляд на студента.

— Пришли к первосвященнику, — продол­жал он, — Иисуса стали допрашивать, а работ­ники тем временем развели среди двора огонь, потому что было холодно, и грелись. С ними около костра стоял Петр и тоже грелся, как вот я теперь. Одна женщина, увидев его, сказала: „И этот был с Иисусом", то есть, что и его, мол, нужно вести к допросу. И все работники, что находились около огня, должно быть, подо­зрительно и сурово поглядели на него, потому что он смутился и сказал: „Я не знаю Его". Не­много погодя опять кто-то узнал в нем одного из учеников Иисуса и сказал: „И ты из них". Но он опять отрекся. И в третий раз кто-то обра­тился к нему: „Да не тебя ли сегодня я видел с Ним в саду?" Он третий раз отрекся. И по­сле этого раза тотчас же запел петух, и Петр, взглянув издали на Иисуса, вспомнил слова, которые Он сказал ему на вечери... Вспомнил, очнулся, пошел со двора и горько-горько за­плакал. В Евангелии сказано: „И исшед вон, плакася горько". Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва слышат­ся глухие рыдания...

Студент вздохнул и задумался. Продолжая улыбаться, Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слез, а Лукерья, глядя неподвиж­но на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль».

Это Чехов. Рассказ «Студент». Это произ­ведение Антон Павлович считал лучшим из написанных им рассказов. Опять Петр, опять поющий петух и опять неудержимо текущие слезы из глаз у тех, кто все это почувствовал.

Чехов делает из произошедшего очень пра­вильный нравственный вывод. Все, о чем гово­рили, это не о ком-то где-то, а о нас и для нас.

«Теперь студент думал о Василисе: если она заплакала, то, значит, все происходившее в ту страшную ночь с Петром имеет к ней какое-то отношение...

Он оглянулся. Одинокий огонь спокойно ми­гал в темноте, и возле него уже не было видно людей. Студент опять подумал, что если Васи­лиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевид­но, то, о чем он только что рассказывал, что про­исходило девятнадцать веков назад, имеет отно­шение к настоящему — к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему са­мому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно расска­зывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра».

Конечно, Петр нам близок. Нам близко его исповедание веры, и им мы уповаем спастись. Нам близко все то, что Петр написал в посла­ниях и что рассказал устно, а за ним записал Марк. Но нам близко и падение Петра, его по­зор, его слабость. Это и наш позор, потому что мы не лучше Кифы. Мы хуже его, просто о на­ших грехах не известно всему миру, как извест­но об отречении Петра.

Если мы прикоснемся краешком своей души к душе апостола, мы сразу заплачем. Но слезы эти будут сладкими. Это будут слезы, хотя бы частичного, покаяния. Это будут слезы души, ощутившей самое главное. Кстати, об этом тоже есть у Чехова.

«И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы пере­вести дух. Прошлое, думал он, связано с насто­ящим непрерывною цепью событий, вытекав­ших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотро­нулся до одного конца, как дрогнул другой.

А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря, то думал о том, что Правда и Красота, направляв­шие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составля­ли главное в человеческой жизни и вообще на земле».